замахал передними лапами. Повернувшись, он побежал в чащобу и рассеялся в
непроницаемой тьме, слился со своей стихией.
Мы открыли скрипучую калитку, и перед нами предстала избушка на курьих
ножках. Окна хилой, но довольно вместительной хибары светились, ее мшистую
крышу серебрила луна.
Вверху, над черными макушками деревьев, закрывая временами лунный серп,
летал какой-то горшок. Описав круг, горшок снизился и опустился у порога.
Это была медная ступа. Из нее проворно выскочила сгорбленная старушка с
клетчатым платком на голове. Лицо у нее морщинистое, с некрасивым
скрюченным носом, но доброе и чуть хитроватое.
- А, ясные соколы,- насмешливо приветствовала она.- Прискакали лечиться?
Видела, как лупили вас. Все видела. Заходите.
Старушка была в курсе всех событий, хотя телевизора в ее горенке мы не
обнаружили. Горенка освещалась горящими лучинками. В дрожащем, прыгающем
свете мы увидели пучки сухих трав, подвешенные на бечевках. В затянутых
паутиной углах метались тени, похожие на летучих мышей. На печке в горшке
что-то кипело, булькало, пузырилось. Старушка подсыпала в целебное варево
зерен и, делая костлявыми руками кругообразные движения, забормотала
заклинания.
Дядя Абу стоял тихо, не желая нарушать ее творческий экстаз. Наконец не
выдержал, с трудом вытянул из Памяти телевизор и поставил его на дощатый
стол. Он хотел узнать, что делается в городе. Но старушка притронулась к
антенне, и экран погас.
- Не травмируйте психику,- решительно заявила она.- Рано вам смотреть
такое.
- Но мы здоровы,- робко возразил дядя Абу.
- Много вы знаете,- фыркнула бабуся.- Покажите лучше свои раны.
Увидев багровые полосы на моей спине, она всплеснула руками и запричитала:
- Бедные мои! Как исхлестал он вас. Как исхлестал!
Добрая баба Яга окунула в бурлящее варево широкие листья клена и покрыла
ими мою истерзанную, ноющую спину. Я зажмурился от приятной теплоты и
целительной щекотки. Минут через пять боль как рукой сняло, а дядя Абу
даже сидеть мог.
- Ловко,- восхитился он.
- То-то! - подняв палец, поучительно сказала старушка.- Сейчас приготовлю
вам чай, а сама отправлюсь по делам.
Вскоре душистый напиток был готов, а бабуся уселась в свой летательный
аппарат - медную ступу, выпорхнула в распахнувшуюся дверь и растаяла в
лунном сиянии. Трудолюбивая, как пчела, она и ночью выискивала
лекарственные травы, коренья, семена.
Мы присели к телевизору. Но как ни бился дядя Абу, экран не загорался.
- Ну и бабуся,- сердился этот знаток электроники.- Ловко заблокировала.
Заколдовала.
Наконец экран замигал и высветил гряду волокнистых, пронизанных лунными
лучами облаков. Летающие микропередатчики повернулись объективами вниз и с
большой высоты показали город.
С ним творилось что-то неладное. Уличные фонари и рекламные щиты гасли,
целые кварталы исчезали, будто проваливались под землю. Во мгле слышались
вопли изгнанников и грохот рушащихся зданий. Угрюм-Бурчеев, как мы
догадывались, маршировал и на пути своем сметал все лишнее. Может быть, он
задумал на месте старого города воздвигнуть новый?
Решили подождать до утра. Выпив пахучее бабушкино зелье, мы улеглись на
охапки сухого сена и провалились в глубокий исцеляющий сон.
Проснулись около полудня. На столе кучки только что собранных трав, но
сама бабуся отсутствовала.
- Что же с городом? - спросил дядя Абу.
Мы включили экран и ахнули: города не было! Солнце не играло на куполах,
не искрилось на шпилях: ни церквей, ни храмов, ни величественных дворцов.
Кругом, насколько хватал глаз, необозримая равнина - унылая и плоская, как
тундра. Лишь на бывшей центральной площади сиротливо торчала громада
собора Парижской богоматери, увенчанная багровыми буквами - ЦДП. От собора
во все стороны тянулись посыпанные песком улицы и геометрически правильные
ряды приземистых казарм.
Из многих тысяч телепередатчиков уцелел лишь один. Но это был удивительный
передатчик - озорной и резвый, как расшалившийся ребенок. Он игриво
порхал, взлетал и снижался, выхватывая эффектные ракурсы. Застыв на месте,
он долго показывал окруженный казармами строевой плац. На нем сновали
изгнанники, одетые, как в былые времена, кто во что горазд: в черные
фраки, в голубые мундиры, в украшенные позументами камзолы. Среди них и
мои конвоиры. Узнал я их с большим трудом, так как нарядную гусарскую
форму они сменили на серые солдатские шинели. "Молодцы,- мысленно похвалил
я их.- Догадались!"
Изгнанники суетились, сбивались в кучки и, размахивая руками, громко
спорили. С испуганными лицами они выкрикивали новые для себя слова:
шомпола, розги. Горожане не могли взять в толк, как угодить неумолимому
Гроссмейстеру. Как ни старались, их все равно ждала порка.
По улице к плацу бежал субъект с развевающимся на ветру пестрым галстуком.
Лицо его искажено таким ужасом, словно за ним гналась Медуза Горгона.
- Идет! - вопил он.- Идет Гроссмейстер!
По улице, четко печатая шаг, шел Угрюм-Бурчеев. Рядом вертелся агент
царской охранки, а чуть позади правильным строем шагали оловянные
солдатики. Ино-гда они вытягивались в рослых солдат и снова сворачивались
в оловянных пигмеев.
В левой руке новый Гроссмейстер держал все ту же книгу. Если раньше она
вызывала у изгнанников смех, то сейчас они смотрели на нее с каким-то
суеверным ужасом. Они уже прочитали название - "Устав о не-уклонном
сечении" - и вполне уяснили его страшный смысл.
Изгнанники опустились перед Гроссмейстером на колени и, стараясь снискать
расположение, захлопали в ладоши - ничего нового они придумать не могли.
Угрюм-Бурчеев глядел на горожан ничего не выражающим взглядом.
Чувствовалось, однако, что нестройные всплески аплодисментов и пестрота
одеяний его раздражают. Он чуть шевельнул губами. Солдаты стали хватать
самых нарядных и пороть их шомполами. Субъекту с пестрым галстуком удалось
вырваться из солдатских рук.
- Не смеете! - кричал он.- Я депутат парламента! Конституция! Нам нужна
конституция!
Глаза Угрюм-Бурчеева изменились... Нет, об этом истукане нельзя сказать,
что слово "конституция" его словно громом поразило. Просто в стальном
взгляде на миг промелькнуло что-то похожее на недоумение.
Солдаты тем временем оттащили депутата парламента в сторону, привязали к
столбу и сложили у его ног дрова и хворост. Они уже усвоили этот вид
казни. Телепередатчик продолжал нас удивлять. Уж не живой ли он? Не желая
взирать на жестокую сцену, передатчик отвернулся. В его объективе -
безмятежная голубизна с редкими облаками. Однако и здесь он не нашел мира
и тишины: вместе с клубами дыма неслись к небу вопли сжигаемого депутата.
- Любуетесь? - услышали мы насмешливый голос вернувшейся бабуси. Погасив
телевизор, она ворчливо добавила: - Шли бы лучше в лес погулять.
Вылазка в лес была просто необходима. Кони... Втайне мы постоянно думали о
них, но вслух не заговаривали из какого-то суеверного чувства. Слишком
многое зависело от того, как они примут нас.
В лесу стояла тишина, прерываемая гулкой дробью дятлов. В безлесных
низинах попадались небольшие озера. Они сверкали под солнцем, искрились,
словно смеялись живым русалочьим смехом. Но сами озорные существа не
возникали и не беспокоили нас, не пытались искупать, хотя становилось
жарко. Будто понимали, что нам не до этого, что мы чего-то боимся.
Да, я изрядно трусил. Я страшился самого себя, даже показалось на миг, что
в каком-то подполье моем, в сыром, заплесневевшем углу еще таится
скользкий, увертливый и душевно неароматный Пьер Гранье. А что, если
Орленок учует его?
Еще больше меня тревожил дядя Абу. Рядом со мной, опустив голову, шел не
самоуверенный джинн, а заметно приунывший, не веривший в свою удачу
человек.
Час спустя показалась широкая луговина с редко расставленными ветвистыми
деревьями. В их тени паслись красавцы: серый в яблоках Метеор и мой
Орленок. Кони вскинули головы, увидели нас и радостно заржали.
Истосковались они по людям.
Все страхи мои оказались напрасными. Орленок налетел на меня, как снежный
вихрь. Я окунулся в развевающуюся серебряную гриву, как в пенистую волну,
посмотрел в его глаза... И мы узнали друг друга! С огромным облегчением я
обхватил теплую шелковистую шею.
Говорят, что человек - царь природы. Какой там царь! Жалкий и беспомощный,
брошенный в страшный мир на произвол судьбы, я с благодарной нежностью
обнимал не лошадь, а равное себе существо и надежного товарища.
А как же дядя Абу? Я вздрогнул и посмотрел поверх гривы Орленка. Его
собрат Метеор доверчиво положил голову на плечо дяди Абу, и тот гладил шею
коня с такой широкой и блаженной улыбкой, что я расхохотался.
- Дядя Абу! Да понимаешь ли ты, что произошло? Кони приняли нас. Ур-ра!
Вскочив на коней, мы носились по лесной поляне и веселились, как дети. Но
приближалась ночь с ее страхами и паучьей тьмой, и мы присмирели.
- Коней мы здесь не оставим. Уведем к бабушкиной избушке,- предложил я.
Дядя Абу согласился со мной и со вздохом добавил:
- Запаздываем. Ну и попадет же нам.
Я рассмеялся: грозный джинн страшился гнева доброй старушки. Но та не
сердилась. Взглянув на нас, она что-то проворчала и повернулась к очагу.
Сгорбленная спина ее, весь ее поникший вид выражали такую обреченность,
что мы пожалели бабу Ягу. Она понимала, что скоро мы покинем ее.
Дядя Абу включил телевизор, но старушка с решительным видом погасила экран.
- Завтра полюбуетесь. Сейчас выпьете чаю - и спать!
Мы покорились. Мы понимали, что в такой своеобразной форме заботится о нас
темневший за окном волшебный лес - осколок далекой Сферы Разума.
Проснулись, когда первые утренние лучи засияли в паутине, заткавшей угол
избушки. Хозяйка уже улетела по своим делам. Мы подсели к телевизору,
включили. Появился звук, и первое, что мы услышали,- панические крики:
- Черные дыры! Черные дыры!
Засветился экран, и открывшаяся картина испугала нас. В трех местах
обширного казарменного поселения кружились черные вихри и заглатывали все,
что попадало в сферу их притяжения. Они и впрямь напоминали космические
черные дыры. Пробегавшие мимо горожане мгновенно всасывались и пропадали,
стоявшие поблизости казармы трещали, крыши с них срывались и с шумом
влетали в крутящиеся темные пасти.
Вихри улеглись, и на их месте обнажился каменистый грунт - тот
первозданный грунт, какой был до прихода изгнанников и возникновения
силового колпака. Это были поистине заколдованные места: стоило
кому-нибудь по неосторожности ступить туда, и он бесследно исчезал.
- Зоны дематериализации,- догадался дядя Абу.- В волновых флуктуациях
ученые нащупали нужные частоты, но не знают об этом.
- Мы должны вернуться, чтобы узнали.
- А этот прохвост? - возразил дядя Абу, имея в виду Угрюм-Бурчеева.- Нет,
хочу полюбоваться, как его засосет дыра.
Черные вихри не возникали, что, однако, не принесло горожанам особого
облегчения. Страх постоянный, ужас перед Гроссмейстером леденил души
больше, чем кратковременный испуг перед черными дырами. Правда,
простачков, пытавшихся одними лишь аплодисментами задобрить Гроссмейстера,
становилось все меньше. В большинстве своем горожане последовали примеру
моих конвоиров. Они переоделись в шинели и маршировали. Самых неумелых
отводили в сторону, пороли и возвращали в строй.
Мне стало жаль изгнанников, своих бывших сограждан. Так и хотелось
прочитать им одно место из "Истории одного города". Я взял из Памяти книгу
и нашел эти строки: "Вовремя построиться - вот все, что было нужно. Район,
который обнимал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района
можно было и болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить
распоясавшись; он ничего не замечал; внутри района - можно было только
маршировать".
Однако и без моей подсказки нашлись сообразительные горожане. Порхающий
телепередатчик метнулся в сторону и показал пустырь за городом. Вот
здесь-то и раскинулась хмельная вольница. Сбежавшиеся сюда изгнанники
пили, пели песни и, сбросив человеческий образ и одежду, плясали в своем
истинном, натуральном виде. О том, что происходило в городе, мы
догадывались по звукам. Там как будто все шло своим чередом: свист
шомполов и топот марширующих масс. И вдруг вновь послышались крамольные
выкрики:
- Конституцию! Требуем конституцию!
Передатчик повернулся в ту сторону и высветил Гроссмейстера, тупо
уставившегося на толпу. Видно было, что в его мозгу шла какая-то
непривычная и трудная работа. В сумеречном сознании Угрюм-Бурчеева
забрезжило нечто похожее на мысль, и на его тонких губах медленно
выступила бледная улыбка, от которой изгнанников почему-то бросило в дрожь.
Гроссмейстер промаршировал мимо собора Парижской богоматери, подошел к
камню, который торчал на площади наподобие постамента, взобрался на него и
подождал, когда соберется побольше народу. Потом вскинул вверх правую
руку, показывая всем "Устав о неуклонном сечении", и ясным голосом
провозгласил:
- Конституция!
В толпе ахнули... Что же дальше? Дядя Абу нажимал кнопки, передвигал
антенну, но с телевизором происходило непонятное. Изображение скакало, на
доли секунды показывая то площадь, то кромку леса, то облака. Объектив
странного, чуть ли не разумного передатчика прыгал и не мог ни на чем
остановиться. Мы с дядей Абу переглянулись. В голову нам пришла одна и та
же невероятная мысль: телепередатчик хохотал! Он плясал и кувыркался,
закатываясь в безудержном смехе!
Что его рассмешило? Сцена на площади? Из картин, беспорядочно мелькавших
на экране, с трудом удалось установить, что горожане, кажется, уже стояли
на коленях и хлопали в ладоши. Они довели себя до привычного
экстатического одурения и с восторгом кричали:
- Конституция! Ура! Гроссмейстер даровал конституцию!
Неожиданно передатчик замер, потом осторожно приблизился к Гроссмейстеру,
вгляделся в его непо-движное лицо, снова отлетел и застыл в недоумении. Мы
с дядей Абу тоже ничего не понимали. Угрюм-Бурчеев уже довольно долго
стоял на постаменте все в той же позе, вглядываясь вдаль и держа над
головой "Устав о неуклонном сечении". Стоял, не шелохнувшись. Пролетавший
мимо воробей сел на его голову и сотворил неприличие. Гроссмейстер никак
не реагировал. И только тут мы сообразили: Угрюм-Бурчеев окаменел! Яд
Медузы Горгоны с опозданием, но все же подействовал!
Превращение Гроссмейстера в монумент обывателей города не удивило. Они
приняли это как должное. Они все так же хлопали в ладоши, потом
маршировали и снова аплодировали. А Гроссмейстер все стоял, олицетворяя
незыблемость установленного им порядка.
Телепередатчику стало скучно. Он отвернулся и показывал только зоны, где
царило веселье и куда не проникал окаменевший и потому еще более страшный
взор Угрюм-Бурчеева. У самой опушки леса, но все ближе и ближе к городу,
возникали кабаки, пивные бары, рестораны. Там слышались хмельные крики,
звон разбитой посуды, визг транзисторов. Сюда сбегалась и слеталась
нечистая сила, сумевшая вырваться из марширующих колонн. Перед ресторанами
пьяные черти в обнимку с историческими персонажами пели и плясали, в небе
летали ведьмы и гарпии. Кругом вопли, рев, свист.
Чуть в стороне стоял одноногий Джон Сильвер и, задрав голову, с удивлением
взирал на трех гигантских драконов. Картина, и впрямь достойная Гомера или
Рабле. Драконы, похожие издали на портальные краны, держали в лапах карты
размерами с крышу дома. Они были очень веселы и пьяны в дым в буквальном
смысле этого слова. Из их пастей вместе с хриплыми восклицаниями вылетали
тучи дыма и языки пламени. Драконы гулко хохотали, резались в карты, а ром
пили из больших бочек, как из стаканов.
На нашем экране побежали искры, поползли змеино извивающиеся черные
полосы. Дядя Абу долго возился у телевизора, но добиться сносного
изображения не смог.
- Непонятные помехи,- сказал он.
За окном послышался тревожный и похожий на стон шум леса. Мы выглянули.
Под ледяным, волнами наплывающим ртутно-тяжелым ветром клонились верхушки
деревьев и таяли. Почерневшие и помертвевшие листья падали и, не достигая
земли, исчезали. - Сюда приближается черный вихрь! - крикнул я.- Пора
бежать!
Дядя Абу вскочил и бросил старинный конноармейский клич:
- По коням!
Рысаки нервно топтались перед избушкой и, чуя недоброе, всхрапывали. Мы
вскочили на коней, и они понесли нас через рощи и поляны, через речки и
овраги. Они знали свое дело. Миновав поляну, на которой паслись еще вчера,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг