суд за совершенные ею проступки, то правая не может остаться в стороне.
Ибо и та, и другая одинаково выполняли волю своего хозяина. Вы требуете,
не называя этого прямо, чтобы и я согласился идти под суд.
Он огрызнулся:
- Могу и прямо предложить, если вам нужно.
- Не надо. Ясно и так. Я принимаю ваш вызов и согласен идти под суд.
Достаточно троих подсудимых, или привлечем к ответственности еще других
помощников? Не только голову и руки, но и ноги, и легкие, и желудок?..
Гонсалес даже передернулся от возмущения.
- Ни Гамов, ни я не превращаем наш суд в игру острот!
- И я не буду. Гонсалес, мы приняли невероятное до бессмысленности
решение. Нужен механизм его осуществления. Предлагаю вам сочинить такой
механизм. Можете не торопиться. Думаю, ни одного из нас троих не терзает
желание срочно сунуть голову в петлю. Доложите свои идеи, когда приведете
их в систему. Гамов, пора закрывать Ядро.
Гамов во время моей перепалки с Гонсалесом не проронил ни слова. Зато
его передернуло еще больше, чем Гонсалеса, когда я пустился в рассуждении
о виновности таких членов тела, как ноги, легкие и желудок. Не сомневаюсь,
он вдруг увидел, что его трагическая идея самообвинения может
рассматриваться и как предмет, достойный осмеяния. Трагическое он хотел
испытать, смешное было непереносимо. Обычно Гамов покидал Ядро одним из
последних, сейчас он удалился первым. За ним ушел Гонсалес, молчавшие до
того члены Ядра обрели голоса.
- Как понимать предложение Гамова? - спросил Джон Вудворт. Он очень
редко признавался в непонимании, в подобных случаях предпочитал молчать -
профессиональная черта дипломата.
- А вот так и понимайте - по случаю своей победы наградим себя за
великий успех самооплевыванием, - огрызнулся Готлиб Бар.
Пустовойт жалобно воззвал ко мне:
- Андрей, я ничего не понимаю - что будет?
- Будет только то, что будет, - и ничего сверх того, - сердито
ответил я. Меньше всего мне хотелось раскрывать свое состояние
сентиментальному Николаю Пустовойту.
Уже за дверью я раздраженно попенял Павлу Прищепе:
- Я всегда был уверен, что ты мастер разведки. Как же мы пропустили,
что наш руководитель сходит с ума?
Павел возразил:
- Не он один. Ты тоже подыграл ему, а не опроверг его безумия. И
вообще вы с Гамовым поставили меня разведывать дела наших противников, а
не ваши собственные душевные катаклизмы. Я не следил за Гамовым, за тобой
- тоже.
- Очень жаль, что не следил за нами, меньше было бы неожиданностей, -
вырвалось у меня.
4
Я молчаливо кипел. Меня трясло от негодования. Я отпустил водоход и
пошел пешком. На улице раза два или три я останавливался и в бешенстве
топал ногой. Из меня рвалось все то, что я должен был высказать, но не
высказал на Ядре. Я перебарывал себя, не давая себе впасть в истерику.
Елены дома не было. За окнами темнело, потом зажглись фонари. Я сел в
кресло и вслух приказал себе:
- Никаких эмоций, только понимание.
Приказать себе понимать было легче, чем реально понимать. Эмоции
забивали мысли. Негодование понемногу превращалось в обиду. И негодование,
и обида подводили к пониманию. Я спросил себя - что случилось? Меньше
всего я боялся за собственную безопасность или потерю своего
государственного лица. Я негодовал, что Гамов скрывал от меня не только
свои тайные помыслы, но и поступки, а я ведь должен был знать все, что
знал он сам. Гамов счел меня недостойным быть поверенным его души. Тому же
Гонсалесу, даже тощему Пимену Георгиу или лохматому Константину Фагусте он
поверял то, чем не удостаивал меня. Почему? Может быть, я сам породил в
нем невозможность полного доверия?
И, дойдя до такого вопроса себе, я по-новому взглянул на то, что
делал Гамов и что мог делать я, если он был со мной искренним.
Во мне восстанавливались картины прошлого, и я начинал находить в них
то, что ранее не осмысливал. Я вдруг понял, что никогда по-настоящему не
понимал Гамова. Я всматривался в него ежедневно, но не видел его - не все
в нем ясно видел, так будет правильнее. Он воображался мне парадоксальным
и непредсказуемым, им командовали внезапные импульсы, политические
озарения. И только иногда я удивлялся, до чего точно укладываются его
скачки в естественные требования обстановки, до чего все кривушки и
зигзаги складываются в конечном итоге в размеренное движение к однажды
вычисленной цели. Цели, которая заранее допускала, даже предписывала, даже
сама предупредительно создавала условия для парадоксальных поворотов, для
точно рассчитанных зигзагов. К ясной цели он шел не прямо, а криво, потому
что надо было петлять между холмов, спускаться в долины, лезть на крутизну
и хлюпать в болотах. Он уподобил себя водоходу, вышедшему из начального
пункта А в далекий конечный пункт В. И старт, и финиш абсолютно ясны, но,
боже мой, как непроста, как опасна своими поворотами, рытвинами и
зигзагами дорога между ними, между реальным стартом и желанным финишем.
И, поняв это, я сразу понял и то, что, если бы мы, помощники Гамова,
знали, по какой дороге он направит нас, мало кто стал бы ему помощником.
Конечную цель движения видел лишь он один, мы же вглядывались в
появлявшиеся препятствия и помогали преодолевать их, на большее нас не
хватало.
И я вспомнил вечер нашего знакомства, когда мы с Гамовым выручили
двух девушек, попавших на улице в руки хулиганов, и Гамов повалил на землю
и чуть не загрыз кинувшегося на него с ножом верзилу. Как меня тогда
удивила его свирепость, как поразил вопль сраженного хулигана: "Так же не
дерутся люди! Так же не дерутся!" Смог бы я дружески сойтись с Гамовым,
если бы знал, что дикая его ярость в драке не случайная вспышка гнева, а
коренное свойство характера, и что еще года не пройдет, как он, захватив
верховную власть в стране, открыто объявит всем, что власть эта будет не
просто строгой, а свирепой, именно это страшное слово он выбрал для борьбы
с бандитизмом. Нет, сказал я себе, не обманывайся, ты не отшатнулся бы от
Гамова, если бы предвидел, что уличная драка не случайная вспышка, а
сознательная манера борьбы с ночным отребьем. Они лучшего и не стоили, эти
звери, хищными стаями нападавшие на женщин и стариков, так я сказал себе.
И ты одобрил пытку пленника Биркера Штока, тот готовился принять
физические терзания, даже смерть, но не вытерпел унижения. А ведь это был
не случайный гнев Гамова, а новый метод - заменять терзание тела тяжким
испытанием духа. Ты принял, казалось тебе, единичный случай, но разве не
произошло того же, когда Гамов внезапно надумал часть захваченных в бою
денег отдать солдатам, отличившимся в сражении? Импульсивный поступок ты
принял, а если бы тебе тогда же сказали, что это отныне военная политика -
оплачивать банкнотами геройство в бою, измерять в золоте любовь к родине?
Обстоятельства принудили нас ввести неклассические методы войны, так ты
объяснил свое согласие на них. Вспомни, гневно сказал я себе, как ты
придумал собственную казнь за измену, чтобы враги поверили в хитро
подсунутый им обман, как ты гордился самопожертвованием, какой поистине
геройской представлялась тебе твоя решимость. А если бы ты знал, что
обстоятельства были созданы так умело, что только мнимое твое
самопожертвование могло преодолеть их? А если бы еще добавили, что никакая
это не чрезвычайность, а давно уже применяемое мнимое умерщвление для
устрашения живущих и что столь же давно разработана техника смерти без
реального убийства? Согласился бы ты тогда взойти на эшафот, обрек бы на
муки собственную жену, как и ты, ничего не знавшую о мнимых казнях? В
обмане, равноценном подвигу, ты углядел веление рока. От обмана
стандартного, по-деловому разработанного, ты бы с отвращением отшатнулся.
Разве не так?
И еще я вспомнил последний и, может быть, главный из тайно
спланированных парадоксов Гамова, когда мы, исполнители его верховной
воли, чуть ли не все разом отказали ему в ее выполнении. Ибо он, хоть и
готовил нас к такому ходу, все же переоценил меру нашей безгласности. Он
потребовал открыть пищевые склады для врагов, сражавшихся с нами. Мы
отвергли такой поступок как бессмысленный до преступности. А он поднял на
нас весь народ, поднял его на самопожертвование, равное безумию. И чем
поднял? Молением о собственном здоровье! Он воздвиг перед каждым дилемму:
здоровье диктатора против части твоего пайка, малой части твоего
благосостояния. Но реально ведь речь шла отнюдь не об одном пайке, о
миллионах пайков, о благополучии народа, и все это - за здоровье одного
человека! Переметнул весь спор из огромной схватки держав в маленькую,
очень частную, очень личную задачу - что важней: частица твоего пайка или
мое здоровье? Нет, обман был не в том, что он поставил на кон свою жизнь!
Уверен, не встал бы Гамов с постели, скажи народ не словечко "да", а
словечко "нет". И был бы конец ему - реальный, а не придуманный.
Вся моя прошлая жизнь, начиная с момента, как пошел в помощники к
Гамову, вдруг представилась чередой хитросплетений, обманов себя и других
- кривые и кривушки, скачки и зигзаги, ложь вместо истины. И в этом хаосе
обманов и обходных дорог я - локомотив, непрерывно поворачивающий на
очередную кривушку по указке свыше.
Я понемногу успокаивался, негодование стихало. Я постепенно стал
понимать, что если и был обман, то в мелочах, в кривизне избранной дороги,
но не в сути конечного пункта. Мы хотели победить в войне - и победили,
цель достигнута. Мы - вместе с Гамовым, не он один - задумали ценой одной
войны уничтожить все войны - и разве это не свершилось? Почвы для
межгосударственной вражды больше нет, ибо нет больше враждебных друг другу
держав. Чего хотели, того и добились - разве не так? Конец - делу венец,
говорили предки. Надо праздновать и торжествовать, таково нормальное
понимание событий.
Да, нормальное, сказал я себе и снова заволновался. Нормальное для
человека, ведущего себя нормально. А Гамов, взамен торжества, потребовал
суда над собой. И принудил нас дать на это согласие, еще и потянул двух
помощников на скамью подсудимых. Что реально таится в его поведении? Новый
зигзаг в политике?
Я обессилел от трудного размышления. Мне захотелось поесть, потом
прилечь. Я пошел на кухню поискать еды. Вошла Елена и присела к столу. Я
положил ей ветчины и зеленого горошка.
- Как хорошо, что кончилась война, - весело сказала она. - Нормальная
еда перестала быть предметом мечтаний.
- К сожалению, война не кончилась, - хмуро возразил я.
Она встревожилась.
- Как тебя понимать? Кто-нибудь откалывается от союза? Не Лон Чудин?
Не верю я этому честолюбцу!
- Я тоже не верю. Но он подписал общее решение. Против себя он не
пойдет.
- И правильно сделает. Никто не идет против себя.
- Я знаю одного, кто восстал на себя.
- Кто он?
- Наш руководитель - Гамов!
- Гамов? - Она чуть не со страхом посмотрела на меня. - Неужели он
опять заболел? Ты сказал, что война не окончилась. Значит, он?..
- Именно это. Гамов объявил войну себе, да и, в частности, своим
главным помощникам - мне и Гонсалесу. Он просит суда над нами троими.
Она глядела на меня распахнутыми глазами.
- Я ничего не понимаю, Андрей.
- Ты думаешь, я что-либо понимаю? Не преувеличивай моей
сообразительности. Я путаюсь среди разных мыслей, как в глухом лесу между
деревьями.
- Расскажи подробнее, что произошло. Будем думать вместе.
Я описал спор, вспыхнувший на Ядре. Не скрыл и метания мыслей,
томивших меня, когда я вернулся домой.
- Я совсем потерялся - кто мы? Герои или преступники? Ожидаем
заслуженных наград за победу или столь же заслуженных кар за провины?
Гамов - руководитель объединенного мира или кандидат в тюремную камеру?
Одно несовместимо с другим. Я не хочу признавать за собой вины!
- И правильно, что не признаешь! Ибо нет за тобой вины.
- А как объяснить всему миру, что от заместителя диктатора утаивались
важные события и планы? Что меня оскорбляли недоверием?
Она впала в такое же возбуждение, что недавно изводило меня. Только
мысли ее складывались по-иному. Он воскликнула:
- Нет, не так! Не оскорбление недоверием, а уважение к твоей
честности. Опасение, что обходные пути к успеху встретят твое
противодействие. Гамов слишком ценил тебя, чтобы испытывать твою прямоту.
Елена сказала мне то же, что говорил недавно сам Гамов. Даже слова
складывались похожие. И такая схожесть не могла не утешить меня. Но если
Елена объяснила отношение Гамова ко мне, то его отношение к самому себе
оставалось тайной. Она заговорила и об этом.
- Андрей, до чего ты плохо разбираешься в Гамове! Была одна важная
причина, позволявшая ему не думать, пряма ли дорога к цели.
- Тайная причина, давшая индульгенцию его грехам?
- Да, именно то, что он заранее постановил для себя отдаться суду,
который и оценит меру созданного им добра и причиненного зла. И сделает
это только в случае победы, ибо нормально победителей не карают при жизни,
приговор им выносит история потом, когда это их уже не может волновать.
Гамов и тут пренебрег классикой. Он открыл в истории новую дорогу и первым
зашагал по ней. Нужно восхищаться его смелостью, а не негодовать на него.
Она и впрямь восхищалась. Меня всегда задевало ее преклонение перед
Гамовым. Я уже знал, что преклонение не связано с любовью, для ревности
оснований не было. Но я ничего не мог поделать: я тоже восхищался Гамовым,
но ее поклонение уязвляло меня.
- Значит, ты считаешь правильным новый поступок Гамова?
- Конечно! Разве можно в этом сомневаться?
- Я сомневаюсь. Что даст публичный суд?
- Полное оправдание, если не найдет вины. И очищение, если кару
объявят. Разве наказание не снимает преступления?
- Смотря, какая кара и какие провины... Иные наказания ликвидируют не
только вину в преступлении, но и самого преступника. Если суд приговорит
Гамова, да и твоего мужа заодно, к смертной казни...
Такая мысль, по всему, не являлась ей в голову. Она с испугом глядела
на меня. Боюсь, философия предстоящего суда вполне открылась ее уму, но
судейская практика осталась в тени. Я чувствовал удовлетворение, что
напугал ее.
Она быстро пришла в себя и снова принялась спорить:
- Ведь судьей будет Гонсалес, так? Вместе с тобой и Гамовым он будет
судить и себя самого. Неужели он поднимет руку и на себя? Ты лучше меня
знаешь Гонсалеса...
- Я лучше тебя знаю Гонсалеса и потому скажу - понятия не имею, как
он поступит. Он из самосожженцев, которые могут полезть в костер впереди
своего вожака.
Я постарался смягчить эти нерадостные слова почти веселой улыбкой. Но
я не был одарен искусством Пеано демонстрировать хорошую мину при плохой
игре.
Елена покачала головой.
5
Я понимаю, что должен описать хотя бы главное, что совершилось до
придуманного Гамовым суда. Ибо каждому ясно, что не могло только что
конституированное мировое правительство начать с публичного самосуда. Надо
было сконструировать автоматически действующую власть, а потом уже на
время отделяться от управления, чтобы сразу все не застопорилось.
Обойду молчанием нашу гигантскую работу в месяцы, предшествующие
суду. Главными фигурами стали Бар и Вудворт. Им вручалась центральная
власть на время вынужденного, моего и Гамова, бездействия, когда мы займем
места на скамье подсудимых. А если с этих скамей нам уже не вернуться в
правительство, то они пойдут сами по намеченному пути, так мы решили. Я
только посоветовал обоим не повторять, заняв наши места, тех наших ошибок,
которые Гамов счел достойными судебного преследования. Вудворт даже не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг