кортезами, несся на север. Противоположные ветви воздушных вихрей
сталкивались, и одна другую оттесняла. Ваксель гнал громады туч на восток,
Штупа выталкивал их на запад. На линии противоборства неистовствовала
гроза. От южных пустынь до северного моря весь экран прозмеила огненная
полоса. Молнии вспыхивали непрерывно, их было так много, что весь экран
озарялся, как на пожаре. Мне вдруг представилось, что сам я где-то там, в
непрочном укрытии, и стало жутко - гроза была много грозней той, что я
видел под Забоном.
- Грозовая линия не перемещается вот уже час, - сказал я Пеано.
- К сожалению, перемещается. За час не увидеть, а за сутки смещение
отчетливо. Гроза идет на восток, Ваксель пересиливает Штупу. Теперь
переключаю на границу с Кондуком.
Границу с Кондуком всю заволокло темной пылью. У нас разворачивалась
весна, там уже было лето. Лето в пустыне, разделявшей нас и Кондук, всегда
начиналось с песчаных бурь. Они поднимали такую массу песка и так высоко
над землей, что желто-оранжевая пустыня на экране виделась окутанной в
черное одеяло. Поначалу я подумал, что Пеано демонстрирует мне одну из
таких весенних песчаных бурь. Но потом разглядел, что вдоль пограничных
дорог чернота поглощавшего свет покрова особенно густа: к естественной
пыли, взметенной горячим ветром, добавляется еще пыль от множества машин,
торопящихся к нашим рубежам. Самих машин не было видно в тучах песка.
- Мы этого ожидали, Пеано. Кондук в своей истории не раз поражал
нечестными поступками.
- Посмотрите тогда на бесчестие, какого не ожидали даже от Кондука.
Пеано сфокусировал экран на городок Сорбас. Я бывал в этом маленьком
мирном поселении, там испытывались водоходы для пустынь с новинками моей
лаборатории. Сорбас возникал среди желто-оранжевой пустыни цепью невысоких
холмов, уютно уместившейся меж их склонов долинкой, обширными садами,
пересеченными искусственными каналами, и сотней домов в глубине садов. Я
узнал окрестности города, дороги, сходящиеся к нему из пустыни. Но города
не узнал. В долине стояло темное облако дыма и пыли, из него то там, то
тут вырывались столбы огня. Город пылал.
Я смотрел во все глаза на страшную картину.
- Пеано! Они сошли с ума! Ведь мы объявили Сорбас мирным городом. Там
нет войск, нет укреплений, нет военных предприятий. Фабрика сушеных
фруктов - и все!
- Именно потому кондуки и напали на него. Раз Сорбас - мирный город,
значит, отпора не будет.
Я все не мог оторвать глаз от жуткой картины города, пылающего под
мощным куполом дыма и пыли.
- Но как кондуки могли прорваться к городу? Ведь им надо было
преодолеть наши пограничные укрепления!
- Они пролетели над ними. Своих водолетов у них нет, но Кортезия
прислала пятнадцать летательных машин.
В штаб вошел Прищепа. Я показал ему экран.
- Видел, Павел?
- Только сейчас вижу, но уже знаю подробности.
Сведения Прищепы мы с Пеано выслушали, сжимая кулаки. Водолеты
кондуков преодолели границу еще ночью и подошли к Сорбасу на рассвете. На
город бросали вибрационные бомбы такой мощности, что стены домов рушились
от резонанса. По первым донесениям, погибла половина населения города.
Другая половина прорвалась сквозь запылавшие сады в пустыню. Нужно срочно
организовать помощь этим несчастным.
- Я выслал туда наши подвижные части, - сказал Пеано. - К вечеру они
подберут спасшихся.
- Ты допрашивал человека, напавшего на Гамова? - спросил я Прищепу.
- Он еще плохо говорит, но угадывается заговор. Во главе его маршал
Комлин, трое парней - исполнители приказа маршала. Я арестовал маршала и
Маруцзяна и еще десяток их друзей, отказавшихся в свое время заполнить
покаянные листы и отстраненных нами от должностей.
- Ты передал арестованных Гонсалесу?
- Пусть это решит сам Гамов. Пойдемте к нему.
Неожиданное нападение Кондука на мирный городок было вторым важным
событием недели.
8
Гамов впал в неистовство. В то холодное бешенство, которое было
страшней открытых приступов ярости. Он сказал:
- Прищепа, подготовьте доклад о внутреннем состоянии Кондука и о
планах его военного командования. Пеано, подработайте ответ на воздушный
удар по беззащитному городу.
Это было, вероятно, самое важное наше Ядро после решения о
референдуме. Прищепа доложил, что власть в Кондуке держат религиозные
вожди. Главный - Тархун-хор, живой наместник древнего пророка Мамуна.
Тархун-хор - фанатик, аскет, проповедник. В парламенте правит Мараван-хор.
Противоборствующих партий нет. Провинции разобщены. Борьба провинций между
собой заменяет борьбу партий.
Народ, продолжал Прищепа, поку рен священникам и помещикам.
Промышленность служит земледелию. Зерна, фруктов и мяса производится очень
много. Этому способствует плодородная почва, ухоженные сады, тепло и
обилие влаги. Экспорт продовольствия - главный источник доходов. Вместе с
тем бедность населения - одна из самых высоких в мире.
Прищепа закончил свой доклад так:
- Решение о войне было принято по предложению Мараван-хора, но многие
провинциальные делегаты проголосовали против, были и воздержавшиеся. Страх
перед Латанией исконен в народе. Налет на Сорбас совершен Мараван-хором
без обсуждения в парламенте. Возможно, Мараван-хор опасался сопротивления
обычно малоактивных депутатов: Сорбас - древняя столица пустыни, откуда,
по преданию, вышел пророк Мамун, это могло повлиять на религиозных
депутатов. Больше трети парламента выразило одобрение Мараван-хору, когда
он высокопарно известил о победе в пустыне, но две трети промолчали.
Гамов обратился к молчаливому Омару Исиро:
- Итак, основная сила в Кондуке - религия. Подготовьте доклад о
деяниях пророка Мамуна и о религиозном управлении в стране. Теперь вы,
Пеано.
Пеано военных операций в южной пустыне не предпринимал. Резервов для
наступления в глубь Кондука нет. Метеогенераторные станции не оборудованы
- лишь передвижные метеоустановки для местных дождей на сады. Да и за
ливни в жарком Кондуке поблагодарят, а не проклянут.
- Пеано, меня не удовлетворяет оборона против Кондука, - сказал
Гамов. - Уничтожен мирный город. Сожжены женщины, дети... Это наша вина!
Дети молили о защите, не было защиты! Матери проклинали нас! - Гамов
побледнел, голос его дрожал. - Каждое их проклятье - святая правда! Этого
нельзя простить ни Кондуку, ни нам! И я не прощу!
Он помолчал, сдерживая волнение. Человек бурных эмоций совмещался в
нем с холодным политиком. Немало времени должно было пройти, чтобы все
поняли, что такое совмещение противоположностей было их содружеством, а не
совражеством. Эмоции оплодотворяли рассудок, холодный разум стимулировал
эмоции. Теперь Гамов говорил, как политик, задумавший эффективную
операцию.
- Уничтожение Сорбаса, если за него не покарать, может и других
противников соблазнить на такие же преступления. Война даже в честных
людях порождает бесчестность. Безнаказанность приводит к наглости. Надо
перенести войну в Кондук, быстро завоевать страну и жестоко покарать и
правительство, и народ, выбравший такое правительство.
Он с вызовом обводил нас гневными глазами. В его больших сверкающих
глазах временами появлялась такая сила, что действовала убедительней слов.
Это не были исступленные глаза фанатика, нет, но меня они порой покоряли
больше, чем рассуждения. Пеано меньше моего подчинялся магии взгляда и
весь осветился такой радостной улыбкой, что стало ясно - у него масса
возражений.
- Отличный план, диктатор! Захватить Кондук, нагнать страху на бывших
неверных союзников! Одна беда: армии через пустыню не перебросить,
тяжелого оружия не подвести...
- Предвидел ваши возражения, Пеано. Мы создаем могучий водолетный
флот, а Кондук получил пятнадцать машин - и вот к чему привел один их
вылет. Бросить против Кондука сто машин! Что он может противопоставить
такой силе?
Я запротестовал. Наш флот предназначен, чтобы, внезапно появившись,
всей мощью в воздухе добиться полной победы в войне. Сто машин - это не
весь флот, но они раскроют величайший наш военный секрет - создание флота,
равного которому нет в мире.
Гамов слушал, наклонив голову. Глаза потухали, в лице появилась почти
мольба. И он посмотрел на меня так, словно я, а не он был диктатором, и от
меня, а не от него надо ожидать решения.
- Семипалов, вы правы. Опасно даже немного приоткрывать нашу
стратегию... Не знаю... Эти дети... Они мертвы, но кричат во мне, я слышу
их голоса... Я ничего не могу с собой поделать, Семипалов, я слышу их
голоса!..
Я с гневом крикнул:
- Перестаньте, Гамов! Мы не только ваши помощники, но и просто люди.
Давайте же говорить как стратеги.
Ему понадобилась почти минута, чтобы справиться с волнением.
- Оценим все за и против. Против одно - частично расшифровываем наши
силы. Даем проницательному политику возможность проникнуть в наш тайный
замысел. Все остальное - за. В окружении Аментолы мало проницательных
политиков, сам он тоже не блещет интеллектом. Второе. Мы хотим отвлечь
ресурсы Кортезии на помощь их новым союзникам. И это уже частично
достигнуто - она прислала в Кондук водолеты, хотя и у нее каждый на счету.
Но большой помощи союзникам Аментола все же не окажет, пока над ним не
грянет гром. А если мы захватим Кондук, Кортезия должна будет либо
колоссально увеличить ему помощь, либо прослыть предательницей. Аментола -
по-своему честный человек, он держит слово. Но ведь, решаясь на разрыв с
союзниками, мы планировали, что они станут мощным насосом, высасывающим из
Кортезии ее жизненные соки, а нам, даже насыщенные дарами Кортезии,
большого вреда не принесут. Если мы страшно покараем Кондук, то это лишь
увеличит страх у Лепиня, у Торбаша, у Собраны. И увеличит те выгоды,
которые мы предугадывали, разрывая с союзниками - и их пассивность, и их
ненасытную жажду подачек от Кортезии.
Мы заранее знали, что Гамов настоит на своем. Но я хотел, чтобы его
решения диктовались не яростью, а несли в себе тот ясный расчет, каким он
всегда пересиливал нас в споре. Негодование он сдержать не мог, но
показал, что не теряет ясности ума. Я сказал:
- Пеано, выделяю вам сто водолетов. Когда ждать приказа о вылете
машин со своих баз?
- Завтра диспозиция будет готова. Утром следующего дня водолеты
смогут стартовать.
Пеано, как всегда, был педантично точен. Этот человек, став
главнокомандующим, сохранил высокое искусство штабиста. Он почти мгновенно
оценивал все материальные возможности любой операции - масштабы
предварительной штабной работы, техническую подготовку сражений, создание
уверенного перевеса собственных сил над неприятельскими. Ход сражения
зависел больше от мастерства командиров, чем от Пеано, но все, что можно
было предварительно сделать для успеха, Пеано делал.
Не знаю, сколько имелось в нашей стране разведчиков Кортезии, но они
все проморгали вторжение в Кондук. Ни сам Мараван-хор, ни его военные и
понятия не имели, что им уготовано до той минуты, когда наши водолеты,
гудя донными дюзами, стали опускаться на площади столицы страны Кондины.
На границе с нами стояли все армии Кондука. Там еще гремели электроорудия,
шипели вибраторы, сверкали импульсные молнии - кондуки ввязывались в
серьезную операцию, - а наши десантники уже вели под конвоем и
Мараван-хора, и всех членов парламента, и весь генералитет, а после них и
самого Тархун-хора, семьдесят четвертое живое воплощение древнего пророка
Мамуна. Бой на границе не прекращался, пока Мараван-хор не показался на
стереоэкране и, вконец потерявшийся, не прошамкал побелевшими губами
приказ сложить оружие. Наши войска перешли границу. Поразительно легко
совершился захват воинственной страны, полторы тысячи лет не разрешавшей
ни одному иностранному солдату появиться в ней с оружием в руках.
Гамов послал в захваченную страну Омара Исиро, Аркадия Гонсалеса и
Николая Пустовойта. Председателем оккупационной комиссии он назначил Омара
Исиро - ни я, ни Пеано не поняли, зачем понадобился на такую роль самый
незаметный член Ядра, к тому же министр информации - пропагандист, а не
правитель.
В здании парламента за столом председателя - за ним еще несколько
дней назад восседал напыщенный Мараван-хор - сидели Аркадий Гонсалес и
Николай Пустовойт, а перед ними по одному проходили члены парламента, и
секретарь называл фамилию каждого и как тот голосовал - за войну, против
или воздержался. Иногда то Гонсалес, то Пустовойт задавали вопросы.
Гонсалес, поворачиваясь к Пустовойту, выносил свой приговор, тот утверждал
его кивком головы, либо возражал, и они спорили, а вызванный член
парламента стоял, молчаливо ожидая решения. Оба судьи, Черный и Белый,
соглашались в чем-то и отправляли вызванного, а перед ними вытягивался
другой член парламента.
Гамов показал на этом судилище всему миру, как собирается
расправляться с "организаторами войны", такой термин впервые прозвучал в
Кондине, столице государства, еще не выветрившего из себя духа
средневековья. Все нормы судебной процедуры, создававшейся сотни лет в
цивилизованном обществе, были отвергнуты. И продемонстрирован новый суд -
скорый и беспощадный. Говорю так не от возмущения, мне ли возмущаться,
заместителю Гамова, всячески укреплявшему его неограниченную власть?
Просто констатирую факт. Вода течет вниз, деревья растут вверх, Гамов
вводит новый суд - таковы факты. Не мне осуждать Гамова.
Приговоры Черного суда Исиро огласил по стерео - как министр
информации и привел в исполнение - как наместник Гамова в завоеванной
стране. Все парламентарии, проголосовавшие за войну, приговаривались к
смертной казни на виселице, их имущество конфисковывалось, их семьи
высылались на север Латании. У воздержавшихся при голосовании
конфисковывали половину достояния, они осуждались на принудительные работы
внутри своей страны до конца войны. Проголосовавшие против войны - всего
17% в парламенте - награждались предприятиями, конфискованными у
казненных. Правительство конструировалось из парламентариев,
проголосовавших против войны, но подчинялось командующему оккупационными
войсками.
Если бы население Кондука было однородно, Гамов, возможно, не
осмелился бы применить ко всей стране репрессии. Но между провинциями в
Кондуке тлело недоброжелательство. И Гамов - устами Омара Исиро - разделил
Кондук на три части. К первой, самой крупной, Исиро отнес провинции, где
делегаты проголосовали за войну. Все население там облагалось конфискацией
трети имущества. Солдаты из этих провинций объявлялись военнопленными и
вывозились в Латанию - восстанавливать Сорбас. Провинции, чьи делегаты
воздержались при голосовании, выплачивали репарации, а парни из них
сводились в трудовую армию для внутренних работ. Провинции, пославшие в
парламент противников войны, не только освобождались от штрафов и
репараций, но им вручалась часть конфискованного в других провинциях
имущества, их солдаты распускались по домам.
Политику "кнута и пряника" изобрел не Гамов, но он внес в нее свои
неклассические черты: в завоеванной стране превратил маленький пряник в
солидный каравай, а кнут в обух; и продемонстрировал миру, что даже худой
мир порождает добрые плоды, а война, даже несущая временные победы,
кончается либо смертью, либо разорением.
Стерео вскоре донесло до всего мира пейзаж ухоженного сада перед
парламентом, а по аллеям на виселицах мертвецов с перекошенными лицами. А
на острие сходящихся трех аллей, отделенный от всех, толстый, коротконогий
Мараван-хор. И над ним надпись: "Расплата за войну".
Среди приговоренных Гонсалесом к казни не было ни одного священника,
хотя многие благославляли полки, уходившие к границе. Гонсалес во время
суда даже не упомянул Тархун-хора. Я поинтересовался у Гамова, почему для
грешной церкви - такое отпущение грехов.
- Отпущения грехов нет. Но к служителям церкви подхожу иначе, чем к
гражданским и военным преступникам. Священники не берут в руки
импульсаторов.
- Не понимаю вас, Гамов. Журналисты и писатели тоже не берут в руки
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг