- Набраться терпения? И сколько, дорогой Мартын? Килограмм, тонну?
Или километр? На месяц, на год? На десять лет, если измерять терпение в
единицах времени? Не откажи в любезности разъяснить.
Я молчал. Адель обернулась к Эдуарду.
- Что будем делать, Эдик? Набираться терпения, не зная даже, в каких
единицах оно измеряется? Или настаивать на раскрытии всего, что от нас
утаивают?
- Пойдем к Ларру или Сомову, - произнес Эдуард. - Руководители
института поставят Мартына на место.
Она зло рассмеялась.
- Не поставят, а посадят. Вот он уже сидит - на месте начальника
лаборатории. Это место для него заранее предусмотрено. Не будь наивным,
Эдик. Сомов скажет тебе не больше того, что говорит Мартын.
- Но Мартын ничего не говорит.
- Значит, и Сомов ничего не скажет. Но если они молчат, то говорить
будем мы. У нас есть что сказать и Сомову, и тебе, Мартын. Будешь слушать
нас? Отвечай - будешь слушать?
- Буду, - сказал я.
- Тогда сними датчики мыслеграфа, они торчат над твоими ушами, как
дьявольские рожки. То, что я теперь скажу, предназначено только для тебя,
а не для Сомова, с которым ты спелся. С ним побеседуем особо.
- И без меня?
- Естественно! Но он с тобой поделится, не расстраивайся!
Решительно не понимаю, почему она так взъелась на запись разговора.
Во всем, что она потом говорила, не было и слова, запретного для записи, -
ни брани, ни оскорблений. И она с блеском демонстрировала в почти часовой
речи лучшее, чем обладала: свою логику. Речь была построена совершенно и
прозвучала бы абсолютно убедительно, если бы не один изъян:
безукоризненное логическое здание было выстроено на фальшивом фундаменте.
И этого одного - что она исходит из ложных посылок - я объяснить не мог,
именно это надо было скрывать. Я молчал и слушал. Она все больше
воспламенялась от своих слов, а я молчал и слушал.
- Я уже давно заметила твое странное отношение к нашим исследованиям,
- так она начала. - Ты первый нашел, что ротоновые ливни из вакуума
способны менять микропространство в атомном ядре, и этим указал реальный
путь к овладению новой формой энергии. Как бы вел себя нормальный человек
- я, Эдик, сам Кондрат, наконец, - совершив такое открытие? Безмерно бы
гордился собой, ликовал, торопил эксперименты. А как вел себя ты, Мартын?
Даже не радовался - хмурился, а не сиял. Один среди нас впал в неверие! И
когда поставил в университетской лаборатории опыты с ротонами, вспомни,
как они шли. Плохо шли, ничего не получалось! И если бы Эдуард не устроил
нам приглашения в Объединенный институт, никто бы не узнал о твоей
замечательной находке. Ты мешал самому себе, так странно, так удивительно
странно ты вел себя!
А что было потом, в стенах Объединенного института? Вспомни, что было
потом? А не хочешь вспоминать, мы напомним. Та же загадочная холодность.
То же необъяснимое нежелание успеха. Кондрат горел. Эдик и я были полны
энтузиазма, а ты? Трудолюбиво выполнял задание - и только, Мартын, и
только! А когда мы радовались, что вот уже не за горами признание и слава,
ты молчаливо усмехался. Ты не видел своей усмешки, но мы видели -
недоверчивую, почти недоброжелательную. Мы думали тогда: ты такой -
ироник, скептик, да и не честолюбив, что с тебя взять. А ты - другой, не
тот, каким видим тебя, каким видел тебя Кондрат, вообразивший в тебе все
человеческие совершенства и благородства.
Одна я смутилась, когда ты отпустил Эдуарда, - говорила Адель. - Ну,
не отпустил, отпускал Кондрат, но разве не ты заверил, что временно
обойдемся без Эдуарда? И объявил это перед пуском ротонового генератора.
Никто из нас троих не знал, что пуск - вот-вот, а ты знал и скрыл, чтобы
Эдуард успел уехать. Зачем ты так поступил? Да, все верно, Эдуард был в
смятении, надо было успокоить нервы, но ведь никто не мог гарантировать
тогда, что генератор сразу пойдет. И ты отпускаешь его в такую минуту!
Каждый отчаянно нужен, каждая пара рук, каждая голова, а ты отпускаешь
Эдуарда! Как это понять? Равнодушие к делу, так объяснил себе Кондрат твой
поступок и поссорился с тобой, а я вас мирила. Разве не так? А ведь было
не равнодушие, было гораздо хуже! Так те дни видятся сегодня, только
Кондрат не проник тогда в твои тайные цели, и очень жаль, что не проник!
И мне была темна твоя душа, - продолжала Адель. - Я нашла простое
объяснение - ты завистлив. Ты ловко обеспечил уход Эдуарда, чтобы было
меньше претендентов на славу. Маленькое тщеславие маленького человечка,
таким ты мне вообразился. Я говорила это Кондрату, он возмущался, он
считал тебя чуть ли не научным титаном, не раз повторял мне, как счастлив,
что довелось работать с тобой. А как тебя ценил Эдуард! Он говорил, что
ставит тебя наравне с Кондратом, даже выше. Да, я ошибалась тогда, ты не
маленький человечек, Мартын, ты крупная личность, но крупный не той
величиной, какую тебе приписывали. В тебе не дружба, а
недоброжелательство, ты мастер зла, вот твоя натура!
По-настоящему я поняла тебя после возвращения Эдуарда. Все сразу
пошло по-другому. Нет, внешне ты не переменился, ты умело таишь
сокровенные помыслы. Но Кондрат стал иным. И утверждаю - под твоим
воздействием! Вспомни, так хорошо шла работа, но вернулся Эдуард, и
одолели неполадки. Не он вызывал их, но неполадки были связаны с его
появлением. Эдуард был нежелателен тебе и Кондрату - вот причина того, что
эксперименты залихорадило. А вскоре стала нежеланна и я. Я сказала "тебе и
Кондрату", поправляюсь: тебе, а от этого и Кондрату. Ты стал его злым
гением. Ты одолел его духовно, он глядел на мир твоими глазами. Он не
раскрыл главного в тебе - твоего двуличия. Я однажды сказала Кондрату, что
в тебе скрытое недоброжелательство, ты хотел меня в жены, а я отказалась,
и ты не простил ни мне, ни Кондрату, что я отвергла тебя ради него.
Кондрат обругал меня дурой, больше месяца мы разговаривали с ним только в
лаборатории, а дома молчали и отворачивались один от другого.
А затем возникла проблема константы Тэта. Яд сомнения, впрыснутый
тобой в Кондрата, дал результат. Кондрат стал выискивать причины неполадок
не в твоих ротонах, а в своей идее. Уверена, что он в те дни потерял
способность хладнокровной оценки экспериментов. А каким он стал
невозможным для общения! Он избегал меня, старался не встречаться с
Эдуардом, лишь с тобой как-то держался. Тот свод экспериментов в журнале,
показанный нам, был актом отчаяния. Кондрат когда-то невольно
акцентировался на удачных данных, теперь, расстроенный, акцентировал
данные плохие. Но окончательную оценку он предоставил тебе. Помню,
отчетливо помню, как ты перелистывал страницы: мы не дыша глядели на тебя,
а у тебя были отсутствующие глаза, ты смотрел в журнал, а думал о другом.
И что ты сказал потом? Я ждала, Эдик ждал, что скажешь единственно
разумное: да, цифры нехороши, но надо их досконально проверить, не будем
пока принимать других решений. И если бы ты сказал так, то не было бы
никакой ссоры, ни мне, ни Эдуарду не пришлось бы уходить из лаборатории. Я
обвиняю тебя, что ты давно хотел нашего ухода и думал только об этом,
когда притворялся, что оцениваешь записи в журнале. И ты нанес свой
безошибочный удар. Ты объявил, что константа Тэта преувеличена в сто раз!
И мы с Эдуардом покинули лабораторию.
Адель минуту помолчала, она задыхалась от негодования. Справившись с
дыханием, она продолжала:
- Коварный замысел отстранить двух нежеланных товарищей удался. Но
это лишь часть замысла. Надо довершать задуманное - отстранить и самого
Кондрата. До меня доходили сообщения, как вы оба ведете себя в
лаборатории. Кондрат страдал, ты оставался безмятежно спокойным. Он
начинал что-то новое, пытался обойти по кривой неудачу с константой. Ты
наблюдал за Кондратом, но и не думал помочь, тебя не устраивал успех его
новых начинаний. А потом ты увидел, что Кондрат встал на правильный путь,
но путь опасен, новые эксперименты могут вызвать аварию. И ты подстроил
новый скандал: поссорился с Кондратом, ушел из лаборатории, взвалил на
Кондрата непосильную для него заботу - твой ротоновый генератор. Финал был
неизбежен: один Кондрат не справился с новыми экспериментами - и погиб!
Я все же набрался сил промолчать. Мое молчание убеждало ее в моем
бессилии. Она взвинчивала себя все больше.
- Ты долго держался в стороне, - говорила она, - но гибель Кондрата
открыла тебе дорогу. Ты убрал все препятствия к единоличному торжеству, ты
возвратился в лабораторию. Глупости, что было настояние Ларра и Сомова.
Для дополнительных расследований надо приглашать нас всех, не одного тебя.
Нет, ты вернулся один. Не расследовать трагедию, а восстановить
лабораторию! Для себя одного восстановить, только для себя. Мы с Эдуардом
ждали весточки, ждали вызова. И, как видишь, не дождались - пришли сами. И
требуем ответа: что ты здесь делаешь? Почему отстраняешь нас?
Я сказал холодно:
- И на этот вопрос ответа не будет.
Эдуард решил, что пора и ему вмешаться:
- Мартын, прекрати! Мы имеем право спрашивать, ты обязан отвечать.
Лаборатория ротоновой энергии - наше общее детище. Разговор служебный, а
не личный.
- Именно потому, что служебный, а не личный, я не хочу вести его.
Если недовольны, обратитесь к Сомову. Служебными делами занимается он.
Адели почудилось, что она обнаружила во мне слабину. Она отошла от
окна, приблизилась к столу. Эдуард поспешно вскочил, он подумал, что она
хочет меня ударить. Но она с ненавистью проговорила:
- Вот как, служебные разговоры не ведешь! А личные? Может быть,
скажешь, как бывший друг Эдуарда и мой и как мой бывший неудачливый
поклонник?.. Что лично, что неслужебно думаешь о нас?
Она и отдаленно не подозревала, какое принесла мне облегчение,
предложив перейти от служебных отношений к личным.
- Об Эдуарде мне нечего говорить. Он молчал. Не знаю, что означало
его молчание - полное ли согласие с тобой или осуждение твоей ярости. Но
тебе могу сказать, как твой бывший друг, как твой бывший поклонник, как
человек, радующийся, что ему не выпала тяжкая доля быть твоим мужем.
Кондрат в раздражении обругал тебя дурой. Ты не дура, конечно. Ты умна, ты
знающа, очень талантлива. Для тебя надо искать другие характеристики,
брань не подойдет. Я слушал тебя и думал, кто же ты, - и понял! Раньше
были такие понятия: мещане, обыватели, филистеры. Сейчас нет обывателей,
нет мещан, никто свои мелкие житейские интересы не превращает в способ
всеобщей оценки, не делает свое маленькое удобство центром мироустройства.
Но исключения попадаются. Ты такое исключение. Ты мещанка в мире, где нет
мещан. И все, что ты говорила мне, - мещанские мысли, мещанские чувства.
Больше ничего не скажу, чтоб не выйти из круга личных отношений.
Она порывисто подошла к Эдуарду.
- Эдик, уйдем. Нас вторично изгоняют из этой лаборатории.
Он все же на прощание кивнул мне. До него что-то дошло, чего она не
была способна понять.
21
Лишь минуту я отвел себе, чтобы успокоиться, - удивленно улыбался,
пожимал плечами. Еще несколько дней назад такой разговор надолго выбил бы
меня из душевной устойчивости. Не хочу лгать: было неприятно, что не могу
ответить на острые вопросы, было стыдно, что нужно что-то скрывать, но и
все! Гнев Адели, ее возмущение не трогали меня, бурный поток ее эмоций
мчался стороной - принимать это близко к сердцу не хотелось. Хотелось
одного: чтобы они поскорей ушли и можно было забыть об их приходе. Они
ушли, и я забыл, что они только что были.
Вероятно, глубоко коснулось меня лишь то, что Адель говорила о новых
экспериментах Кондрата, когда он остался вдвоем со мной. Она знала, что он
ставил эти новые эксперименты, знала, что в них что-то важное, может быть,
решающее. И она связала их с попыткой преодолеть неудачу определения Тэты.
Она уловила важность новых опытов, но не разобралась в них. Опыты не могли
исправить ошибку, ибо не было ошибки, они совершались для чего-то другого.
И еще не знала Адель: что и в моей программе расследования я уперся в эти
новые опыты и уже предвижу в них разгадку трагедии.
Они ушли, я мог двинуться дальше. Настал черед дневников Кондрата. Но
я медлил. Мне хотелось повторить этап за этапом, шаг за шагом пройденный
путь. Я включил запись мыслеграфа.
Пленка заговорила моим голосом. Я молчал все эти дни, я размышлял,
перекатывая в голове мысль за мыслью, и звучащая пленка доносила сейчас
моим голосом мои мысли. Два раза их прерывал голос Карла-Фридриха Сомова,
звучали голоса Кондрата, Адели и Эдуарда, но не реальные, а преображенные,
посторонние голоса, возобновленные мной по-своему. Раза два я смеялся:
слишком уж карикатурно искажались голоса друзей во время споров и стычек.
Пристрастен ты, дьявольски пристрастен, упрекнул я себя, не только
неприятные мысли не принимаешь, но и голоса, высказывающие эти мысли,
делаешь малоприятными. Упрек не превратился в огорчение, все люди
пристрастны. Как скверно прозвучал бы мой собственный голос, перейди он из
мозга Адели и Кондрата на пленку мыслеграфа.
- Итак, все проясняется, - подвел я итог шестидневной записи, - И ты
высветляешься, друг мой Кондрат, по каким хмурым светом!
Снова напялив датчики мыслеграфа, я достал дневники Кондрата - всего
три книжечки, свободно умещающиеся в кармане. Кондрат настоящих дневников
не вел. Он не умел описывать событий, ему трудно было излагать даже
собственные идеи. Дневники, насколько я понимаю, пишутся для последующего
чтения, они вроде гладкого шоссе воспоминаний о том, что совершалось. Если
уж придерживаться сравнения с дорогой воспоминаний, то в дневниках
Кондрата самой дороги не было, одни дорожные знаки, да и не все, а самые
важные - там круто повернуть, впереди опасный уклон, а здесь, черт их
дери, ухабы. Свои мысли Кондрат не разъяснял, лишь ставил веху, что
возникла мысль, надо к ней вернуться и развить. А к чему вернуться и что
развивать, это он зачастую забывал сделать понятным даже для себя. И я с
улыбкой вспомнил, как однажды он вошел ко мне с раскрытой книжицей и, тыча
пальцем в страницу, сердито заговорил:
- Мартын, одна надежда - ты! Я тут какой-то вздор написал - убей, не
пойму. Не то очень важное, не то пустяк. Разберешь?
- Итак, какой-то вздор, то есть не то очень важное, не то пустяк, -
повторил я и взял дневник. На страничке значилось: "Семнадцатый. В лоб или
по лбу".
Недели за две перед тем мы ставили опыты по повышению выдачи энергии,
Адель нумеровала их, но для себя в журнале мы отмечали даты, а не номера.
И во время одного из опытов, кажется пятнадцатого по нумерации Адели, она
предложила круто поднять выдачу энергии, чтобы, мол, ударить Сомова в лоб
нашим успехом. Я поправил: не в лоб, а по лбу. Кондрат объявил, что ему
безразлично, в лоб или по лбу, лишь бы крепко. И внес в дневник программу
для семнадцатого опыта в такой сокращенной редакции. А назавтра забыл ее и
прочел, когда шел опыт двадцатый.
- Чепуха, а не важное, - с огорчением констатировал Кондрат, когда я
объяснил запись. - А без тебя бы мучился, что такое "по лбу". Мартын, ты
рожден быть ученым секретарем в большом научном учреждении. Вот ходил бы
за мной или Эдуардом и переводил наши путанные проекты на точный язык. У
тебя бы получилось.
- Считаешь, что физика из меня не получается?
- Физик ты хороший. Ничуть не хуже, чем ученый секретарь.
Две первые книжицы дневников относились к тому периоду, когда я
монтировал ротоновый генератор, а Кондрат строил энергетическую установку.
Сплошь сумбурные записи. Одна, правда, меня развеселила - вполне в духе
Кондрата напоминание о том, что он в запарке мог позабыть. "Пообедать" -
так он предписал себе на одной странице. Предписание относилось и к
следующему дню - как видно, в следующие дни предвиделось много дел. В
полной записи значилась немалая программа: "Мартын - нажать, лестница, два
кабеля, пообедать, Адель отослать домой". Уж не знаю, как он собирался на
меня "нажать", когда собирался отослать Адель домой и какая история
случилась с лестницей, но что события предстояли чрезвычайные - в их числе
и обед, - явствовало уже из того, что понадобилось их заранее расписывать.
Что-либо важного для себя в тех первых двух книжицах я не нашел.
Третья вводила в тайну. Третью Кондрат начал после возвращения
Эдуарда. И первые страницы были об Эдуарде. Записей было мало: слова, не
выстроенные в предложения, восклицания, предписания себе, что-то начатое и
неоконченное - воистину вехи на пути мыслей и поступков, когда самой
дороги нет, но указатели подготовлены. Мне все было понятно, все с щемящей
сердце отчетливостью ясно, я ведь сам в эти дни раздумий повторил почти
весь проделанный Кондратом путь - в конце завершающей точкой значилась его
гибель.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг