истинно человеческого?
Он уже не говорил, а выкрикивал обвинения. Он вдруг вышел из-за стола
и стал обходить женщин, гневно всматриваясь в каждую. И каждая со страхом
обращала к нему лицо, и было видно, что она не знает, какое оскорбление -
еще страшней уже произнесенных - на нее обрушится, то ли прямая пощечина,
то ли угроза ареста и заключения: всё казавшееся несколько минут назад
абсолютно немыслимым вдруг стало реально ожидаемым... У меня перехватило
дыхание, такого Гамова я еще не видел.
Гамов остановился перед худенькой, светловолосой женщиной с почти
бескровным лицом, она с ужасом подняла руку - защищалась от грозящих слов,
как от летящего в нее камня.
- Элиза Паур, вспомните, как вы выхаживали своего маленького Курта, -
произнес Гамов каким-то свистящим голосом, этот необычный голос пронзал
все тело, а не только проникал в уши. - Вспомните, как он болел, какими
муками, бессонными ночами, слезами, молениями вы спасали его - и спасли!
Вспомните, как вы плакали, когда выздоровевший Курт обнял своей худенькой
ручонкой вашу шею, как вы были счастливы, что он выжил, что быть ему
здоровым и веселым. Вспомните, как вы радовались его успехам в школе, его
мастерству в студии, вы знали, вы верили, что он станет великим
скульптором... Ваш Курт потерял в бою правую руку, он навеки калека,
никогда ему не быть скульптором, жизнь исчерпала для него половину своей
ценности... Почему вы не проклинаете тех, кто довел его до такой горькой
участи? Почему благодарите меня, одного из виновников трагедии вашего
несчастного Курта? Где ваша материнская любовь, ваше женское, ваше
человеческое достоинство, Элиза Паур? Столько сил, столько души потратить
на благополучие его жизни - и благодарить за великодушие того, кто сделал
эту жизнь навеки несчастной! Можно ли уважать вас после такого
недостойного поступка, Элиза Паур, мать-предательница собственного сына?
Элиза Паур разрыдалась, уронив голову на стол. Я не видел ее лица,
плечи ее тряслись, светлые волосы разметались по столу. Гамов постоял над
ней и отошел к Норме Фриз. Руководительница делегации безвольно поднялась,
страшно бледная, губы ее подрагивали - ни одного слова не могла она
произнести. Даже тени недавнего достоинства, уверенности в себе не
осталось в этой сгорбившейся, мгновенно постаревшей женщине. Гамов говорил
со страшной силой:
- Профессор, учитель молодежи, наставник юных душ, вы гнали своих
учеников на смерть, на увечья, Норма Фриз! Вы называли это благословением,
мать двоих детей! Вы благословили своих сыновей на подвиг, так вы называли
то преступление, которое им предписали - идти и убивать таких же юношей,
как они сами! Один из ваших сыновей, прекрасный мальчик Петр Фриз гниет
сейчас в смрадной яме, где сотни разорванных тел так смешались, что только
головы можно отделить одну от другой, не ноги, не руки, не распавшиеся
ребра. За что вы судили своему ребенку такую страшную участь? Для чего вы
столько лет холили своего Петра, доброго и нежного, ответьте мне, Норма
Фриз! Для того, чтобы одна молния импульсатора, один заряд вибратора
превратили его стройное тело в месиво кровоточащих тканей, в бесформенный
мешок костей, над которым еще какую-то секунду возносилась последняя
частица его живого существа, последний отчаянный вопль: "Мама! Мама!"
Норма Фриз закрыла лицо руками, холеные пальцы до крови впились в лоб
и щеки. Она простонала:
- Пожалейте! Молю вас, пожалейте!
- Жалеть вас? - с негодованием переспросил Гамов. - Жалеть женщину,
которая собственных детей не пожалела? Не вижу для этого оснований,
профессор Норма Фриз! Вас надо наказывать и мучить. А не жалеть! И все
ваши страдания будут, знайте это, несравнимо меньше мук ваших детей, мук,
вызванных вашими преступными словами о подвигах на поле брани. Нет, вы
неспособны понять меру своего падения, мать-изменница! Наказать бы вас
единственным наказанием, какое может сравниться с вашей виной, - вызвать
вашего второго сына Армана из лагеря военнопленных и казнить его перед
вами, на ваших глазах, чтобы вы во всей силе почувствовали, что такое
война, которую восхваляли в своей прошлогодней речи в Академии, чтобы вы,
уже не профессор, просто мать, услышали предсмертный крик Армана: "Мама,
мама, пожалей меня!"
Норма Фриз протянула к Гамову руки, отчаянно выкрикнула:
- Вы не сделаете этого! Не сделаете!
- Не сделаю? Вы уверены в этом? - Гамов уже не играл заранее
обдуманный спектакль, а реально жил порожденной им сценой укора и
обвинений. Я содрогнулся, я вдруг понял, что Гамов и впрямь может
исполнить все, чем грозит жалкой группке испуганных женщин. - А почему бы
мне не сделать? Арман - ваш сын, самое дорогое вам существо в мире, и вы
лживой, преступной речью послали его на гибель, его и другого вашего сына,
уже погибшего Петра, назвав их горькую участь подвигом. А для меня ваши
сыновья - враги, явившиеся в мою страну с оружием губить моих собственных
детей, тысячи, сотни тысяч дорогих мне детей. Месть вашему сыну - акт
спасения моих парней. Как же мне отказаться от мести, в которой хоть
крохотное, но реальное зерно вызволения моих сыновей? Казнить вашего
Армана, сделать его навеки безвредным для моих юношей, одновременно
наказать вас, чтобы всем матерям стала со всей жестокостью ясна
преступность восхваления воинских подвигов - разве это не справедливое
действие политика, восстанавливающего справедливость в нашем извращенном
мире?
Каждое его слово било как обухом - оглушало, путало мысли, терзало
сердце каждой из двух десятков женщин, рассевшихся за нашим
правительственным столом. И как я сейчас понимаю, сила этих слов была даже
не так в содержании обвинений, как в том, что меньше всего женщины
готовились их услышать. В конце концов, ни одной новой мысли Гамов не
высказал. Десятки раз он твердил в своих речах о преступности современной
войны, блестяще обосновал свою концепцию справедливости в споре с
философом Орестом Бибером, все это было широко распространено газетами и
стерео. Но если не было нового, то было неожиданное - и оно поразило не
только женщин из Администрации Помощи, но и нас, помощников Гамова.
Женщины надеялись в ответ на благодарности за великодушие услышать
признание того, что их Администрация Помощи - самое благородное, самое
милосердное, самое человечное действие из всех, ныне совершаемых в воюющем
мире. Вероятно, Гамов так бы и поступил, если бы не увидел в них не
авторитетных деятельниц общественного движения, им же к свету вызванного,
а обычных женщин, просто женщин. И, обрушив на их головы обвинения в
предательстве своих детей и мужей, не обратился поверх их казнимых голов
ко всем женщинам мира с теми же злыми, горячими обвинениями. Великая
задача - поднять половину человечества, женщин, против воинственности
второй половины, мужчин, - отменила другую, маленькую, тоже справедливую
задачку - поблагодарить группку женщин за их немалые усилия по оказанию
посильной помощи военнопленным. Это было в духе Гамова - пренебречь
маленькой справедливостью, если она противоречила справедливости высшей и
большей. И уже по этому одному поступки Гамова представали столь
парадоксальными в мире, где жили мелкими делами, мыслили мелкими мыслями,
ставили себе только мелкие цели.
А бледная Норма Фриз все так же протягивала руки к Гамову и молила
рыдающим голосом:
- Диктатор, пощадите моего последнего сына! Я так раскаиваюсь, я так
раскаиваюсь!
Теперь мы видели, как он тщательно готовился к беседе с женщинами из
Администрации Помощи. Павел Прищепа доставил ему опись жизни каждой гостьи
- и он называл их по имени, знал имена их детей и мужей, их занятия, их
влечения. И словно вычитывая факты жизни в глазах и лицах, называл важные
и малозначительные события - и каждое вдруг становилось как бы прозрением,
как бы внезапно открывшимся почти мистическим постижением тайны
существования. Он называл обычные факты, естественные в каждой жизни.
"Вспомните, как вы ждали рождения сына, как оно трудно, как бесконечно
трудно шло, как вы сами чуть не умерли, помните? Для чего вы так мучились
- чтобы все кончилось для него общей могилой?" И молоденькой женщине: "А
ваш жених Павел, ваш нежный Павел, как вы радовались его лейтенантским
погонам, гордились его служебными удачами - неужели лишь для того, чтобы
он сейчас погибал от ран, от тоски, от жестокого недоедания?" И эти
стандартные события звучали откровениями - те, к кому он обращался,
отвечали на них тихими слезами либо громким плачем. Как умелый дирижер,
командующий любым музыкантом в своем оркестре, он расковывал в каждой
душу, плач и крики становились естественней спокойных слов. Было что-то
магнетическое в каждом его шаге от одной женщины к другой, в каждом его
гневном слове - и только бурный выплеск раскованных страстей мог стать
единственным ответом. Потом беседу с женщинами в правительственном зале
Константин Фагуста презрительно объявил сеансом массового психоза. И
многие соглашались. Но я не соглашусь. Даже скучный Пимен Георгиу в своей
газете верней уловил суть совершавшегося на наших глазах действия.
"Сокровенное слияние диктатора с собеседницами!"- так он назвал встречу
Гамова с женщинами из Кортезии. И это был тот редкий случай, когда
высокопарность являлась точным изображением фактов.
Операторы Омара Исиро трудились усердно. И вскоре мы узнали, что
"сеанс массового психоза" стал воистину массовым. Тысячи женщин и у нас, и
в Кортезии, и в других воюющих странах так же вскрикивали перед
стереовизорами, так же начинали рыдать, так же отчаянно сжимали руки, как
и те двадцать в зале.
Эффект, которого добивался Гамов, был достигнут еще до того, как он
закончил обходить стол и порождать у очередной собеседницы бессвязные
оправдания и моления, заливаемые слезами.
Но Гамов целил дальше того, что мы поначалу увидели. Он бил по не
обнаруженной нами цели. Он воротился к своему столу. Женщины утирали
слезы. Он молча смотрел на них, сумрачно ожидая, что они будут говорить
теперь. Снова поднялась Норма Фриз. Она уже справилась с нервами, она была
все же женщиной сильной воли.
- Диктатор, мы выслушали тяжкие обвинения. У меня нет сил опровергать
их, нет возможности оправдаться. Но нам надо знать, что должны и что можем
делать. Администрация Помощи военнопленным возникла по вашему слову.
Условия помощи показались многим такими жестокими, что наш президент
отказался их принять. Мы пошли против своего президента. Собрана масса
продовольствия и одежды, загружаются океанские суда... Неужели все наши
старания - впустую?..
Гамов выдержал достаточно зловещую паузу, чтобы она поразила и тех,
кто находился в зале, и тех, кто сидел перед стереовизором. Совершившиеся
уже неожиданности грозно предупреждали о возможности новых. Даже мне
показалось, что Гамов может поднять руку на план Готлиба Бара. Но он
сказал:
- Понимаю ваши сомнения, Норма Фриз. Для человечества было бы лучше,
если бы я отказался от своих предложений...
- Отказаться от помощи голодающим военнопленным? Лишить ваших
собственных детей и раненых того продовольствия, которое вы оговорили для
себя? И это лучше для всего человечества?
Если раньше женщина и мать Норма Фриз ответила отчаянием на обвинения
в предательстве своих детей, то сейчас ответа требовал ученый, старающийся
понять смысл дела, а не отвечать эмоциями на эмоцию. Она доискивалась
логики в планах Гамова. Но в этой области он был сильней, чем она.
- Да, лучше для всего человечества! - повторил Гамов. - Ибо
человечество ужаснется тому, что совершает, увидев максимальные следствия
своих поступков. Только безмерным страданием, только зрелищем неслыханных
мук можно отвратить сразу всех людей, не одних разумных и достойных, от
войны как чего-то допустимого, даже естественного. Сотни тысяч умирающих в
плену парней, миллионы голодающих детей - это и есть чудовищный облик
войны, способный быстро пробудить всеобщий ужас, первую клеточку, первую
искорку всеобщего разума. А ваши благодеяния смягчают ужасы войны,
камуфлируют благородными одеждами ее омерзительное обличье. Администрация
Помощи работает на войну, а не против нее.
Норма Фриз не верила своим ушам.
- Диктатор! Неужели вас надо так понимать?..
Гамов прервал ее:
- Нет! Не так надо меня понимать! Истинное благодеяние человечеству
требует сегодня нечеловеческой, божественной жестокости. Но я человек, а
не божество, кем бы оно не называлось - господом или сатаной. Есть мера и
моей жестокости. План Готлиба Бара остается в силе. Вы встретитесь с
военнопленными. Все предназначенное для них будет им вручено.
После тягостного напряжения за вспышками того, что Фагуста поименовал
"массовым психозом", в зале обозначилась разрядка. Женщины задвигались,
зашумели, заговорили одна за другой. Но Гамов еще не считал действие
завершенным. Он знал, что должна сказать Норма Фриз либо другая женщина,
и, выжидая нужной фразы, заготовил на нее последний безжалостный ответ.
Фриз снова рассыпалась в благодарностях. И среди прочих уверений
сказала:
- Диктатор, мы сделаем абсолютно все, что могут наши слабые силы...
Гамов ждал именно этой фразы.
- Ваши слабые силы? Ваши силы огромны - вы половина человечества. Та
половина, что порождает жизнь! Мужчины еще не научились рожать детей, это
ваше творческое дело - обеспечивать продолжение человеческого рода. Что
может быть почетней вашей роли? Что сильней вашего великого инстинкта
возобновлять людей? Но вы не знаете собственной мощи, не способны ею
воспользоваться. Вы слабы духом, а не возможностями. Вы трусливы, вот ваша
беда! Любое животное даст в силе духа огромную фору самой смелой женщине.
Норма Фриз разразилась слезами, когда Гамов обвинил ее в
предательстве собственного сына, против личных укоров она не нашла защиты.
Но с возмущением встала на защиту всех женщин мира.
- Диктатор, вы непрерывно оскорбляете нас! И я, и мои подруги из
Администрации Помощи делаем многое из того, что вы сами посчитали
нужным... А вы ставите нас ниже животных!..
- Да, ниже животных! - повторил оскорбление Гамов. - Ибо животное
действует по законам естественного своего существования, а вами сильней
инстинкта командует извращенная идеология - понятия о родовом, классовом,
религиозном, государственном достоинстве, преступное пренебрежение жизнью
ради скверных идей превосходства крови, нации, веры в того или другого
бога. Сколько раз поклонники Мамуна бросались на слуг Кабина - и женщины
благословляли своих детей на отвратительное взаимное истребление. А
животные не верят в Бога, не прельщаются званиями и орденами, не чтут
мистику особого цвета крови. И когда опасность грозит выводку, любая тварь
зубами и когтями бросается на обидчика. От уличного разбойника вы еще
попытаетесь спасти своего ребенка, а если того разбойника зовут министром,
президентом либо диктатором? Если он зовется кардиналом или пророком и
разжигает самую мерзкую из войн - религиозную? Певица Радон Торкин
застрелила мужа за то, что он не вызволил ее дочь, свою падчерицу Жанну
Гармиш, и объявила, что намерена так же поступить с президентом Аментолой,
если доберется до него. Но кто поддержал эту решительную женщину? Она одна
в вашей среде. Даже обещанные министерством Священного Террора гигантские
награды за казнь организаторов войны не побуждают женщин, теряющих мужей и
детей, к смелым поступкам.
- Мы не террористки, диктатор...
- Радон Торкин тоже не террористка. Но она подняла руку на подлинных
террористов - дипломатов вроде ее мужа и государственных деятелей типа
Аментолы. Истинно благородный поступок!
- Вы тоже государственный деятель, господин Гамов.
И этого возражения ожидал Гамов.
- Правильно - я государственный деятель, и меня сегодня можно
обвинить в терроризме - и обвинение будет справедливым. Но обвинение это и
против вас, профессор Норма Фриз. Ибо Радон Торкин пригрозила убить
Аментолу, если доберется до него. Она до него не доберется, потому что
охрана Аментолы непробиваема. Но я - вот он, вы до меня добрались. Радон
Торкин, будь она на вашем месте, ни минуты бы не поколебалась разрядить
свой крохотный импульсатор в меня, приказавшего казнить ее дочь,
журналистку Жанну Гармиш, забывшую, что она женщина, творец жизни, и
ставшую агитатором смерти, призывавшую в своих стихах на бой, не уточняя,
ради чего воевать. Жанна заслужила свою казнь, я тысячу раз буду повторять
приказы о казнях, если еще встретятся такие журналистки. Но ее мать, Радон
Торкин, мигом пристрелила бы меня, явись ей такая возможность. А вы,
сидящие за этим столом? Я главный виновник бед ваших близких в нашем
плену, с меня не снять ответственности за тех, кто уже погиб в сражениях,
а среди погибших - ваши родные! И что же, хоть одна пытается мне отомстить
за принесенное ей горе? Да, импульсаторов в этот зал вам не пронести. Но
вас двадцать женщин! Разве вы не могли разом броситься на меня? Разве вы
разучились царапаться и кусаться? Разве ногти на ваших холеных пальцах,
Норма, не заменят когтей кошки или львицы, защищающей свой помет? И разве
не могли вы затаить убийственные порошки и, напав, забросать меня ядом?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг