по необходимости. И в будущей "Трибуне", уже мало похожей на ту, что я
взял в руки, можно будет прочитать: "Сегодня с 16.30 до 17.05 - большой
развлекательный дождь, потом радуга на четыре ярких и три приглушенных
цвета и вечернее гулянье на насыщенном озоном воздухе". "До такого
времени, ох, далеко", - сказал я себе и развернул газету.
Константин Фагуста разразился новой статьей против правительства. Он
не призывал брать оружие и идти свергать нас - но это было, кажется,
единственным, на что он не осмеливался. Он доказывал, что международная
политика Гамова - малоэффективна, когда правильна, и неправильна, когда
эффективна. А действия Черного суда? - с возмущением спрашивал Фагуста.
Сплошные ошибки и неудачи. Объявлена программа платной казни, чуть ли не
программа гражданского бунта против всех видов подлости. И что же? Не
слышно что-то о нападениях на королей и министров, на генералов и военных
промышленников. Зато казнят беспомощных пленных! Неужели правители не
понимают, что казнью пленников сами совершают воинское преступление и что
за него придется отвечать? Старые - классические - методы войны
отвратительны, ибо сама война отвратительна, так объявил нам диктатор. Но
разве лучше то, что он практикует взамен отвергнутой старины? Хрен редьки
не слаще, говорили наши предки.
Я отложил "Трибуну" с тяжелой душой. Меня мучили два противоположных
чувства - негодование и бессилие. Негодование не на Фагусту, нет, ибо сам
говорил то же, что он, только говорил это в крохотной правительственной
группе, а не публично. Я негодовал на самого себя, что был бессилен
предотвратить расправу над военными преступниками. И не только был
бессилен, но и согласился с Гамовым, что сам спровоцировал это
преступление и потому не имею права возмущаться. И странное дело! С
первого знакомства с "Трибуной" человек этот, Константин Фагуста, стал мне
неприятен. А сейчас я просто ненавидел его - за то, что он был прав, а я
не мог, не имел морального права признать его правоту!
2
Природа, на время освобожденная от насилия над собой, разгулялась по
собственным законам. Океан, безжалостно обираемый в недели сражений,
сейчас отдыхал - свободное его дыхание густыми массами туч разносилось по
старым воздушным путям.
Мне тяжело описывать те осенние месяцы. Наступило царство Гонсалеса.
Все утренние известия завершались его появлением на стереоэкранах. Он
извещал, сколько преступников за прошедший день сдались добровольно,
сколько убитых, сколько захваченных. Раза два в неделю на стерео
показывался и Пустовойт и повторял все одно и то же: повинную голову меч
не сечет, тех, кто сдается добровольно, он, министр Милосердия, берет под
свою защиту: молодых и здоровых - в армию, больным - лечение, негодных для
войны - на посильные работы.
Операция "Очищение" поначалу шла вяло. Вылавливались городские шайки,
блокировались убежища банд. Перелом наступил, когда осень дождливая
превратилась в осень холодную. Выпал первый снег - пока еще естественный,
а не метеогенераторный. Праздник первого снега, традиционное торжество
страны, ознаменовал своей стереоречью Гонсалес. Он не был хорошим
оратором, даже я, не говорю уж о Гамове, владел словом лучше. Но
содержание речи не нуждалось в украшении, оно и без того разило грохотом
уши тех, к кому обращался наш министр Террора.
- Объявляю Неделю Тишины и Раздумья, - говорил Гонсалес. - В эту
Неделю полиция и армия не производят никаких операций по вылавливанию
бандитов, а вы, бандиты и пособники их, на кратком недельном покое
обдумайте свою дальнейшую судьбу. После Недели Спокойствия - Неделя
Амнистии, этой недели потребовал мой коллега, министр Милосердия
Пустовойт. В Неделю Милосердия все, сдавшиеся с оружием, получают полное
прощение либо минимальную кару. Все завершает Неделя Истребления, даже не
неделя, а сколько потребуется. И уже не будет прощения и милосердия, самые
суровые кары поразят случайно приставших к банде одинаково с главарями. Не
пропустите последних спасительных дней! И не надейтесь укрыться в горных
логовах, в глубинах лесов. Выморозим укрывшихся, засыплем их метеоснегами!
Всей армией страны пойдем на вас!
- Я знаю, в шайке не существует полного единства, - продолжал
Гонсалес. - Большинство устало от разбойничьей жизни, измучено лишениями,
понимает неотвратимость наказания. Но вас, большинство, терроризируют
вожаки, их приспешники. Вы боитесь их? Но почему? Ведь вас много больше!
Так разоружите главарей! Свяжите, убейте, если сопротивляются. Нападите на
сонных, если трусите перед бодрствующими! И несите на пункты милосердия -
связанных или убитых. Вожак впереди своей банды либо тот же вожак,
связанный или мертвый, - вот пропуск в амнистию! Повторяю: не пропустите
последний День Милосердия! Не отриньте последний шанс снова стать людьми
из того полузвериного бытия, в которое сами ввергли себя!
Вот такова была речь Гонсалеса. Ее предварительно просматривал
Пустовойт, утвердил Гамов. Гамов посоветовал и мне поработать над ней, я
отказался. Это не моя епархия - внутренний террор.
День, начавший Неделю Тишины, меньше всего можно было назвать тихим.
Стерео все снова и снова повторяло речь Гонсалеса, а в промежутках между
речью и известиями забивало уши музыкой. Наш добрый Омар Исиро, министр
информации, искренне думал, что бравурная музыка превращает черные мысли,
от которых впору вешаться, во что-то радостное.
Во всяком случае, тихая неделя шла очень тревожно - и для несдавшихся
шаек, и для страны, истомившейся от неспокойствия, и особенно для нас -
правительства, основавшего все планы на амнистии и всеобщем успокоении.
Первый День Милосердия дал обильный поток "амнистёров", но его
перекрыл второй, а еще больше третий день. Плотину нерешительности
прорвало. Сдающиеся так торопились, словно страшились, что последний день
сдачи наступит раньше, чем объявлен. На четвертый день поток ослабел, а в
последний, седьмой день, на пункты явилось лишь несколько человек.
С бандитизмом в стране было покончено.
В речи к народу сразу же по завершении недели милосердия, Гамов
именно так и обозначил достигнутый успех.
- Всего сложило оружие 273565 человек, - сказал он. - Это означает,
что массовый бандитизм ликвидирован. Отдельные преступления могут
совершаться, от единичных преступлений не застраховано ни одно общество.
Но организованной преступности больше нет. Вдумайтесь в это! Из внутренних
войск, воевавших с бандитами, мы теперь сформируем десять дивизий в помощь
фронту. Не меньше дивизий дадут и "амнистёры". Какое облегчение для
страны! Какое облегчение!
Он закончил речь обращением к женщинам. Воззвания к женщинам, как
некий ударный аккорд, завершали почти все речи Гамова к народу:
- Милые мои подруги! Я обещал вам, что эту зиму вы будете без страха
шагать по ночным улицам. Поздравляю вас: для страха оснований больше нет.
И еще поздравляю многих с тем, что их соскользнувшие с честной дороги дети
и близкие вновь возвращены к нормальной жизни нормальных людей!
На очередном Ядре Гамов изъяснялся совсем не в таких радужных тонах.
Впервые он сделал выговор Прищепе.
- Полковник Прищепа, вы безобразно ошиблись! Уверяли, что бандитов в
стране сто семьдесят-сто восемьдесят тысяч, а сложило оружие в одну неделю
больше двухсот семидесяти. Как строить надежную политику на такой
ненадежной разведке? А если сведения о неприятельских силах столь же
точны? Может быть, стремительное продвижение маршала Вакселя к Забону
объясняется тем, что трагически преуменьшены его реальные силы?
Павел признал недостатки разведки, но указал и на объективные причины
просчетов. В районах военных действий у него своя агентура. И живым
агентам там помогает инструментальная разведка, сеть тайных датчиков -
приборы точные и надежные. Но внедрять своих людей в бандитские шайки
гораздо трудней, инструменты здесь неприменимы. Наблюдать за
неприятельской армией проще, чем следить за десятком преступников,
сбившихся на короткое время в одну стаю.
Гамов продолжал утверждать, что трудно вести политику, когда неточно
представляешь себе настроение народа. Ошибка с количеством бандитов лишь
часть более общей и трагической ошибки - неизвестности, сколько людей
поддерживают нас, а сколько наших противников. В каждой квартире не
поставишь подслушивающее устройство, в каждую семью не введешь своего
агента.
- Побойтесь бога, Гамов! - не выдержал Готлиб Бар. - Да спросите у
меня, если не верите Прищепе! На заводах, на селе, в магазинах, это все
мои объекты, нашу деятельность одобряют, нас хвалят.
- Вы меня не поняли, Бар. Я не утверждаю, что наша разведка уже
ошиблась в оценке настроения народа. Но говорю, что такая ошибка возможна,
и мы можем ее проглядеть.
Гамов, уверен, высказывал давно обдуманное. Он считал, что в
обществе, сцементированном единой волей, в данном случае его, Гамова,
верховной волей, очень трудно распознать истинные настроения людей.
Свободного обсуждения нет, борьбы партий не существует - как же узнать, о
чем думает средний житель? В стране, где нет разногласия мнений, нет и
точного понимания людей. Мы сами создали такую страну, но, используя
достоинства единовластия, не должны забывать и о присущих единовластию
пороках.
- А Фагуста? - возразил я. - А этот беспардонный демагог, которого вы
почему-то опекаете, разве он не высказывает открыто мнения, отличные от
наших?
- Рад, что вы, наконец, нашли пользу в деятельности редактора
"Трибуны", Семипалов. Фагуста - как бы узаконенный критик всего, что мы
делаем. Он - крайность. А масса молчит. Только чрезвычайные события
заставляют все население открыто заговорить.
- Информация методом провокации, - сострил Готлиб Бар. До
министерского поста он считался мастером острословия, но сейчас и ему было
не до острых словечек. Все же он повторил с удовольствием: - Информация
методом провокации!
- Вы правы, Бар. В нашем обществе народ на откровенность надо
провоцировать. Лишь чрезвычайность заставляет людей забыть о молчании. Вот
почему так опасно ошибся наш друг Прищепа в оценке реальной мощи бандитов.
И меня тревожит, что мы строим свою политику, не ведая реального
настроения народа. Поразмыслите об этом.
После заседания я вышел вместе с Гонсалесом.
- Просьба, Гонсалес, - сказал я. - Только не спрашивайте, зачем мне
нужно то, о чем попрошу. Пока это мой секрет. Не могли бы вы по одному
моему требованию арестовать человека и держать его в заключении, пока я не
прикажу его освободить или не предам вашему суду?
Гонсалес обиделся.
- Вы, кажется, забыли, Семипалов, что в моем подчинении вся полиция и
все охранные войска? Могу арестовать любого. Даже вас самого!
- В своем аресте я пока не нуждаюсь. И постараюсь не забывать, что в
ваших руках вся полиция и все охранные войска.
Я мог бы попросить об аресте и Павла Прищепу, отношения у меня с
Павлом были иные, чем с Гонсалесом. Но я учитывал, что репутация у Черного
суда куда грозней, чем у разведки.
3
Отношения с Войтюком развивались так, как и должны были развиваться.
Он стал не только угодливо слушать, но и осторожно задавать вопросы.
Следующей стадией должна была стать наглость. Надо было показать ему, что
реальность иная: он в моих руках, а не я в его.
- Войтюк, - сказал я после его доклада о новостях в международной
жизни, - не кажется ли вам, что у нас утечка информации?
Он и глазом не моргнул.
- В каком смысле - утечка информации?
- В самом прямом. Передают врагам государственные тайны.
- Полученные у нас?
- Полученные от меня.
Ему стало изменять натренированное хладнокровие.
- Кто же мог передать секретные сведения, полученные от вас?
- Вы, Войтюк. Вы передали их за рубеж.
Он все же еще не верил, что разоблачен. Он молчал, собираясь с
мыслями. Я тоже молчал. Он решил, что лучшая оборона - не соглашаться с
обвинениями. Таков, очевидно, был внушенный ему стандарт оправдания - для
легких случаев.
- Не могу поверить, что вы серьезно, генерал! Мне - и такое
обвинение! Это же чудовищно!
- Почему чудовищно? Нормальное явление, Войтюк.
- Отказываюсь понимать! Немыслимое обвинение! Совершенно немыслимое!
- Серьезное, Войтюк, только серьезное. В остальном, повторяю, вполне
нормальное. Ибо вы делали лишь то, что должны были делать.
- Делал то, что и должен был делать?
- Именно. Раз вы профессиональный шпион...
- Генерал, я глубоко уважаю вас. Но это не значит, что я готов снести
любые оскорбления. Я приму свои меры.
- Примете свои меры? Какие? Вздумали мне грозить?
Он постарался взять себя в руки. Вначале он сильно побледнел, теперь
краска возвращалась на щеки.
- Чем я могу угрожать вам, генерал? Я знаю свое место. Но я потребую
доказательств! Все обвинения только слова, если за ними не стоят факты.
- За ними стоят факты, Войтюк. Вы понимаете, что любой начальник
интересуется тайнами своих подчиненных, особенно занимающих такие
ответственные посты, какой вы занимали сперва у Вудворта, а теперь у меня.
Ваш покаянный лист меня разочаровал, Войтюк. Вы забыли упомянуть в нем о
полученном вами подарке - изумрудном колье, фамильной драгоценности
старинного рода Шаров. И преподнес вам это колье сам Ширбай Шар, министр
его величества Кнурки Девятого. Очень важные сведения надо было передать
Ширбаю, чтобы он расстался с родовой драгоценностью.
Войтюк не напрасно выбрал себе профессию, требующую не только
проницательности, но и мужества. Он тревожился, пока сохранялась
неизвестность, и шел в открытый бой, когда другого выхода не было.
- Вы не думаете, генерал, что для ценного подарка могли быть и иные
причины, кроме политических?
- Бросьте, Войтюк. Это дешевый прием - намекнуть на интимные связи
между вашей женой и Ширбаем. И нет вам нужды обливать грязью себя и жену.
Не было у вашей жены связи с Ширбаем. И не могло быть. Во-первых, вы сами
не допустили бы такой связи, для этого вы слишком любите свою жену, это
мне известно. И во-вторых, развратник Ширбай настолько пресыщен связями с
женщинами, что за еще одну связь, даже с такой красавицей, как ваша жена,
не отдаст одну из фамильных драгоценностей. Другое дело - оплата важных
государственных секретов. За некоторые из них и драгоценностей не жалко.
- Вы говорите так, будто знаете, какие государственные секреты я
передавал Ширбаю Шару?
Войтюк дошел до такого спокойствия, что закинул ногу на ногу. Еще ни
разу он не позволял себе подобной вольности. Сознание, что против меня
имеется убийственный козырь, продиктовало ему внешнюю развязанность.
- Вы сами скажете, что именно передавали Ширбаю.
- На допросах у вашего друга Прищепы? Уж не собираетесь ли вы меня
арестовать?
- Во всяком случае не исключаю такой возможности.
- Она исключена. Советую меня не арестовывать.
Теперь я видел его насквозь. Он был слабее, чем я опасался. Такого
можно брать голыми руками.
- Вот как - советуете не арестовывать? Не откажите в любезности
объяснить, почему такой совет?
- Вот почему, вглядитесь получше!
Он с торжеством поднял вверх самопишущую ручку. Он всегда вынимал эту
ручку, когда приходил ко мне - и вел ею записи в тетради. Я с первого
взгляда на нее не сомневался, что это не только ручка, но одно из тех
устройств для передачи информации, какими удивлял меня Павел, когда мы
сражались в окружении.
Войтюк победно выложил свой главный козырь:
- Все наши разговоры, генерал, аккуратно записывались и сейчас
хранятся в надежном месте. И если меня арестуют, весь мир узнает, что
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг