Сергей СМИРНОВ (г.Томск)
Эвтанатор
(Записки врача)
"Лимита... Было такое понятие. Когда тысячи людей перлись в столицы,
устраиваясь под солнцем поудобнее. Понятно - на фоне того, что творилось в
нищих провинциях, столичные прилавки казались пределом мечтаний. Даже
апельсины продавались в киосках...
Эти апельсины меня тогда и смутили. И, поразмыслив, потосковав, тысячу
раз обо всем передумав бессонными глухими ночами в нашем степном городке,
я решился.
И стал лимитой.
* * *
Обычный участковый врач в нашем захолустье - человечек важный, нужный,
и вообще уважаемый.
Участковый в большом городе - ноль, поденщик, обслуга.
А уж в Питере - два ноля...
Я это понял не сразу. На первых-то порах, получив однокомнатную хрущобу
на улице Ковалевской и участок поблизости, я был доволен донельзя. Как же!
Столичный житель.
Жилплощадь позволяет - можно выписывать родню. Размножаться и
отвоевывать место под тускловатым питерским солнцем.
Первые дни, после работы, любил даже просто погулять. А в выходные
непременно выбирался в центр. Ехал на метро до Гостиного, или до Невского,
или до Мира - и шлялся бесцельно, вдоль набережных, по мостам, мимо домов,
увешанных мемориальными досками.
Потом радость стала быстро проходить. И не потому, что платили гроши и
держали на работе в черном теле. Нас таких в нашей больничке много было.
Не хватало другого. Только я не сразу понял, чего. И не сразу определил
это слово. А когда определил - стал смотреть вокруг совсем другими глазами.
Самоуважение.
Прием в поликлинике - это еще цветочки. Хотя и там гадостей хватало.
Вечная слежка начальства, проверки, горы бумаг, да еще и непременные
собрания с разносами. А вот вызовы...
Ну, положим. Приходишь к больному, который, судя по бумаге, чуть не при
смерти: температура сорок и все такое. А встречает... Сейчас таких
называют "новыми русскими", а тогда называли блатными. Мордоворот,
двухдневная щетина, в квартире хрусталь, ковры, финская стенка, на столе -
остатки загула:
недопитая бутылка виски, лимоны-апельсины, и непременный огурец.
И этот мордоворот, постанывая, говорит:
- Слышь, мужик. Не обижайся - я загулял тут, дня на три... Ты мне
больничный двадцатым числом выпиши? Ну, само собой, как скажешь... Может,
коньячку хлопнешь?
- Хлопну, - говорю. Сажусь, сдвигая закуску, и начинаю писать.
Жлоб трется возле, пыхтит и чешет посиневшую от загула репу.
Я выписываю больничный, кладу его на огурец и садистски участливым
голосом говорю:
- Завтра придется прийти, сдать анализ крови.
У жлоба со звоном отстегивается челюсть.
- У нас, - говорю, - строго: с восьми до девяти. А потом пройдете
флюорографию. Мочу принесете. В баночке.
Он никак не может поверить. Переходит на шепот:
- А мочу-то зачем?..
- Для полноты клинической картины, - отвечаю я. - У вас заболевание
запущенное. Соберете анализы - и милости прошу на прием. В среду, с
одиннадцати до двух.
- Чего?
- В среду, - терпеливо повторяю я. - С одиннадцати...
- Да ты не понял! - переходит он на более привычный ему угрожающий тон.
- Я в загуле, мне отмазка нужна на работе.
- В научно-исследовательском институте, наверное, работаете? - говорю
я. Клиент работает рубщиком мяса на Кузнецком рынке. А там загулы не
понимают.
- Чего?..
Он машинально выливает стакан виски в свое отвисшее брюхо, облепленное
мокрой футболкой с надписью Кока-кола".
Занюхивает огурцом. И выдает свое коронное:
- Ты, это. Ты скажи прямо: скока.
Так я и знал. Это "скока" - их пропуск куда угодно. С этим "скока" они
попадут в рай, а их драгоценные трупы, облитые туалетной водой, упокоятся
рядышком с каким-нибудь Дважды Героем СССР, а то и с Достоевским, с тем
самым - Федором Михалычем. Если не в самой императорской усыпальнице...
Вот после таких встреч я и задумался - почти по Федору Михалычу: тварь
я дрожащая или право имею?.. Кстати, тот рубщик мяса с Кузнецкого спустил
меня с лестницы, да еще и собаку натравил. Было не больно - было обидно.
А я из ближайшего телефона-автомата позвонил 02 и задушенным голосом
сообщил, что в квартире номер такой-то в доме таком-то по улице такой-то
некто Чуркин А. В., допившись до делириум тременс, изготавливает коктейли
Молотова с целью сжечь всех являющихся ему чертей.
Я еще подождал, пока подъехали ПМГ с "санитаркой", и Чуркина А. В.
вывели в наручниках и усадили в машину. Конечно, его вскорости отпустят.
Его заветное "скока" откроет ему двери любых узилищ. Даже в психушках. Но
все же некое чувство удовлетворения я тогда испытал...
А после было еще много подобных встреч. Были мерзкие старушонки, при
мне звонившие в поликлинику с жалобами:
дескать, вы прислали не доктора, а просто какого-то коновала:
вместо того, чтобы поставить кокарбоксилазу, грубит и посылает на
анализы.
Были представители "золотой молодежи", партхоздеятели, которым не
хотелось светиться в своих спецполиклиниках с триппером, подхваченным на
госдачах, а также обвальщики, забойщики, подсобные труженики прилавков,
обойщики, настройщики, и даже одна проститутка. Не было только нормальных
людей - таких, которых показывали тогда в кино. Слесарей Пупкиных и
намотчиц Попкиных...
* * *
Впрочем, были, были нормальные. Я их видел ежедневно на приемах. Они
проходили передо мной безликой толпой, состоявшей из сросшихся в
диковинную бесконечную цепь тел. Все это сиамское отродье кашляло, пукало,
задирало нестиранные рваные майки, футболки, грязное белье, спускало штаны
и кальсоны, обдавало гнилью изо ртов, и вонью немытых подмышек, и жаждало
одного: освобождения от работы.
Однако через несколько месяцев у меня появились другие, так сказать,
клиенты. Однажды на вызове я познакомился с пожилой парой, блокадниками.
Старик, перенесший два инфаркта, почти не вставал. Старушка была еще
бодрой. Звали ее Олимпиада Петровна.
Прежде всего, они не требовали от меня справок, рецептов новомодных
лекарств и уж тем более больничных. Они, скорее, жаждали общения, которого
им не хватало так же, как и мне.
Уже наша первая встреча меня поразила. После всей-то этой блатоты. Оба
старичка оказались из неведомой для меня до той поры породы - питерских
интеллигентов. При этом удивительно, что оба всю жизнь работали на заводе.
Афанасий Неофитович, как ни странно, даже гордился званием рабочего. Он
говорил, что и отец его работал на Кировском, а в Питер переселился еще
дед, из Олонецкой губернии.
Меня напоили чаем. Афанасий Неофитович, правда, от чая отказался, зато
принял участие в беседе. Он задыхался при каждом шаге, хватался за грудь.
Губы были синюшными, дыхание коротким и прерывистым. Все признаки далеко
зашедшей болезни.
Еще один инфаркт ему, кажется, был обеспечен - так я решил, бросив на
него лишь беглый взгляд.
Потом я его выслушал - так, как надо делать всегда, по-человечески.
Диабет, стенокардия - полный букет.
Мы сидели за столиком в зале; мебель у них была ветхая и допотопная, на
полу - самодельные вязаные половички. Белые кружевные салфетки на
подоконниках и полках. Фотографии в рамах и под стеклом...
Вспомнили блокаду. Как прорвали кольцо, как начали вывозить
ленинградцев из полуголодного города. Везли в теплушках, кормили от пуза,
и у многих начался понос.
- Мы открывали двери теплушки, - рассказывала Олимпиада Петровна,
слегка смущаясь. - Афанасий и еще какой-нибудь мужчина держали меня за
руки. Спиной наружу. Ну, так и оправлялись...
Афанасий Неофитович смеялся вместе с нами, беззвучно - держась за грудь.
* * *
Сначала я приходил к ним только по вызову, потом, как-то само собой,
стал захаживать сам. Измерял давление, выписывал таблетки, а главное -
отдыхал душой.
Между прочим, они мне многое рассказали о блокаде, чего я не знал. Как
расстреливали людоедов. Сын съел свою мать, отец - жену и двоих детей.
Причем ел в течение всей зимы, заморозив мясо - хранил его на балконе. Про
кошек, которые в первую зиму стали уходить из города. Собирались по ночам
в дикие орущие стаи и неслись по улицам, пугая патрули. Кошек, между
прочим, блокадники ели за милую душу. Пока не перевелись...
Однажды Олимпиада Петровна вызвала меня по серьезному поводу.
- Афанасий Неофитович заболел, - сказала она.
Афанасий Неофитович, конечно, здоровым еще не был, но тут,
действительно, просто слег. Причин было множество, как обычно у стариков.
Он лежал за занавеской, не разговаривал, и почти не дышал. Я сказал, что
лучше всего отправить его в больницу.
Олимпиада Петровна строго и в то же время как-то неуверенно покачала
головой:
- Зачем же в больницу? Ведь он там умрет... Он вчера говорит:
"А помнишь, Липа, как мы недавно на "Онегина" ходили"?.. А мы уже давно
в театры не ходим. Ну, только по телевизору иногда.
Слава Богу, хоть по телевизору оперы показывают..
Мы прошли на кухню, сели, и Олимпиада Петровна завела странный
разговор, смысл которого на первый взгляд показался мне просто диким.
Старик тяжело болен - у него целый букет, начиная с атеросклероза и кончая
почечной недостаточностью. Лечить бесполезно, в больнице, вероятно,
помогут - но ведь это только продлит страдания...
Я слушал молча, глотая невкусный чай. Допил, обсосал ломтик лимона.
Олимпиада Петровна все смотрела на меня - хмурясь и как бы чего-то
недоговаривая.
Наконец, я сказал:
- Ну, при хорошем уходе...
- Да перестаньте! - голос ее задрожал. - Знаю сама - протянет еще год.
Да и вряд ли... Вы человек молодой, здоровый, вам не понять, каково это -
жить с постоянной мучительной болью, в ожидании неизбежного конца.
Я помедлил и осторожно спросил:
- Так чего же вы хотите? Старость лечить бесполезно...
Олимпиада Петровна кивнула:
- Конечно. Мы прожили с Афанасием больше пятидесяти лет. Детей у нас
нет, родные погибли в блокаду. Нас только двое осталось на этом свете.
Если один умрет - другой умрет тоже.
Она повздыхала, строго поглядывая на меня.
- Вы же знаете, его уже дважды обследовали в кардиоинституте.
У него бляшки в сосудах. Это все наша дача. Пока была дача -
далековато, правда, за Орехово... Домик в полузаброшенной деревне. Зато
так нам хорошо там отдыхалось! Мы на все лето уезжали - душой отдыхали и
телом. А потом дачку разграбили.
Все унесли, все. Инструменты, шланг, даже лейку дырявую, даже Афонин
старый макинтонш. И грядки вытоптали, жимолость повыломали,
повыкапывали... А еще через год и вовсе сожгли. Мы приехали ранней весной
- всегда рано в первый раз приезжали, осмотреться, приготовиться к сезону
- а там... Одна печурка черная от копоти, обугленный фундамент... Огонь,
видно, был такой - что весь огород зацепило. Малинник, который не
вытоптали - сгорел. Вот тогда-то Афоня и сник, заболел как -то сразу.
Теперь мы туда уж не ездим. Дом выстроить - сил уже не хватит. Новый
купить - а вдруг и его сожгут? Силы уже не те, да и времена какие: ничего
людям не жалко... - Она вытерла слезы, помолчала. Потом склонилась ко мне:
- Скажите мне, только честно: есть же способ умереть тихо и без страданий?
Ее выцветшие глаза глядели серьезно и строго. Я отвел взгляд.
- Нет, Олимпиада Петровна. Таких способов нет. По крайней мере, у
участкового терапевта...
Олимпиада Петровна вздохнула:
- Афанасий Неофитович умрет. А я без него жить не смогу.
Зачем?.. - Она снова вытерла слезу. - Что же, нам с Афанасием крысиного
яду выпить?
- Ну, зачем же вы так... - неловко попытался я ее утешить. - Надо жить.
Еще несколько лет, пока здоровье позволит...
- Ах, оставьте. Ради чего жить? Дочь у нас была - погибла в автомобильной
катастрофе. Давно, скоро сорок лет будет. У нас теперь один выезд на
природу из города - на ее могилку. Но скоро и могилки не станет:
кладбище-то закрывают. Оно временное было, во время войны там, на пустыре
за Охтой, замерзших людей в ямы сбрасывали...
Подняла на меня беспокойные глаза, светлые, вылинявшие.
Зашептала:
- Вы не беспокойтесь. Можно ведь сделать все так, что никто ничего не
узнает. У мужа остановка сердца. А старушка не захотела жить - и выпила
горсть снотворных...
Я все еще недопонимал, к чему она клонит. Тогда она добавила:
- У нас есть кое-какие сбережения. Для похорон там слишком много, тем
более, что хоронить нас будут за счет совета ветеранов. Так что я могу
дать вам... только не обижайтесь, ради Бога... пять тысяч рублей.
Я в изумлении поглядел на нее. А она запунцовелась так, что даже
выступили слезы.
- Простите... простите... Может быть, этого слишком мало, я не знаю...
* * *
Я ушел тогда от них с тяжелым сердцем. Сверился в регистратуре с
анамнезом: да, Афанасий Неофитович, пожалуй, не жилец. Ну, может быть, еще
год или два протянет. Но что это будет за жизнь? Он станет ходить под
себя. За ним надо ухаживать, как за малым ребенком, а перед концом -
наркотики, пролежни, и черт знает, что еще. Если, конечно, не подоспеет
очередной инфаркт.
Дело было, конечно, не в деньгах. И даже не в опасении, что все
вскроется - уж простите за каламбур - при вскрытии. Да и вскрытия-то
никакого может и не быть. Старику - 77 лет, старушке - 75. Родных нет...
Пожалуй, дело было в том, что эти старые блокадники были моими
единственными друзьями в этом плоском, сыром, зябком городе.
* * *
Некоторое время я не ходил к ним. Олимпиада Петровна вызвала меня по
телефону, велев передать, что "дело очень важное" - так в регистратуре и
сказали. Инесса, старший регистратор, сказала со своим тяжеловатым юмором
- впрочем, у нее и голос был тяжеловатый, томный, обволакивающий:
- Видно, хочет перед Богом предстать - куда уж важнее...
И я решился.
* * *
Прошло уже много лет, а я до сих пор не могу вспомнить без ужаса тот
мой первый опыт.
Вариантов было много. Хотя, понятно, в выборе средств я был крайне
ограничен. Ну, барбитураты - это понятно, необходимая компонента. Чтобы
голова побежала, а потом - сон, плавно переходящий в смерть. Но вот второй
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг