чинности.
- Вполне соответствую и стою не меньше, чем заплатил за тебя
одураченный Аментола, - весело отпарировал Готлиб. Он узнал об игре с
Войтюком только из речи Гамова по стерео и не переставал удивляться, что
хитрая операция прошла в тайне от него. Не меньше он удивлялся и тому, что
я не был казнен, очень уж правдоподобно выглядела сцена повешения. И
сказал мне об этом при первой же встрече на Ядре не только с радостью, но
и с некоторой завистью - министра организации восхитила блестящая
организация спектакля казни. Готлиб положил передо мной схемы, чертежи с
колонками цифр. - Можешь сам убедиться в моей реальной цене.
Он, конечно, был на своем месте и стоил даже больше того, во что сам
оценил себя. На душе у меня становилось легче. Все, что мы предварительно
намечали, планируя поворот от отступления к атаке, было выполнено с
превышением. Я боялся, что, форсируя производство сгущенной воды для
большого метеонаступления и флота, Бар ослабит производство на других
военных заводах - возможности его небеспредельны. К тому же пришли к концу
запасы, созданные Маруцзяном. И хотя золотая валюта выдавалась, валютные
магазины уже не соблазняли роскошью редких товаров. Готлиб Бар справился с
затруднениями. Документы показывали, что поток снаряжения не только не
ослабел с началом воздушной войны, но даже усилился.
- Через неделю развернем наступление, - сказал я.
Он с нарочитым сокрушением пожал плечами.
- Удивляюсь вам, великие военачальники. Внутри ваших смелых ударов
всегда затаенная трусость. Наступление можно начинать уже завтра - людей и
боеприпасов хватит. Нет, вы все колеблетесь.
Он был превосходным организатором промышленности, но в стратегии не
разбирался.
- Можем ударить и завтра, ты прав. Но глупо, Готлиб. Генерал Троншке
разделил армию на две части. Если мы начнем завтра, он успеет воротить
ушедшие войска и будет отбиваться сосредоточенной массой - зачем нам это?
Пусть он ввяжется в бой с нашей новой армией в своем тылу, а мы тогда
грянем на фронте.
Март Троншке в несколько дней достиг первого из наших тыловых "колец"
и ударил по нему с такой силой, что сразу овладел всеми наружными
укреплениями. Но в городе его натиск ослаб - завяз в уличных схватках,
распылился в боях за дома. Вероятно, ни в одной из прежних битв не было
такой концентрации людей и оружия на малой площади, как в сражении у этого
первого из шести "колец". И если бы мы не обладали абсолютным
превосходством в воздухе, Троншке выбил бы нас из города - и вторичный
плен для тех, кто остался в живых, стал бы неизбежен. Но десанты с
водолетов снова захватывали укрепления, оставляемые нами, - битва для
каждого отряда Троншке шла впереди и позади, справа и слева, боевые уставы
кортезов и родеров таких хаотических сражений не предусматривали, воины им
не обучались: Пеано мастерски использовал затруднения противника. И это
дало возможность подготовить большое наступление.
Теперь всем известно, что разведка кортезов не смогла даже
приблизительно оценить реальную мощь наших сил. Уже в первый день фронт
противника был прорван в двух местах, а потом весь покатился на запад.
Территория, с таким трудом завоеванная Вакселем за год войны, возвращалась
за дни. Март Троншке срочно снял осаду "колец" и погнал войска назад, на
поддержку рушащемуся фронту. И тут ему пришлось до дна выпить горькую
чашу, приготовленную для него Альбертом Пеано: все шесть "колец"
одновременно раскрылись, из каждого выступили заново оснащенные дивизии
бывших пленных, усиленные по воздуху пополнениями. Дивизии на марше
соединялись в корпуса - новая армия, стремящаяся к отмщению за пережитые
унижения и страдания, яростно бросилась на повернувшие на восток вражеские
войска. О том, чтобы выдержать битву с повернутым фронтом, не могло быть и
речи. Лучше всех это понимал сам Троншке. Прищепа перехватил его отчаянную
радиограмму Аментоле. Президент Кортезии вновь возник из небытия -
подхалимы уже славили Аментолу за очень предусмотрительное, очень удачное
бегство от хищных вражеских рук, - так вот, Аментола, к чести его скажу,
понимал, что поражение Троншке равнозначно катастрофе. Он потребовал от
Клура и Корины, еще не участвовавших в сражениях, срочного выступления.
Оба союзных государства отреагировали - Корина собрала небольшую армию и
перебросила ее на материк, Клур вторгся несколькими дивизиями в Родер и
преследовал наши войска, оставившие свои "кольца". Я смотрел на карту и
пожимал плечами, так невероятна была картина. Дивизии Клура наступали на
восток, навязывая битву нашим отступающим "кольцевикам", дивизии Троншке,
отбиваясь от наших главных сил, отступали на запад, навстречу своим же
дивизиям, сражавшимся с "кольцевиками".
Финал мог быть только один, и он закономерно совершался. Разрозненные
дивизии Троншке соединялись, но теперь сами были в жестком кольце. Клуров,
уставших от маршброска через весь Родер и добрую половину Ламарии, легко
отбросили назад. Пеано послал Троншке ультиматум. Заранее оговариваюсь,
что к тексту ультиматума я руки не приложил, его сочинил сам Гамов.
Вот точный текст:
"Генералу Марту Троншке, командующему соединенными армиями Кортезии,
Родера, Ламарии и Патины.
Ваше положение безнадежно. Вы окружены и отрезаны от баз снабжения.
Три четверти боеприпасов вами израсходовано, число раненых и больных почти
равно числу еще боеспособных. Ни один водолет не может прорваться к вам,
наше господство в воздухе абсолютно. Дальнейшее сопротивление
самоистребительно.
Наши предложения:
1. Вы отдаете приказ своим армиям сложить оружие и сдаться в плен.
Срок - 24 часа с момента объявления настоящего ультиматума.
В случае капитуляции все пленные солдаты и офицеры поселяются в
специальных лагерях, где им обеспечат благоприятный быт, не идущий ни в
какое сравнение с трагическими условиями жизни военнопленных в ваших
лагерях.
2. В случае продолжения войны все военнопленные, захваченные в ходе
последующих битв, будут содержаться в лагерях карательного режима,
ухудшенного даже по сравнению с вашими лагерями для военнопленных.
3. Если какие-то соединения ваших армий, отчетливо сознавая свое
безнадежное положение, будут исступленно сражаться ради накопления трупов
и лживых традиций "воинской доблести", офицеры и солдаты, виновные в таком
преступлении, по захвате их будут предаваться суду Священного Террора для
выполнения унизительно-позорной их казни, без права апелляции к суду
Милосердия.
Командующий армией Латании
Альберт Пеано"
Разведчикам Прищепы удалось раздобыть стереозапись кортезов,
изображавшую, как в штабе Троншке отнеслись к ультиматуму Пеано. Я впервые
- и в последний раз - увидел живого Троншке, нервно шагающего по комнате,
нервно разговаривающего со своими генералами - голос то повышался до
крика, то спадал до шепота:
- Картина ясна, - говорил Троншке. Генералов собралось в небольшой
комнате до двух десятков. - Проклятый Пеано точно описывает ситуацию.
Возможно, какая-то наша часть прорвется на запад, но с чудовищными
потерями. Всей армии не прорваться. Маршал Ваксель совершил непоправимый
просчет, преуменьшив реальные силы противника, и позором плена заплатил за
свою ошибку. Наша разведка катастрофически проглядела создание вражеского
огромного водолетного флота. Нас не только обманули. Нас пересилили. За
это надо платить. Хорошие военные платят за ошибки собственными головами.
Мы доказали, что плохие военные, поэтому не требую в уплату ваших голов.
Даю вам свободу командовать собой. Противник предоставил нам выбор:
бесчестье и премия за него; воинская доблесть и отвратительная казнь за
верность воинским традициям. Есть еще третий выход, я воспользуюсь им. Я
написал завещание. Прощайте! Выхожу из борьбы, которую дальше не вправе
вести!
Вот такую речь произнес Март Троншке перед своими генералами. А затем
удалился в другую комнату и прошил свое сердце молнией из ручного
импульсатора. Пеано распорядился похоронить Троншке с музыкой, играли
сдавшиеся в плен родеры, в традициях этого народа все события жизни
сопровождать хорошей музыкой.
А после смерти командующего началась капитуляция его армии. Я сказал
"началась", а не "совершилась", потому что она стала процессом, а не
одновременным актом. Никто из вражеских генералов не последовал - с
помощью карманного импульсатора - за Троншке. Зато несколько командиров
продолжали бессмысленное сопротивление. Понадобилось две недели жестоких
боев, чтобы и этих строптивых генералов привести в смирение.
Клуры, оставшись в одиночестве в Родере и Ламарии - дальше они не
продвинулись, - с неделю топтались на месте. А потом повернули назад.
Не прошло и месяца после водолетного рейда на Фермор, как наши войска
остановились на границе Клура и Родера. Вторгаться в Клур Гамов не
захотел. Кроме Клура на западе и Корины с Нордагом на севере, все соседние
державы были завоеваны - Патина, Ламария и Родер. Надо было позаботиться
хотя бы о временном успокоении этой территории.
Приближалась зима. Война на полях замерла до весны, так мы
планировали. Действительность, как всегда, оказалась сложней нашего
представления о ней.
8
Осень выдалась отменная. Война отдыхала после диких вспышек огня и
ливней. Это открыло возможность отдохнуть и природе. Океан, безмерно
обираемый кортезами и нами, замер, ни одна искусственная буря не
вздыбливала его. Даже естественных больше не было. Боевые циклоны, свирепо
раздиравшие атмосферу, прекратили не только мы, но и кортезы - каждая
враждующая сторона накапливала энерговоду для грядущих схваток. И
оказалось - ни один ученый метеоролог не предвидел этого, - что природа,
освобожденная от искусственных ураганов, так устала от них, что уже
неспособна была породить свои собственные. По обе стороны океана
установилась давно не виданная - Фагуста написал даже в своем злом листке
"неслыханная" - тишина. На сбор урожая это уже повлиять не могло, урожай у
нас и воюющих соседей практически погиб, зато население этих стран, не
только мы в Латании, снова могло без опасения выходить из домов, снова
могло любоваться безоблачным небом.
А в Латанию возвращались военнопленные. Они ехали в поездах, шли
строем по городам, растекались мелкими группами по районам. Население
высыпало на улицы - кричали, обнимались, целовались... Еще в лагерях, где
томились военнопленные, расписали, куда каждому возвращаться. И каждый
эшелон имел свой особый маршрут, пленные получили свою особую форму,
свидетельство перенесенных страданий. И в кармане у каждого лежало сто
золотых лат и разрешение на отпуск от военной службы - праздник свободы в
тридцать радостных дней.
Но одновременно с эшелонами освобожденных по тем же дорогам, в таких
же вагонах, в таком же пешем строю двигались и пленные - кортезы и родеры,
ламары и патины. Этих не встречали криками радости, всюду, где они
появлялись, устанавливалось ненавидящее безмолвие. На них только смотрели
- и если бы гневными взглядами убивали, половина не добрела бы до конечной
цели своего пути - заблаговременно выстроенных лагерей в далеком тылу. До
самого прихода в те лагеря эшелоны находились в бесконтрольном
распоряжении Бара, а на месте их принимала новая охрана - министерства
Милосердия. Я долго не понимал, почему Гамов так распорядился, ведь охрана
врагов, даже захваченных в плен, отнюдь не милосердная операция. Но смысл
в таком повелении Гамова имелся, позже я это понял - и не я один.
В мой кабинет вошел Павел Прищепа.
- Есть важные новости, Павел? - полюбопытствовал я.
Он ответил с холодностью, еще не случавшейся между нами.
- Когда выполнишь свое обещание? Ты знаешь, о чем я говорю.
- Знаю! Я обещал встретиться с Еленой, когда на фронте полегчает.
- Она в твоей приемной. Что ты ей скажешь?
- Что я могу сказать? Пусть входит.
Павел ушел, и появилась Елена. Я пошел навстречу. Вид ее поразил
меня. Вероятно, и мой вид показался ей неожиданным. Мы одновременно
сказали одно и то же:
- Ты очень переменилась, Елена, - сказал я.
- Ты очень переменился, Андрей, - сказала она.
Я засмеялся, так было удивительно, что мы одинаково увидели изменения
друг в друге и сказали о них одинаковыми словами. Она сделала порывистое
движение, я испугался, что она бросится мне на шею, и поспешно показал на
кресло. Она села. Я сел напротив.
- Я думала, наша встреча будет иной, - сказала она с болью.
Я знал, что она начнет не с поздравлений, что я не казнен, а жив и
здоров, а с жалобы на холодность, и подготовил ответ.
- Встреча соответствует расставанию, - я даже улыбнулся.
Она всматривалась в меня большими глазами. Она как бы не верила, что
это я.
- Так и будем молчать, Елена? - сказал я мягко.
Она встрепенулась и притушила распахнутые глаза.
- Андрей, ты уже много дней на свободе... то есть на прежней работе,
а мне хоть бы слово, хоть бы намек! Павел сказал, что ты запретил говорить
мне, что воротился в Адан. Даже что ты жив, что сцена твоей казни была
выдумкой - даже это запретил сказать!
- Никто до поры не должен был знать, что казни не было.
- Никто - да! Но я, я!
- И ты, Елена! Я не мог сделать для тебя исключения.
- Для Павла сделал! Для Бара, для Штупы, для какого-то Исиро! Только
не для меня.
- Они - мои сотрудники. Я не мог оставаться для них бестелесной
тенью.
- Для меня, значит, мог оставаться тенью? Больше, чем тенью! Страшным
воспоминанием об изменнике, казненном за преступления! Почему такая
безжалостность? Со своей женой ты обошелся суровей, чем с сослуживцами!
- Бывшей женой, Елена, - сказал я.
У нее перехватило дух. Она страшно побледнела. "Держи себя в руках!"
- мысленно приказал я себе.
- Ты сказал: "бывшей женой", Андрей?
- Я сказал - бывшей женой, Елена.
Она прижала руки к лицу, на висках пульсировали жилки.
- Прости, я не поняла. Разве мы уже не супруги?
- Мы были ими до моей казни...
- Но ведь не было казни! Ты ведь не умер, Андрей!
- В каком-то смысле все-таки умер.
- В каком-то смысле? В каком же? Больше не любишь меня? Почему ты
опускаешь лицо? Ты не любишь меня? Говори всю правду!
Я не мог сказать ей всю правду. Я любил ее - так же крепко, как любил
прежде, еще крепче. В далеком изгнании, в домике по соседству с двумя
физиками, я часто вспоминал об Елене, но охладевшей памятью. Она ушла не
от меня, но из меня, она была в постороннем мире, тот мир больше не
соприкасался со мной. И, воротившись, я не пожелал ее видеть. Меня
волновала удача военных действий, а не встреча с ней. Я морщился и
поеживался, воображая, как она будет оправдываться в недоверии ко мне, как
будет радоваться, что никакой казни не было, как будет ласкаться, какие
строить надежды на будущую жизнь...
Но вот она не оправдывается в нанесенных мне оскорблениях, не уверяет
в неизменности своей любви, только допытывается, люблю ли я ее. Какой
удачный случай для последней фразы задуманного расставания. "Да, не
люблю!", либо: "Нет, не люблю!" - и все завершено. Но именно эти два
слова: "не люблю" - были единственными, какие я не мог произнести.
- Ты спрашиваешь о любви, - сказал я горько. - А кто бросил мне в
лицо: "Ненавижу тебя! Боже, как я ненавижу тебя!.." Любить ненавидящего
тебя! Не слишком ли многого ты требуешь от меня?
- Нет! - крикнула она. - Это ложь! Я не говорила, что ненавижу...
- Не говорила? Придется обратиться к Павлу. Наверно, он поставил в
моей камере регистрирующие аппараты. Может, услышав свой голос, ты
перестанешь отрицать, что этот голос говорил.
- И тогда буду отрицать! Тысячу раз услышу свой голос, тысячу раз
услышу слова о ненависти к тебе, все равно буду отрицать, что говорила их.
Не было этих слов, Андрей!
- Не было, хотя были? Повторяю: ты слишком многого требуешь от меня!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг