всемирного президента? Только одно еще следовало совершить, чтобы стал
абсолютным символ общечеловеческого добра и совестливости,
персонифицированных во мне. Но этого не произошло.
- И вина в том, что не произошло, очевидно, моя, Гамов?
- Ваша, Семипалов! Вы сорвали общемировым референдумом решение суда,
очень нужного мне для полного утверждения.
- Ваша казнь была так необходима для окончательного возвеличивания?
- Не надо иронии, Семипалов! Именно моя казнь была для этого
необходима. Вдумайтесь, и вы сами это поймете. Нам с вами ясно, что
движение добра везде сопровождалось попутным злом, что само это попутное
зло становилось иновыражением добра. Зло - всегда зло, только прикрывается
маской добра. И я задумал не только восславить добро, но и осудить
примазавшееся к нему зло. И совершить эти две операции в одном лице - в
моем собственном. Семипалов, какого сияния достиг бы образ воплощенного во
мне величия! Собственной жизнью породил великое добро, собственной смертью
уничтожил тянущееся за ним зло! Еще ни один человек не достигал такой
высоты, а вы лишили меня этой высоты - стать единственным в мире
воплощением процесса совершенствования. И когда я подумаю, что теперь...
Назначать на должностные посты, планировать производство, заботиться об
улучшении еды, строительстве домов... И с каждым своим действием
постепенно превращаться из символа в обычного человека, из высшего образа
философии в расторопного администратора... Видит бог, не к этому я
стремился!
Он говорил слишком восторженно, слова звучали слишком напыщенно. Но я
удерживал себя в руках, от моей выдержки зависел дальнейший поворот
событий.
- Да, Гамов, облик вы себе сотворили впечатляющий. Не политический
деятель, а сверхъестественное существо. Но почему же вам и дальше не
сохранять себе такое почти божественное сияние?
Он сразу насторожился. При его дьявольской интуиции он, конечно,
предчувствовал, что я пришел к нему не только выслушивать жалобы на
уничтоженный нимб великомученика справедливости.
- Что вы подразумеваете, Семипалов?
- То, о чем докладывал первосвященник Тархун-хор. Он считает вас
пришельцем из иномира.
Гамов остывал на глазах.
- И вы верите в этот вздор?
- Я бы не осмелился безапелляционно отрицать существование...
Гамов прервал меня.
- Вы забываете, что я в прошлом астрофизик. Доказывать астроному,
ежедневно созерцающему миллионы светил в нашем мире, что рядом раскинулся
еще иной, невидимый, сопутствующий или сопряженный, - названий можно
подобрать десяток... не слишком ли многого хотите?
- Только внимания и размышления. Апеллирую к вашему разуму, а не
суеверию, которого в вас нет. Предлагаю исходить из фактов, а не из
чертовщины. И тогда докажу, что вера Тархун-хора в ваше неземное
происхождение нисколько не противоречит реальным фактам.
- Слушаю вас. - Гамов с удивлением посмотрел на меня.
Я напомнил ему, что он не знает своего происхождения - и уже по этому
одному оно примысливается, а не подтверждается метрикой. Чем вымысел
Тархун-хора хуже других вариантов? А потом рассказал о секретной
физической лаборатории Павла Прищепы. О том, как встретился с ядрофизиком
Бертольдом Швурцем и хронофизиком Бертольдом Козюрой и как меня поразило
их сообщение о сопряженном мире, параллельном нашему, но независимом от
нас. И как сам потом наблюдал при помощи их ядро- и хроноаппаратуры
удивительные картины того мира, похожего на наш, но чудовищно огромней
нашего.
- После возвращения из небытия я позабыл об инструментальных
открытиях тех двух физиков. А когда на суде Тархун-хор заговорил о загадке
вашего появления в нашем мире, я сразу все вспомнил. И потому совсем
по-иному воспринял первосвященника, чем все в зале. Так удивительно,
Гамов, сходились предания Тархун-хора с реальностью нашего двойного
мироздания, что я поверил во все, что вы назвали бреднями. Я велел Прищепе
доставить ко мне Швурца и Козюру. Они наблюдали заседание суда и были
уверены, что вы именно такой пришелец из иномира, каким вас нарисовали.
Все сходится до мелочей. К тому же, один из них считает и себя вышвырнутым
из иномира, правда не достигшим ваших успехов в мире чужом, а другой сам
пытался проникнуть в иномир, но потерпел аварию на переходе. Оба заверили,
что аппарат переброса настолько усовершенствован, что сейчас авария
исключена. За день до референдума я с Павлом побывал в лаборатории и снова
видел пейзажи сопряженной вселенной, и они поразили меня еще сильней, чем
в первый раз. Я снова понял, что иномир мне чужд, ни одна черточка его не
восстанавливает во мне ощущения чего-то забытого. Но не воспримете ли вы
картины иномира иначе? Если вы когда-то пребывали в нем, то не
восстановится ли воспоминание о чем-либо, изображенном на этих
фотографиях?
Я положил перед Гамовым кипу снимков с экрана иновизора - так
называли физики свой прибор. Гамов не просто разглядывал их, а вдумывался
в каждую картинку - иногда даже закрывал глаза, чтобы лучше понять, что
увидел.
Потом он сложил их в кучку и протянул мне.
- Любопытный мир. Не ожидал, что такой реально существует. Но он
ничем не воспроизвелся в моей памяти. Если я и прибыл оттуда, то амнезия
полностью вычеркнула его из сознания. Не забывайте, что меня ребенком
нашли в пустыне около Сорбаса. Что я мог запомнить?
- Значит, в принципе вы допускаете?..
- Семипалов, не надо хитрить! - оборвал он меня. - Я понимаю, чего вы
хотите.
- Да, Гамов, именно этого! И оно - то самое, о чем вы мечтали для
себя. Но вы избрали ужасное средство! Казнить себя, чтобы доказать свое
величие! А тут не казнь, а уход в иное существование. Это гораздо
эффективней! Не низменное, не кровавое уничтожение своего живого тела, а
вознесение живым в иные сферы. Нечто сверхъестественное в реальной
политике.
Он сказал задумчиво:
- Что-то есть, не отрицаю. А вы останетесь претворять в практику
единого государства нашу мысль о существовании без войны, без
государственных споров, идею о едином человечестве?
- Вашу идею, Гамов, вашу, а не мою. Я честолюбив не меньше вашего, а
возможно, и больше. Но мое честолюбие на порядок приниженней. Оно не
вторгается в лес философских категорий, оно не идет дальше политики. И
если мне удастся укрепиться в памяти истории верным вашим учеником,
реальным воплотителем вашей идеи единого миродержавия, то я сочту себя на
вершине своих мечтаний.
Он протянул мне руку.
- Вы убедили меня. Готовьте аппараты к броску в иномир.
14
Я ехал с Павлом Прищепой в переднем водоходе, за нами шла машина
Гамова, он пожелал остаться один, а за ним целая кавалькада - члены Ядра и
охрана. Павел сказал:
- Все же я удивляюсь, Андрей. Так легко согласиться!
- Ты говоришь о Гамове?
- О Гамове мне говорить нечего. Его будет судить история, а не мы. Но
почему мы согласились с ним? Отпустили без возражений. И удивляюсь, и не
понимаю себя.
- А что не понимать? Ты сам дал ответ на свой вопрос. Гамова будет
судить история, а не мы. Нам - делать то, что делали и раньше: покоряться
его решениям. Впрочем, повторю то, что говорил на Ядре: я известил Гамова
об открытиях двух физиков и подал мысль о перенесении в иномир как
отличном завершении своей грандиозной карьеры. Он ухватился за эту мысль.
Все нормально.
- Хороша нормальность! - с негодованием пробормотал Павел.
Мимо проносились деревья старого леса. До лаборатории физиков
осталось с десяток лиг. Павел снова заговорил:
- Мне звонила Елена. Сколько дней прошло с окончания суда, а ты не
приходишь домой. Отговариваешься, что занят.
Я засмеялся.
- Передай ей, что явлюсь после вознесения Гамова.
- Явись без предварительных обещаний - единственное, что нужно.
Я искоса посмотрел на него. Он был очень хмур.
- Павел, - сказал я, - тебе не кажется, что ты был бы Елене гораздо
лучшим мужем, чем я?
Он резко ответил:
- Давно так думаю. Но Елена выбрала тебя, еще когда мы оба ухаживали
за ней. Приходится считаться с ее ошибками.
Мы въехали в парк, подкатили к крыльцу. Навстречу выскочили оба
физика. Я подвел их к Гамову. Они были вне себя от восторга, что
сподобились наконец признать их открытие.
- День вашего торжества, друзья! - сказал им Гамов. Он умел находить
слова, каких ждали от него. - Я ваш первый пассажир в иномир. Не
тревожитесь?
- Все сойдет прекрасно! - восторженно крикнул толстый ядрофизик
Бертольд Швурц. - Даю немедленно голову на отсечение, если хоть малейшая
запятая не та! Семь раз пересчитывал переход в иномир. Все интегралы
сошлись. Прокатитесь в кабине, как в карете.
- И мою голову берите! - поддержал друга худой хронофизик Бертольд
Козюра. - Не то чтобы хоть секунду на переброс... Пронесетесь практически
вне времени. Матрица перехода в иномир дала разброс в две микросекунды -
самый пустячный пустяк.
- Во время такого вневременного перехода даже соскучиться не успею. -
Гамов пожал им поочередно руки и пошел в лабораторию. Оба поспешили за ним
- толстый Швурц семенил короткими ножками, худой Козюра широко размахивал
ногами, как исполинскими ножницами.
На втором этаже, рядом с иновизором - в нем впервые я увидел
сопряженный мир, - высилось новое сооружение - кабина для вневременного
переброса из нашего мира в сопряженный: куб размером с добрую комнату,
весь заставленный механизмами, приборами и пакетами. Назначение приборов и
механизмов я узнал в последнее посещение лаборатории - хронодвигатели,
обеспечивающие переброс вне времени, и ядромоторы, дававшие энергию
хронодвигателям для скачка из одной вселенной в другую. Но пакеты меня
удивили.
- В них, - разъяснил Бертольд Швурц, - гарантия от случайностей.
Импульсаторы, вибраторы, водомоторы, даже водолет на одну персону... На
всякий случай.
- А также еда недели на две, - добавил Бертольд Козюра. - Тоже на
непредвиденный случай.
- Боюсь, там будет все непредвиденно, а не только отдельные случаи, -
сказал я.
Гамов в это время разговаривал с Готлибом Баром и Николаем
Пустовойтом. Я поманил его к кабине, подошли и другие члены Ядра. Физики
ввели Гамова внутрь кабины, объяснили назначение каждого механизма. Меня
отвел в сторону Гонсалес.
- Вот и получилось по-вашему, Семипалов, - сказал он печально. - Мы с
вами вдвоем остались в живых, хотя и заслужили смерть, а нашего великого
руководителя отправляем в изгнание.
- Раньше это называлось вознесением, а не изгнанием, Гонсалес.
- Раньше таких событий вообще не происходило. Скажите мне вот что,
Семипалов. После исчезновения Гамова на его пост подниметесь вы. Вы
смените Гамова, но сможете ли заменить его?
- Вопрос неправомочен, Гонсалес. Он не предусматривает ответа. Может
ли трава, попавшая под ноги, заменить машину, сломавшуюся в пути? Может
ли, даже если его подучить, умный бык стать профессором математики?
- Я ждал иного ответа.
- Я сделаю то, что дано мне сделать. Новые пути в истории не открою.
Но уже открытую Гамовым тропку постараюсь утоптать. Я не Гамов. Как,
впрочем, и вы, Гонсалес.
- Понятно, - сказал он со вздохом и отошел к кучке около кабины. Там
шел оживленный разговор. В сторонке стояли Готлиб Бар и Николай Пустовойт.
Я присоединился к ним.
- Совершается, - сказал я. - Вот и конец нашего общего движения к
мирному миру. Наш глава исчезает - и как величественно!
- Лучше бы остался, - отозвался Николай Пустовойт. Он еле сдерживал
слезы. - Величия у него хватает и без этого...
Готлиба Бара тоже огорчало путешествие Гамова в иномир. Он не восстал
против его желания, но считал, что и без сверхъестественных вознесений
вполне хватило бы большого дела, ничуть не убавляющего уже завоеванное
величие. Между прочим, Готлибу Бару наша победа пошла на пользу больше
всех. Он, как и Фагуста, страдал от скудности нашего служебного пайка и
теперь отъедался за многие месяцы вынужденного голодания - пополнел, на
щеках появилась краска, возобновилась свойственная ему прежде вальяжность
в движениях. И он вспомнил, что до войны отдавал свое время не только
службе - уже пригласил меня на возобновленные "четверги", где можно было
поговорить о литературе, о новинках науки и повстречаться с интересными
людьми. Показывая на стоявшего у кабины Гамова, Готлиб Бар сказал то, что
тревожило нас всех, - при нем мы что-то значили, сохраним ли свое
значение, когда он уйдет от нас? Бар с чувством произнес слова древнего
поэта:
...Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возбудив бескрылое желание
В нас, чадах праха, после улететь.
Я знал этого поэта и добавил:
- Ты опустил следующую строчку, Готлиб: "Так улетай же! Чем скорей,
тем лучше!" А она ко времени - воистину пора.
Я подошел к Гамову.
- Не время ли, Гамов, объявить прощание с нашей землей?
Гамов торжественно встал спиной к кабине. Все стереокамеры
направились на него. Он произнес всего несколько слов - признавал, что по
происхождению из иномира, рад судьбе, назначившей ему сыграть большую роль
на новой родине, и уверен в своих помощниках, ставших его преемниками, -
они поведут мир и дальше по проложенному им пути.
- Прощайте, друзья! - проговорил он и повернулся к кабине.
Все остальное сохранилось во мне так зримо и так четко, словно я
тысячи раз рассматривал одну и ту же картину. Гамов двигался несколько
впереди, почти вплотную к нему с правого плеча шел я, меня - и тоже почти
вплотную - сопровождал Гонсалес, а слева от Гамова, тоже на шаг позади,
шествовали Вудворт, Пустовойт и Бар. У входа в кабину стоял Бертольд Швурц
и держал руку на пусковом рычаге, чтобы включить ядро- и хрономоторы в
момент, когда Гамов вступит в нее. И Гамов уже занес туда ногу, когда
Гонсалес повернул церемонию вознесения в иномир по своему сценарию. Я,
кажется, упоминал, что у этого человека, выглядевшего почти идеальным
красавцем, была одна несообразность в пропорциях - почти по-обезьяньи
длинные руки. Никогда не мог предполагать, что длина его рук сыграет такую
роковую роль в моей собственной судьбе.
Гамов, повторяю, уже занес ногу в кабину, а мы остановились в шаге от
нее, когда Гонсалес неожиданно для всех совершил одновременно три движения
- протянул вдоль моих плеч левую руку, схватил ею Гамова и с силой
отшвырнул его назад, меня с такой же силой толкнул грудью вперед, а правой
рукой отбросил Швурца в сторону - толстый ядрофизик, даже не вскрикнув,
повалился на пол. Под многоголосый вопль, вырвавшийся у всех, я влетел в
кабину и рухнул, а Гонсалес, это я увидел последним зрением, рванул к себе
пусковой рычаг.
И во мне распространилась безмерная тьма.
15
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг