твердо зная, что среди находившихся тогда в комнате офицеров меньше всех
для роли палача годился я, никогда не применявший оружия даже на стендовых
стрельбах, - я неизменно находил причины не посещать их. Так думал я
тогда, так считал и Пеано, не раз потом беседовавший со мной об этом
первом моем убийстве. Какая-то истина в наших рассуждениях была, но не вся
правда, и далеко не главная правда. Гамов уже тогда метил гораздо дальше,
чем связать меня с собой пролитой по его приказу кровью.
- На другой день после захвата власти Гамов призвал меня для
разговора с глазу на глаз, - продолжал свою исповедь Гонсалес. - И
ошеломил предложением создать министерство Террора и возглавить его. Что
нужна сильная власть и жестокие кары, грозящие безмерно расплодившимся
шайкам, я не спорил. Но почему я? Разве Гамову непонятно, что я меньше
всех подхожу к такой должности? Только вы, с вашим отвращением к жестоким
наказаниям, годитесь на пост руководителя террора, доказывал Гамов. Ибо
ваше неприятие суровых кар гарантирует, что они не будут сыпаться как из
мешка, каждая будет обоснована. А чтобы сами не усомнились в объективности
своих приговоров, я сведу вас на тайное совещание с Николаем Пустовойтом,
которого хочу назначить в министры Милосердия. Убежден, что, если
Пустовойт откроет хоть малейшую брешь в справедливости вашего приговора,
он убедит вас, что кару надо смягчить, и тем снимет с вас вину
неоправданной жестокости.
Так убеждал меня Гамов и наконец убедил. Я провел ужасную ночь -
смятение, страх перед самим собой, перед тем, что мне назначено делать. И
я вспоминал, как казнил Данило Мордасова, а теперь предстояло совершать
такие казни ежедневно, десятками. И если сам я не возьму в руки
импульсатора, а поручу это страшное дело другим, то это не лучше, а хуже -
не буду видеть пролитой крови, не станет хоть этого амортизатора - ужаса
от совершаемой твоими руками казни. Я не мог поделиться мыслями даже с
близким другом, Альбертом Пеано, договоренность с Гамовым была из самых
секретных. И тут меня заполонила мысль, показавшаяся сгоряча спасительной.
Ты отныне будешь приговаривать преступников к смерти, сказал я себе.
Преступник или не преступник, но он человек, а ты лишаешь человека жизни.
Он жил не по твоим уставам, не ты виновен в его жизни. Но умер он по
твоему велению, ты виновен в его смерти. Значит, и ты преступник. Ты
собственным преступлением караешь чужое преступление. Как же ты оценишь
собственную вину? Правильно, только собственной смертью! Помни, твердо
помни - в тот момент, когда ты приговоришь кого-то к смерти, ты выносишь
смертный приговор и себе. На весах высшей справедливости одна смерть
уравнивает другую. Совесть твоя останется чистой. И успокойся на этом.
- Я успокоился, - с горечью говорил Гонсалес, - и на рассвете наконец
уснул. А в полдень в той же комнате Гамова впервые встретился с Николаем
Пустовойтом, моим будущим тайным сотрудником, моим будущим открытым
противником. И мы с ним договорились, а Гамов одобрил нашу договоренность,
что приговоры мои будут исполняться реально, только когда Пустовойт не
подберет для них весомых возражений. А если такие возражения поступят, но
политическая необходимость будет на моей стороне, свершится не кара, а
имитация ее. Пустовойт пообещал создать в своем ведомстве тайную
инженерную группу, разрабатывающую видимость казни без ее реального
исполнения. Он же потом устроил секретные убежища для мнимо казненных, где
они должны были содержаться до нашей победы. Как функционировали эти
учреждения Пустовойта, может рассказать генерал Семипалов, сам пожелавший
совершить над собой во имя политических целей такую обманную операцию. Он,
правда, считал, что только для него придумана эта "классически
неклассическая" операция, так он сам квалифицировал ее, воротившись к
власти. Он и не подозревал, что операции эти и до него были исполнены
тысячекратно.
- Так я и думал в те первые дни, - говорил Гонсалес. - И спокойно
объявлял смерть убийцам детей и женщин. Но спокойствие мое строилось из
песка, оно стало осыпаться с каждой новой казнью. Я понял, что утешаю себя
лживой мыслью - жизнь за жизнь, голову за голову. А за сотни голов всего
одна? Разве одна отнятая жизнь уравновесит массу отнятых жизней?
Равновесия не получалось. И каждый день приносил усиление этой великой
несправедливости - гора снесенных голов все вырастала, ей противостояла
только одна ответная голова. Все мы торопили победу. Победа осуществилась.
Настал день ответа за все, что было сделано. Не рубщики теней, как назвал
нас Семипалов, а верховные судьи справедливости вышли на арену истории. Я
совмещаю в себе неслыханное в мире триединство - обвиняемого, обвинителя и
судьи. И хоть время для вынесения приговора еще не настало, прения сторон
продолжаются, торжественно объявляю: как обвинитель - требую для себя
смертной казни, как обвиненный - признаю справедливость такого приговора,
как судья - поступлю по велению справедливости. На этом объявляю перерыв.
Он сразу покинул зал. Не знаю, где он скрывался, но его не было видно
с добрый час. Гамов с уважением сказал:
- Сколько же мук нес в себе этот человек, а мы и не подозревали о
такой раздвоенности его души.
- Что до меня, то я всегда ощущал в нем разительное противоречие, -
возразил я. - Такая ангельская красота лица - и такие черные дела.
Согласитесь, что одно никак не согласуется с другим.
- Теперь противоречие души и внешности снято.
- Вас это радует, Гамов? Светлый Гонсалес еще страшней Гонсалеса
темного. Он жаждет возмездия за совершенные поступки, а это значит, что он
поступит с нами, как прежде поступал с бандитьем. Он присудит нас к
смертной казни!
Гамов пожал плечами и ничего не ответил.
После перерыва Гонсалес вызвал свидетеля защиты - Ореста Бибера.
Прошло много времени с того дня, когда приехавший издалека философ
средних лет вступил в самонадеянный спор с Гамовым и потерпел поражение в
этом споре. Он был тогда полон уверенности, что несколькими аргументами
убедит Гамова в ошибочности его концепции мирового развития. Бибер взял на
себя в тот день функцию нашего обвинителя, сейчас вызвался быть
защитником. Видимо, долгое раздумье у себя в Клуре и потом в лагере
военнопленных заставило его переоценить прежнее понимание мировых событий.
Он поместился рядом с Константином Фагустой. Вдвоем они составляли
забавное противоединство - массивный, крупноголовый, лохматый Фагуста -
средней руки медведь, обозвал его как-то Павел Прищепа - и высокий,
по-молодому стройный, узкоголовый, с птичьим профилем философ.
Бибер начал с того, что основа сегодняшних судейских споров коренится
в личности Гамова.
- Редактор "Вестника" Пимен Георгиу поведал нам, что все статьи,
защищавшие правительство, руки диктатора. Редактор "Трибуны" откликнулся
на это признание столь же необычным заявлением, что все статьи против
правительства, появлявшиеся в его газете, тоже принадлежат диктатору.
Дипломат Жан Войтюк поднял вопрос о соотношении добра и зла в действиях
Гамова и обвинил своего бывшего руководителя генерал Семипалова в том, что
тот мог достигать своих целей только ценой измены и обмана. А Семипалов
указал, что нельзя рассматривать попутное зло независимо от совершенного
им с Гамовым исторического добра. Новую нотку - и тоже связанную с
личностью Гамова - внес главный каратель Аркадий Гонсалес. В отличие от
Семипалова, попытавшегося охватить ширь проблемы, Гонсалес сосредоточился
на своей личной ответственности за террор, названный в свое время
Священным. Словечко "священный" принадлежит к оправдательным, оно заранее
объявляет террор не только необходимым, но и того сильней - желательным.
Но сегодня тот же Гонсалес поведал нам, что не находит прощения для своих
действий, что видит за них единственное воздаяние - собственную смерть. И
так как во всех своих поступках он следовал велениям диктатора, то тем
самым заверяет, что и Гамову надлежит ожидать такого же завершения своей
блистательной карьеры - смертной казни.
- Кто из них всех, обвинителей и защитников, прав? - поставил Бибер
главный вопрос и ответил: - Каждый прав, если оценивать их аргументы по
критериям философии, а не по личным страстям. И по тем же высшим критериям
каждый в той же степени неправ. И сейчас я попытаюсь это доказать. И я
оттолкнусь от того, чем Гамов побил меня в нашем давнишнем споре.
Дальше Бибер объявил, что все до него рассматривали реальные
исторические события либо оторванно одно от другого, либо в их равновесной
неподвижности. А мир существует лишь в непрерывном движении - то идет
вперед, то кипит в противоборстве без развития, то отступает назад. В том
их споре Гамов указал на общеизвестный, в общем, факт, что мировая история
движется вперед, а не назад, что мир совершенствуется, а не деградирует,
что материальное и духовное благоденствие все растет - и это главный смысл
совершающегося пути. Недавно в "Трибуне", продолжал Бибер, опубликована
запись того, как Гамов усмирял бунт в дивизии водолетчиков. И там
приводится замечательная выдержка из речи Гамова офицерам, подавленным
тем, что их питомцы поднялись на них, требуя немедленной отправки на
фронт: "Спасибо вам, офицеры, что воспитали солдат, способных превзойти
вас самих". В этом обращении Гамова к офицерам глубочайшая философская
истина возглавленного им движения. Ибо он пришпорил историю, как вяло
передвигающегося коня. Ибо он чрезвычайно умножил объем добра,
осуществляемого в мировом процессе. И если при этом умножалось и
совершаемое попутно зло, то оно становилось в сумме все меньше и меньше
сравнительно с накапливающимся добром. Нужно судить исторические события
не по отдельным фактам, а по окончательному результату. И вот итог - вся
планета объединена, впервые в истории война государств друг против друга
практически невозможна, ненависть, распалявшая народы, сменилась взаимной
помощью. В войне, начавшейся как истребительная, возникло и стало
господствующим международное великодушие - разве это одно не оправдывает
все то скверное, что неизбежно возникает в самом скверном действии
человечества - войне государств?
Бибер разглагольствовал еще долго. Он хорошо подготовился к
выступлению на суде. Не знаю, как обстояло у него с философией, но
исторические факты он толковал правильно. Я даже удивился - до чего же
много мы совершили такого, за что надо хвалить, а не наказывать.
10
Вечер был свободен от словопрений, я пошел в свой служебный кабинет.
Секретарь доложил, что просящихся на прием стало еще больше, но он всем,
как я велел, отказывает. Я попросил список. Среди множества людей
значилась группка из троих - генерала Пеано, полковника Каплина и солдата
Сербина. Сочетание было столь удивительным - командующий всеми армиями и
простой солдат, - что свидетельствовало о чрезвычайности. Я попросил
секретаря позвать их. Они явились быстро - вероятно, где-то собравшись,
уже ожидали вызова. Я с усмешкой сказал Пеано:
- Раньше вы не испрашивали приема, Альберт, а просто входили.
- Раньше была война, генерал. Сейчас войны нет, и я прошу разговора
не один, а с группой товарищей.
Все это Пеано выложил без тени улыбки на всегда улыбающемся лице.
Даже в дни наших неудач на поле боя он не выглядел таким мрачным. Я
понимал, что они втроем будут говорить со мной о процессе.
- Говорите, Пеано.
- Говорить будет Сербин. Он убедил нас идти к вам. Он считает, что
только вы можете найти выход из нехорошей ситуации.
Слишком многое разделяло нас с Сербиным. Был момент, когда я всей
душой ненавидел этого полуграмотного, фанатичного солдата, вдруг
выросшего, ничего не смысля в государственных делах, в государственную
фигуру. Мы тогда схватились с ним - и я потерпел поражение. История
показала, что победа надо мной обернулась в конечном итоге благом для всех
нас, а не бедой, как я страшился. Но все же воспоминание о той борьбе не
создавало потребности в дружбе. И я сказал, пожав плечами:
- Сербин, вы просите у меня помощи, хотя еще так недавно...
Он поспешно прервал меня. Он не хотел возобновлять старые схватки. Не
уверен, что он так же хорошо помнил их, как я. Почти мольба появилась на
его сером лице.
- Генерал, что было, то было. Только вы можете сейчас, никто другой.
Прикажите только, все исполним!
И лицо Сербина, и его слова, и страсть, вдруг прозвучавшая в голосе,
так не вязались с нашими прошлыми отношениями, что у меня невольно
вырвалось:
- Какие приказания? Чего вы хотите?
- Генерал, полковник сходит с ума, надо его спасать, - скорбно
вымолвил Сербин. - Каждый день толкуем в охране, теперь с начальством
посоветовались... Один вы можете выручить...
- Объяснитесь подробней, - приказал я.
Нет нужды излагать все, что наговорил Сербин. Важным было лишь то,
что солдаты охраны Гамова - Сербин, Варелла с товарищами - и друзья их в
обычных войсках испугались за Гамова. Что Гонсалес ненормален, сомнений не
было, не может человек, долгое время сеявший вокруг себя смерть, остаться
в здравом уме. Но о расстройстве ума у полковника никто и не подозревал.
Однако только помрачение сознания может объяснить поведение Гамова в
последние дни. Он ведет себя странно и дома. Все свободное время ходит по
комнате - раньше или сидел за столом, или, уставая донельзя, ложился на
диван и сразу засыпал - и разговаривает с собой, да так громко, что из
другой комнаты слышно. Вечером спрашивал себя: "Да как он это выполнит?
Какие возможности?" Я зашел к нему, рассказывал Сербин, говорю: "О чем вы,
полковник?" Он засмеялся - все, мол, думаю, вот приговорит нас Гонсалес к
смерти, а как проведет? Силами своих судейских офицеров? Не такая уж сила.
Надо посоветоваться с ним. И снова засмеялся. И глаза чудные!
- Сходит с ума, - повторил Сербин. - И ребята такого же мнения. Надо
прекратить процесс, пока вовсе не спятил полковник. Ребята меня послали к
вам. Арестовать Гонсалеса, такая просьба. Прикажите - мигом засадим в
такую тюрьму, чтобы и сам забыл, где он.
- Дело не в Гонсалесе, а в Гамове - это значительно хуже, - сказал я
и обратился к Пеано и Каплину: - Ваше мнение, друзья?
Пеано считал, что его старый друг Гонсалес готовит смертный приговор
себе, а следовательно, и Гамову. Он уже давно вынашивает план расплатиться
собственной жизнью за все то зло, что причинил множеству людей, когда
командовал террором.
- И вас он не пощадит, Семипалов. Вы фигура гораздо крупней, чем он,
следовательно, и вины на вас больше, чем на нем. Вспоминаю, в самом начале
нашего правления он как-то признался мне, что придет час расплачиваться
кровью за свои грехи. Я расценил это как неверие в нашу победу, от
торжествующего врага пощады не ждать. Но, уверен сейчас, он предвидел
расплату и после нашей победы. Надо принимать меры.
- Те меры, о которых просит Сербин?
- Генерал, - горячо сказал Пеано, - в войну я верно подчинялся вам.
Гамов руководил нами всеми, но моим подлинным начальником всегда были вы.
Я сочту себя подлым предателем, если оставлю вас на расправу. Армия в моем
распоряжении, я подниму ее, когда вы прикажете.
- И даже арестуете Гамова, если я прикажу?
- Арестую и его, если не будет другого выхода. Армия всегда была
покорна Гамову и вам. Но сейчас она не понимает Гамова, его поступки не
одобряются. Мы объявим его больным, изолируем, пока он воротится в
нормальное состояние. Предвижу в армии взрыв, если Гонсалес объявит
фанатичный приговор. Армия не потерпит казни того, кто привел ее к победе.
- Вы мне понятны, Пеано. А вы, полковник Каплин?..
- Мы готовы, - спокойно сказал Каплин. - Операция разработана, каждый
знает свою роль. Мы захватим дворец правительства в считанные минуты.
Охрана Черного суда будет сразу изолирована. И если кто окажет
сопротивление, пусть потом пеняет на свою мать, что родила его.
- И я должен отдать приказ о бунте?
- Только вы, - твердо сказал Каплин. - Моя дивизия кипит, меня
растерзают, если не принесу от вас решения разогнать этот отвратительный
Черный суд.
Пока они объявляли планы сопротивления суду, я обдумывал новую идею.
Что армия дружно поднимется против Гамова во имя защиты его от него самого
было, естественно, хорошо. Но пока было преждевременно призывать силу к
восстанию против справедливости - а суд провозглашен именно для
восстановления справедливости, я не имел права забывать об этом.
- Нет, - сказал я. - Я пока не отдам вам приказа об аресте Гамова и
Гонсалеса. Это крайняя мера может стать возможной, если не останется
другого выхода.
- Вы что-нибудь придумали, генерал? - спросил Пеано.
- Придумал. И тогда понадобится помощь армии.
- Что же это такое?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг