Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
все словно бы впервые увидено!
     Он смотрел на книги и удивлялся, как много не успел прочитать в  этом
хорошо подобранном собрании. А ведь собирал, чтобы прочесть, но так  и  не
выбрал свободного времени на неторопливое  чтение,  а  что  прочитал,  то,
наверно, так позабылось, что осталось лишь представление о сюжете -  читал
бы снова и  воспринимал  бы,  как  почти  неизвестное.  Вдруг  вспомнилось
горькое признание Теодора Раздорина, наставника и друга, он тогда медленно
умирал, великий звездопроходец, суровый командир, глубокий мыслитель. И он
сказал: "Василий, я не жалею, что прожил так, а не по-другому, жизнь  была
хороша, но одно  мне  грустно,  Василий,  -  столько  прекрасных,  столько
великих книг в моей библиотеке, а я ухожу в небытие, так и не прочитав  их
все!"
     "Я тоже скоро уйду в небытие, - подумал Штилике, - и тоже не прочитав
всего, что собрано в этой комнате, а ведь в ней  много  меньше  книг,  чем
было у моего учителя, и читал я много меньше, чем он. Сколько  же  сильней
его мне горевать, а я не горюю, только с сокрушением говорю  себе:  много,
много высоких радостей мог доставить себе, а не доставил!"
     Штилике подошел к развешанным  на  стене  портретам:  три  женщины  в
центре, двое мужчин по краям. Он всматривался в них, как если  бы  впервые
увидел. Все пятеро давно умерли, все пятеро вечны в его мыслях  -  к  чему
рассматривать как бы со стороны  то,  что  душевно  нетленно?  Он  шевелил
губами, беззвучно твердил себе слова, какие  уже  тысячу  раз  повторял  и
какие при каждом повторении звучали все так же больно и сильно.
     "Я так любил тебя, Анна,  -  говорил  он  той,  что  была  в  центре,
темноволосой, веселоглазой, высоколобой, - я жил тобой, моя  единственная,
и когда ты угасла от неведомой  болезни,  бича  проклятой  самой  природой
планетки со страшным названием Эринния, я твердил себе: не переживу, пусть
и меня сразит та же тяжкая хворь, что  сражает  сейчас  мою  жену.  Но  ты
умерла, а я жив, и долгих десять лет, проклятых лет,  благословенных  лет,
сражался со зловещей планеткой и победил ее - уже  никому  она  не  грозит
страданием и смертью!"
     "И тебя я любил, - говорил он  женщине,  что  улыбалась,  красивая  и
радостная, справа от жены. - Любил, но не спас, когда погибала, сам  обрек
тебя на гибель, так кинул мне в лицо человек,  который  был  тебе  гораздо
ближе, чем я, - вот он еще правей на стене, рядом с тобой".
     "А тебя не любил, - говорил он третьей женщине, той, что  была  слева
от Анны. - И ты меня ненавидела, и я порой гордился твоей  ненавистью.  Но
видишь ли - хотя ты этого при жизни не хотела  видеть,  а  сейчас  уже  не
увидишь, - я жалел тебя и сочувствовал, твоя ненависть ко  мне  была  лишь
особым  выражением  твоей  преданной,  твоей  жертвенной  привязанности  к
другому человеку, моему противнику, тому, чей портрет касается слева твоей
рамки, - как было не понять тебя!"
     "Вот все вы здесь, все пятеро, друзья и недруги, вас никого уже нет в
живых, все вы во мне и со мной, ибо вы, быть может, самое яркое в том, что
я называю "моя жизнь".
     Штилике вернулся к дивану, откинул голову на мягкую спинку. Итак, эти
чудесные парни и девушки страшно  взволновались,  узнав,  что  перед  ними
знаменитый Штилике, столько ведь приходилось читать и слышать об  освоении
Эриннии,  о  делах  на  Ниобее,  наверно,  и  курсовые  экзамены  сдавали,
непрерывно поминая эту фамилию - Штилике, Штилике, Штилике...  И  портреты
твои развешаны в учебных аудиториях, наизусть все  вытвержено:  невысокий,
широкоплечий, сутулый, усатый, с запавшими  темными  глазами  -  в  общем,
такой,  что,  "отвернувшись,  не  насмотришься".  Впрочем,   знаменитостям
уродливость  прощается...  А  все  же  какая  разница  между   устоявшимся
представлением о некрасивом и в молодости,  а  сейчас,  наверно,  дряхлом,
уродливом старце, если он еще жив, и тем величавым, уже немолодым, но  еще
статным мужчиной, каким ты перед ними предстал! Было  чему  поразиться!  И
законно потребовать объяснений, как стало возможно такое превращение? А ты
сбежал от расспросов. Нет, не  только  облик  твой  переменился,  характер
тоже, раньше ты ни от чего не бегал!
     - Ну  и  сбежал,  ну  и  пусть!  -  вслух  закричал  Штилике.  -  Мои
превращения - мои личные дела. Есть еще и такая область - интимность.
     "Без истерики! - мысленно одернул себя  Штилике.  -  Давно  обветшала
твоя мелкая интимность. Да и была ли? Ты  в  некотором  роде  историческое
явление. Соответствуй себе!"
     - Не мог я разговаривать с тем большеглазым, -  устало  вслух  сказал
Штилике. - Одно дело - работа, исторические  решения...  Другое  совсем  -
Ирина, Виккерс, Барнхауз, Агнесса... Зачем возобновлять старые споры? Вряд
ли они заинтересовали бы этих молодых людей.
     И опять он мысленно опроверг сказанное вслух:
     "Заинтересовали бы!  Они  летят  на  Ниобею.  То,  что  ты  называешь
интимностью и старыми спорами, неотделимо от реальной истории  планеты.  А
между прочим, в  официальном  отчете  Академии  наук  ты  и  словечком  не
обмолвился о своем отношении к Ирине и Агнессе, к  Барнхаузу  и  Виккерсу.
Твой отчет был неполон и необъективен".
     - Я рассказал о драме на Ниобее...
     "События изложил, а чувства? Разве  ваши  настроения,  ваши  желания,
ваши характеры не сыграли там, быть может, решающей роли?  И  не  называй,
пожалуйста, события на Ниобее тусклым литературным словцом  "драма".  Была
трагедия - и не личная, а социальная. И те, кто вслед за вами направляются
ныне на эту столько лет запретную планетку, имеют право знать, что на  пей
происходило, хотя бы для того, чтобы не повторять ваших ошибок".
     - Если  экспедиции  на  Ниобею  возобновлены,  то  и  даны  подробные
программы, как вести себя на ней.
     "Были ли у вас такие программы?"
     - У нас не было, у них должны быть! Напрасно, что ли,  я  писал  свои
отчеты?
     "Ты писал отчеты о событиях, а не о душах. Как и вы,  эти  ребята  не
лишены страстей, надежд и мечтаний! Как загорелись  их  глаза,  когда  они
услышали, кто ты! Будут, будут среди них и свои Барнхаузы и Штилике, Ирины
и Агнессы. Они должны  знать,  какой  нелегкий  путь  пролег  для  вас  на
планете".
     - Не мог я бесстрастно - лекционно! -  говорить  о  наших  спорах,  о
пашем горе, о негодовании и  отчаянии,  попеременно  захватывавших  нас...
Раскрываться, как на исповеди!.. Милые, но все же чужие люди!
     "Согласен. Но мог. Вон там лежит диктофон.  Возьми  и  говори.  Ничьи
глаза здесь но смущают тебя. Пусть люди, идущие за тобой, знают и то,  что
осталось нераскрытым в твоих отчетах".
     Штилике взял диктофон и заговорил.



                                    3


     Я не люблю себя. Я никогда себя не любил. Были часы, когда нелюбовь к
себе превращалась в негодование на себя. Тогда я враждовал с  собой.  Нет,
во мне не было двоесущия, я не страдал от раздвоения  личности.  Я  всегда
был один - один облик, один характер, одни жизненные цели, одни способы их
реализации.  Все  было  проще,  чем  тысячекратно  читалось   в   романах,
живописующих убийственные схватки двух враждебных натур в одном теле, и по
одному тому, что было проще, становилось непосильно  сложней.  Наверно,  я
говорю непонятно. Непонятность  не  в  словах,  а  в  фактах,  какие  надо
высказать словами.
     Итак, я не люблю себя - таков первый важный факт. И прежде  всего  не
люблю своего облика. Природа наделила меня  неудачной  внешностью.  Еще  в
детстве я возненавидел зеркала.  В  зеркале,  когда  я  подходил  к  нему,
появлялась нескладная фигура: с непомерно широких плеч свисали  неприлично
короткие, хотя и крепкие руки, на узкой и длинной  шее  торчала  массивная
голова - я всегда удивлялся, почему шея не сгибается под ее тяжестью, -  а
к несимметричному телу еще и несимметричное лицо... "Ты мог  бы  сойти  за
инопланетянина-антропоида, если бы мы не знали,  что  антропоидов  в  иных
мирах не существует! - сказала мне как-то Анна и добавила с нежностью,  ей
почему-то нравилось мое уродство: -  Вот  же  судьба  -  столько  красивых
парней увивалось вокруг меня, а влюбилась в тебя".
     И я не любил своих поступков - такой  второй  важный  факт.  Нет,  не
потому их не любил, что делал, чего не желалось. Этого не  было  да  и  не
могло быть. Я делал только то, что надо было  и  что  хотелось.  Но  делал
хуже, чем хотелось. Есть люди, достигшие совершенства, образцом их был мой
учитель Теодор-Михаил Раздорин, у  таких  людей  цель  и  выполнение  цели
всегда    совпадают,    одно    отвечает    другому.    Меня     одолевала
неудовлетворенность: цели были выше выполнения. Я не жалуюсь и не  скорблю
- констатирую печальный факт.
     В моих действиях на Ниобее  оба  эти  свойства  -  нелюбовь  к  своей
внешности и несовпадение  цели  и  средств  -  присутствовали  в  реальном
действии. Если бы было не так, я и не упоминал бы о  своем  характере,  на
такую деликатность меня бы хватило.
     На Ниобею меня направил Теодор Раздорин.
     Я пришел к нему  вскоре  по  возвращении  с  Эриннии.  Мне  полагался
годовой отдых на Земле. Я заранее сокрушался, что года на отдых не хватит.
И уж конечно, ни о каких дальних экспедициях мне не мечталось: я  был  сыт
по горло хлопотней на неустроенных планетах.  Ничегонеделание  на  зеленой
Земле было сладостней любых успехов на разных небесных  шариках.  Так  мне
воображалось.  И  естественно  -   теперь   сознаю,   что   в   том   была
естественность, а не принуждение, - не прошло и месяца, как я снова мчался
к звездам.
     Это произошло потому, что Теодор Раздорин умирал.
     Он лежал в своей спальне на широкой постели, иссиня-бледный и до того
исхудавший, что набухшие вены на руках и жилы  на  шее  казались  жгутами,
приставленными снаружи, а  не  выступающими  из-под  кожи.  Возле  кровати
возвышались аппараты для  кровообращения  и  дыхания,  собственные  органы
Раздорина давно перестали служить  исправно.  В  открытое  окно  врывались
запахи деревьев и распускающихся  цветов,  на  дворе  творилась  очередная
яркая и многошумная весна. Я потом часто  думал:  хорошо  умирать  весной,
ощущая тепло солнца и дыхание возрождающейся травы. Именно так,  по-своему
радостно и красиво, совершалось это скорбное событие - уход моего  учителя
в небытие. Для себя я желаю такой же смерти.
     Обессиленный телесно, сознание Раздорин сохранял до последнего  часа.
И хоть голос его, прежде громкий и категоричный, звучал уже не так сильно,
но был по-прежнему ясен и решителен. Старик с трудом  шевелился  на  своей
необъятной кровати - он любил такие, как сам он посмеивался,  "стадиончики
для спанья", -  но  разговаривал  без  большого  усилия,  и  это,  видимо,
скрашивало ему тяготы хвори: он всегда охотно говорил и у него всегда было
о чем говорить.
     Раздорин глазами показал на стул рядом с кроватью и сказал:
     - Садись. Знаю. Вижу. Перестрадал. Возродился.
     - Десять лет все-таки, - сказал я. - Даже  самого  горького  горя  на
десять лет не хватит. Все стирается.
     - Не клевещи на себя. Ты не из забывчивых. Знаю твою любовь  к  Анне.
Годы не сотрут такого несчастья. Да и не было у тебя десяти лет  на  горе.
Даже года не было.
     Я лучше, чем кто-либо - все же любимый его ученик,  -  знал,  как  он
любит поражать парадоксами. В  древности  из  него  вышел  бы  незаурядный
софист. Но этого парадокса я не понял. Он усмехнулся.
     - А ведь просто, Василий. Тебя спас твой труд. Та великая цель, какую
ты себе наметил. Не то что года, даже месяца на уход  в  несчастье  ты  не
имел. Раньше о пророках говорили: он  смертью  смерть  попрал.  Ты  попрал
смерть жизнью. Эринния теперь никому не грозит таинственной  гибелью.  Это
подвиг, Василий.
     - Это работа, - сказал я. - И не только  моя.  Всех  нас,  и  гораздо
больше биологов и медиков, а  не  социологов.  Я  организовывал  их  труд,
только всего.
     - Твоя, - повторил он и нахмурился. Слова  давались  ему  легче,  чем
даже легкое движение бровями или рукой. А  он,  как  и  встарь,  отстаивал
любое свое утверждение - не затыкал рта инакомыслящим, но требовал,  чтобы
против него  подыскивали  только  солидные  возражения.  -  Ты  не  вносил
предложения о переименовании планетки? Эринния, богиня мщения,  теперь  ей
не к лицу.
     - Не вносил и не внесу. Пусть остается Эриннией. Название звучное.  И
лицо у планетки все еще мрачноватое.
     -  Тебя  не  переспорить,  ты  всегда   был   упрямый,сказал   он   с
удовлетворением. Ему нравилось, когда его убедительно опровергали. В  моем
упрямстве он ощущал обоснованность - во всяком случае, я  старался,  чтобы
было так. Помолчав, он спросил: - А теперь куда?
     - Никуда. Отдыхаю.
     - И долго намерен?
     - Весь положенный по закону отпуск. Не меньше года.
     - Осатанеешь от безделья. Буду тебя  спасать.  Бери  командировку  на
Ниобею. Я походатайствую. Туда не всякого пошлют, а тебе разрешат.
     И раньше встречи с Раздориным не  проходили  гладко.  Он  поражал  не
только  оригинальными   суждениями,   но   еще   больше   экстравагантными
поступками. И, отправляясь к нему, больному,  я  говорил  себе,  что  если
свидание будет с неожиданностями - словесными и деловыми, - то болезнь  не
так уж и грозна, выкарабкается. Болезнь была, из какой не выкарабкиваются,
а в неожиданности он ввергал по-прежнему. Я встал на дыбы, с хладнокровием
и вежливостью, конечно.
     - А какого мне шута в Ниобее, учитель?
     - На Ниобее не до  шутовства,  ты  прав.  Очень  серьезное  местечко.
Завтра поехать не сумеешь, а через недельку лети.
     - Ни завтра, ни через недельку, ни вообще...
     - Никаких вообще! А в частности и в особенности - ты! Никто другой  -
это в частности, и лучше всех -  в  особенности.  Я  правильно  истолковал
тебя?
     Я расхохотался. Вероятно, это было не очень корректно  -  хохотать  у
кровати умирающего.  Корректность  не  принадлежала  к  числу  достоинств,
чтимых  Раздориным.  Он  улыбался  одними  глазами.  Он  был  уверен,  что
переубедит меня. И почему-то ему было нужно, чтобы на Ниобею летел я, а не
другой.
     - Такое впечатление, учитель, что Ниобея  вас  задевает  больше  всех
ныне осваиваемых...
     Он прервал меня:
     - Больше! Интересуешься, почему? Подтверждает мою  теорию  затухания.
Так подтверждает, что лучших доказательств и не  желать.  Ты  помнишь  эту
теорию?
     Еще бы не помнить ее! В свое время она породила  много  шума.  Именно
шума, а не споров. О ней не дискутировали, о ней только говорили -  кто  с
улыбкой, кто с раздражением. Один из уважаемых социологов, Иван Домрачев -
да, тот самый, что математически рассчитал пределы прогресса у  популяций,
живущих одним  инстинктом,  и  безграничность  совершенствования  обществ,
использующих  потенции  разума,  -  поставил  своему  личному  компьютеру,
названному человеческим именем "Сеня Малый", задачу найти теорию развития,
во всех отношениях и со  всех  сторон  максимально  удаленную  от  канонов
науки. И "Сеня Малый", рассчитав ее самостоятельно, выдал точную концепцию
Раздорина. Оба были страшно довольны: социолог и академик Иван Домрачев  -
что  доказал  полную  ненаучность  теории  Раздорина;  а  астросоциолог  и
астроадминистратор Теодор Раздорин - что ему удалось создать такую во всех
отношениях ненаучную науку.
     Что до меня, то  я  никогда  не  считал  теорию  затухания  столь  уж
несовместимой с наукой. В ней было много здравых идей - во всяком  случае,
там, где Раздорин не стремился блеснуть оригинальностью. Суть ее, в общем,
сводилась к  тому,  что  организованное  общество  чаще  всего  гибнет  от
благосостояния. Жирок душит тело и иссушает душу - явление, замеченное уже
давно.  Чрезмерное  довольство   порождает   склероз,   склероз   поражает
инфарктами - эту узкую медицинскую истину Раздорин распространил на  любое
общество и объявил социально-космическим законом. И  до  него  совершались
попытки отождествить процессы, происходящие в организме,  с  общественными
процессами,   особенной   оригинальности   он,    по-моему,    здесь    не
продемонстрировал. Правда, Раздорин добавлял,  что  величина  губительного
жирка у разных обществ различна - одних отравляет и малое  благосостояние,
другие выдерживают и роскошь.
     Расширив свою горестную философию на человеческое общество,  Раздорин
с азартом доказывал, что развитие техники привело к такому благосостоянию,
что  люди  разленились.  Кое-где  создали  строй,   названный   "обществом
потребления", а потребление сверх реальной  нужды  вызвало  накопление  не
только  телесной,  но  и  интеллектуальной  вялости,   потерю   динамизма,
притупление духовных интересов. Общество  потребления  ожидала  неизбежная

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг