как проявляется все, что я заложил в кладовые его памяти, но - не таким же
примитивным способом!
Аппаратурой голос Бомо не зафиксирован. Записан мой голос, в одном месте
четко слышно даже мурлыканье Васьки (он сидит возле самого магнитофона), и
больше - ни звука. Вспомнил, что голоса Бомо действительно не было: я
воспринимал его ответы не слухом, а непосредственно мозгом. Наверно, и ему
мой голос совершенно не нужен, достаточно обращенной четкой мысли. Проверю
во время следующего сеанса".
Михмих задумчиво погладил кота, сразу же благодарно взмурлыкнувшего,
внимательно прочитал всю энцефалограмму, подклеенную на следующих
страницах дневника, перевернул еще несколько страниц и углубился в чтение
записи, посвященной второму сеансу.
"Вторник, 16 апреля, 10 часов. Сегодня я снова беседовал с Бомо.
Я: Здравствуй, Бомо. Слышишь ли ты меня, если я не произношу своих слов
вслух?
Он: Да, слова, произнесенные вслух, не нужны мне. Слышать-то я не слышу,
но мне вполне достаточно мыслей, которые ты обращаешь ко мне. Я
воспринимаю их даже раньше, чем ты их формулируешь.
Я: Вот и отлично. Я давно мечтал о таком собеседнике.
(Мы беседовали в полном безмолвии, и только тут я сообразил, что это
затруднит мне последующую запись. В прошлый раз мне ведь приходилось
вспоминать только его реплики, а свои я списывал с магнитофона, что
служило мне и канвой всей беседы. Без этого легко можно что-то забыть,
упустить. Поэтому в дальнейшем я произносил свои реплики вслух, хоть для
Бомо это и не нужно.)
Я: Помнишь ли ты, о чем мы говорили с тобой в прошлый раз?
Он: В прошлый раз? Не ошибаешься ли ты? Я возник лишь несколько секунд
назад... Ага, кажется, я понимаю, о чем ты говоришь. Видимо, однажды ты
уже проводил подобный эксперимент. Да?
Я: Да. Но я не учел разрыва, я рассчитывал на преемственность. Надеюсь, в
дальнейшем мы ее добьемся. А пока будем считать вас, словно королей: Бомо
Первый, Бомо Второй.
Он: Хорошо. Я - Второй?
Я: Да. Но ты будешь жить немного дольше, чем Бомо Первый. Он жил только
две минуты.
Он: Не так уж это мало. Некоторые изотопы, некоторые элементарные частицы
у физиков живут лишь секунды, лишь малые доли секунд. И то это считается
огромным достижением, открытием.
Я: Совершенно верно. Но ты, повторяю, будешь жить дольше, чем Первый.
Раза в полтора, я думаю. Я внес некоторые изменения в режим, и вот... Ты
рад этому?
Он: Тому, что проживу не две минуты, а около трех? Нет, меня это не
радует. И не печалит. Мне это безразлично.
Я: Неужели совсем-совсем безразлично?
Он: Совсем.
Я: Нам, людям, очень трудно это понять. Нам всегда очень горько, очень
трудно уходить из жизни. В любом возрасте. Хотя наша жизнь исчисляется не
минутами, а годами, десятилетиями. Когда дело идет к концу, цепляешься за
каждый час, каждая минута кажется счастьем.
Он: Мне так же трудно понять тебя, как тебе - меня. Что плохого в конце?
Я: Он - уже не жизнь, и поэтому он чужд всему живому, все живое ему
сопротивляется.
Он: А может быть, все дело именно в сроках, а? Сколько тебе лет?
Я: Скоро семьдесят.
Он: Ну вот. За такой срок... да даже и за любой, исчисляемый годами,
может выработаться привычка жить.
Я: Привычка?
Он: Да Привычка, инерция. Боязнь пребывания в том состоянии, которое ты
называешь "уже не жизнь". Естественно. Как естественно и то, что у меня за
две-три минуты моего существования не может выработаться такая стойкая
привычка жить...
(В этот момент я заметил, что слова его доходят до меня менее ясно,
восприятие их стало требовать от меня большего напряжения. Знакомая
вялость появилась и в линиях энцефалограммы.)
Я: Ты уходишь, Бомо? Ты умираешь?
Он: Умираю? Да, да. Смерть - это полная потеря сознания, прекращение
всякой жизнедеятельности, небытие... Да, умираю.
Он сообщил об этом так спокойно, с таким абсолютным отсутствием каких-либо
чувств, с каким, наверно, шкаф, спрошенный, закрывается ли он, ответил бы:
"Да, закрываюсь". На этот раз сеанс продолжался даже больше трех минут: с
9.00 до 9.03.17. В течение недели я успею подготовить третий сеанс. Но
способа дальнейшего продления каждого из сеансов не знаю. Боюсь, что
такого способа вообще не существует".
* * *
На открытке, изображавшей на фоне цветущих вишен девушку-красавицу в
праздничном украинском наряде, было написано: "Поздравляем с первомайским
праздником!"
Текст открытки гласил:
"Мой дорогой Михмих!
Твой сын, невестка твоя и внук шлют тебе самые горячие предпраздничные
поздравления.
У нас все по-прежнему.
И мы по-прежнему убедительно просим тебя: переезжай в Киев! И нам будет
лучше, и тебе, надеюсь, будет лучше с нами, чем там, одному и, прямо
скажем, не совсем уже молодому...
Димка болтает по-украински так же свободно, как по-русски. Но читать все
еще не научился. А еще Грачев!
Будь здоров! Мы все крепко тебя целуем.
Твой Евгений".
* * *
Михмих работал так, как еще никогда в жизни не работал. Он просиживал в
лаборатории по четырнадцать часов в сутки - с половины девятого утра до
половины одиннадцатого ночи.
В половине одиннадцатого здание запиралось, приходилось уходить. Но иногда
он еще часок-полтора занимался дома, как и по воскресеньям, на которые
подгонял всю "теорию" - все то, что можно было сделать вне лаборатории.
Ел он кое-как, пробавлялся главным образом чаем с бутербродами. Буфет
закрывался рано, Михмих иногда запасался бутербродами на вечер, но нередко
не успевал их съесть, только скармливал колбасу с них Ваське.
Однажды для подготовки очередного сеанса понадобилось три литра крови
первой группы. Раньше кровь для лаборатории профессора Грачева университет
доставал в соседнем Институте травматологии. Кровь и сейчас там была, но
на требовании нужна была подпись ректора или декана. Август Иванович как
раз накануне улетел в Москву, в министерство, а идти к Грикубу не
хотелось: тот наверняка стал бы приставать с расспросами, как делал это
уже неоднократно. И впервые в жизни Михмих подделал чужую подпись на
документе. Либо подпись ректора удалось подделать достаточно искусно, либо
никому не пришло в голову проверять документ, принесенный известным старым
ученым, но кровь для Бомо была получена.
Сеансы проводились каждую неделю, но по-прежнему не превышали трех минут с
небольшим. Зато удалось достичь другого - преемственности: Бомо помнил
теперь предыдущие сеансы, осознавал их как свое прошлое. Таким образом,
Бомо Пятый стал Бомо Единственным.
И достичь этого удалось только благодаря совету его самого! Те изменения в
промежуточном режиме (прежде Михмих называл его в дневнике эксперимента
"режимом хранения"), которые были внесены по предложению Бомо, дали
немедленный результат. Энцефалограф работал теперь круглосуточно,
непрерывно.
- Блестящая идея! - воскликнул во время шестого сеанса Михмих. - Но она
никогда не пришла бы мне в голову, она явно противоречит существующим
понятиям.
- Разумеется, - ответил Бомо. - Повторение пройденного - полезная вещь, но
она никогда не приводит к блестящим идеям.
Прослушивая как-то магнитофонную ленту, Михмих подумал, что его беседы с
Бомо в сущности недоказуемы: со стороны можно было подумать, что записан
голос артиста, репетирующего свою роль без партнера.
- Скажи, - с тревогой спросил он в следующий раз Бомо, - ты сможешь
разговаривать с другими, не со мной?
- Конечно.
- Я имею в виду людей, которых приглашу в свое время сюда, чтобы
познакомить их с тобой.
- Смогу. С кем угодно.
- Только не говори с тетей Дусей, - спохватился Михмих. - Это глупая
женщина. Глупая и вздорная. И нередко нетрезвая... А с животными? Может ли
услышать тебя животное?
- Любое животное, достаточно высокоорганизованное.
- Позови в таком случае кота. Скажи ему: "Васька, Васька, Васька!"
Последние слова Михмих произнес про себя, чтобы кот, мирно дремавший по
обыкновению на столе рядом с магнитофоном, не проснулся раньше времени.
Через секунду Васька удивленно поднял голову, посмотрел на опытную
установку, на Михмиха, снова на установку. Потом спрыгнул со стола,
подошел к нижней камере, обнюхал ее, обошел вокруг. Вернувшись, вспрыгнул
на колени и посмотрел в глаза Михмиху, как бы спрашивая: "Что это такое?
Кто меня звал?"
- Ничего, Василий. Все в порядке, - сказал Михмих и стал почесывать за
ухом у кота. Это всегда действовало успокаивающе и на кота, и на его
хозяина.
* * *
Десятиминутный сеанс уже представлялся Михмиху утопией. Теперь он решил
познакомить мир с Мсье Бомо, когда научится пробуждать его хотя бы на пять
минут. Но и это никак не удавалось. В отчаянии Михмих пробовал средства,
которые, как он опасался, могли оказаться для Бомо губительными. Вреда
они, к счастью, не принесли, но пользы - тоже.
Единственное, на что еще надеялся ученый, была помощь самого Бомо. Ведь
один раз он уже помог, нашел совершенно удивительный, парадоксальный
способ превращать периоды "вне жизни" в периоды анабиоза.
На этот раз, однако, он не хотел помочь, он просто не мог понять, зачем
это нужно.
- Видишь ли, - пытался объяснить Михмих, - за пять или десять минут ты
сможешь решать задачи, которые даже тебе не решить за три минуты. Кроме
того, я должен учитывать психологию своих коллег. За три минуты они и
опомниться не успеют. Станут потом говорить о массовом гипнозе, черт знает
о чем...
- Пускай. Пусть говорят. Мне это безразлично.
- Ну а решать задачи, которые поставлены наукой уже много лет назад?
Такие, которые никому из нас, грешных, решить не удалось.
- А зачем это мне?
- Мозг - это орган познания. А такой мозг, как ты, - тем более. Неужели ты
по-прежнему не испытываешь ни тени огорчения, когда истекают очередные три
минутки...
- Один раз было три минуты двадцать секунд.
- А бывало, что конец наступал и до истечения трех минут.
- Это лишь конец сеанса, но не смерть. Я только впадаю в спячку на неделю,
засыпаю. Правда, гораздо глубже, чем еженощно делаешь это ты.
- А вдруг я не разбужу тебя через неделю? Мало ли что может случиться...
- Ну и что?
- Бомо, я думал над тем, что ты сказал мне однажды. Ты, как и прежде,
считаешь, что все дело в привычке? Стойкая привычка жить, которая отличает
нас от тебя и делает одних такими изобретательными, а порой и героическими
в борьбе со смертью, а других такими жалкими перед ее лицом.
- Да, привычка. Но не только она.
- Что же еще?
- У вас есть глаза, чтобы любоваться небом и морем, любимой женщиной и
березовой рощей... У вас есть уши, чтоб наслаждаться музыкой, и обоняние,
чтоб слышать запах цветов...
- Существует много неприятных звуков, Бомо, и, уверяю тебя, не все запахи
назовешь ароматом.
- Да, конечно. Есть много неприятных звуков и запахов. Вы слышите и их. И
именно благодаря этому испытываете особое наслаждение, воспринимая те,
которые вам приятны. У вас есть способность испытывать жажду и способность
утолять ее. Есть ноги, чтобы ходить по земле, бегать, танцевать. Есть
руки, чтобы строить, лепить, писать, воплощая все, созданное вашим
воображением. Вы можете обнимать любимых, и у вас есть губы, чтобы
целовать их... Отними все это, отними бесчисленное множество других вещей,
доступных вам и недоступных мне, и ты увидишь, что жизнь вовсе не столь уж
притягательна, поймешь, почему я могу покидать этот мир без сожаления.
В тоне Бомо не было ни тени зависти, это были спокойные констатации, и все
же Михмих испытывал какую-то неловкость. То ли потому, что сам обладал
возможностями, которых лишен Бомо, то ли потому, что, создавая Бомо, не
подумал, что обделяет его в чем-то...
- А счастье познания? - воскликнул Михмих. - А способность мыслить?
Способность, которой ты наделен гораздо щедрее человека!
- Способность мыслить? Во всяком случае, у меня ее достаточно для того,
чтобы не огорчаться, расставаясь с жизнью.
Спор оборвался, ибо, сказав это, Бомо замолк, уснул, замер, и Михмиху не
оставалось ничего другого, как только перевести установку на
антибиотический промежуточный режим и сделать запись в дневнике
эксперимента.
* * *
В следующий вторник, еле дождавшись девяти часов утра, Михмих разбудил
Бомо и спросил его:
- Не возражаешь ли ты, если мы продолжим нашу беседу?
- Не возражаю.
- Тогда объясни мне, пожалуйста, вот что. Из тех радостей жизни, которые
ты перечислил в прошлый раз, многие уже не доступны мне. Я давно уже не
танцую и не бегаю, и даже ходьба доставляет мне иногда не столько радость,
сколько одышку. Давным-давно я не обнимал и не целовал женщин. После
смерти жены я ни разу не был на концерте. Болезни заставили меня
отказаться от моих любимых блюд и напитков. Словом, что ни говори, а с
годами многие радости уходят в прошлое. Почему же я не утратил жажды
жизни, почему эта жажда не становится меньше?
- Одни радости уходят, им на смену приходят другие.
- Но как раз эти другие - это радости разума. Именно те, которые доступны
и тебе.
- А ты все обо мне. Тогда слушай. Ты прав, я сказал еще не все. Дело не
только в отсутствии жизненной традиции. И не только в недоступности многих
радостей.
- В чем же еще, Бомо?
- Каждое животное, все виды, возникшие эволюционным путем, неизбежно
обладают огромной жаждой жизни, почти непреодолимым страхом смерти. Иначе
они давно бы уже вымерли, погибли. Все, кто не был наделен этими
свойствами, не выдержали борьбы, исчезли, не оставив следа. Подумай сам:
борьба за существование беспощадна, опасность подстерегает на каждом шагу;
тот, кто не жаждет жить, кто не стремится избежать смерти, в ком нет этих
спасительных генов, - тот не мог выжить... Но я не возник путем эволюции.
Мозг, созданный искусственно, - я прекрасно обхожусь без этих генов. Они
не нужны мне. Да откуда бы им и взяться у меня?
- Теперь я начинаю тебя понимать, - медленно произнес Михмих.
Он с интересом перешел на вопросы генетики, но когда три минуты были на
исходе, Бомо неожиданно сам вернулся к прежней теме:
- Понимаешь, если бы в результате какой-то мутации кто-нибудь из твоих
предков родился без этих генетических свойств, он бы погиб, не произведя
потомства, и ты никогда бы не появился на свет, не построил эту установку,
не создал бы меня... Послушай, я хочу сказать тебе... Дьявол, мысли уже
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг