совершиться...
Вертолет приближался к Незримому. И сам Стогов, и Игорь, вызванный отцом
из Москвы для участия в исследованиях, и геолог Рубичев, которого Михаил
Павлович в шутку называл крестным отцом экспедиции, гидрогеолог Ракитин,
водолаз Семушкин - все, находившиеся на борту вертолета, в эту минуту
неотрывно смотрели вниз.
Стоял погожий майский полдень. В разлитой в теплом воздухе щедрой синеве
четко проступали причудливые контуры вершины Кряжа Подлунного, а впереди
по курсу вертолета зловеще клубились грязно-серые клочья тумана. В это
время года пелена тумана была тоньше, слабее, чем обычно. Но и сейчас от
пилота Лазарева требовалось высокое мастерство, чтобы не погубить людей и
машину в этом не пробиваемом солнцем белесом месиве.
Но и Лазарев, этот не знавший страха человек, лучший пилот в Крутогорском
геологическом управлении, совершавший ставшие полулегендарными посадки и
на острозубые пики, и на зыбкие болота, и на крохотные пятачки полян в
таежной чаще, даже Лазарев, повинуясь какому-то безотчетному чувству, на
границе тумана все же предельно снизил скорость машины и тревожно,
выжидательно оглянулся на Стогова.
Почувствовав нерешительность Лазарева, Стогов мягко подбодрил его:
- Вперед, Константин Михайлович, смелее вперед!
Лазарев прибавил газ, и вертолет врезался в податливую, обволакивающую
стену тумана. И сразу же мутное, белесо-серое месиво обступило со всех
сторон неповоротливую машину. И у людей, находившихся на борту вертолета,
тревожно сжались сердца. Сразу как-то вдруг забылось, что всего в трехстах
километров отсюда лежит готовый прийти им на помощь большой и шумный
город, что вертолет оснащен совершеннейшими навигационными приборами и
средствами связи. Людям на борту потонувшей в непроглядном тумане машины
стало тревожно, и на какое-то мгновение они почувствовали себя
беззащитными перед этой страшной, непонятной пока силой черного тумана.
Стогов первым стряхнул с себя эту минутную слабость и обычным своим, не
допускающим возражений тоном скомандовал:
- Включить локаторы!
По синеватым экранам побежали светлые легкие зайчики. Приборы обшаривали
скрытую от глаз людей вершину Незримого.
И почти в то же мгновение в кабине раздался тревожный возглас Игоря:
- Назад, товарищи! Немедленно назад!
Старший Стогов метнулся к сыну. Игорь молча указал глазами на радиометр,
за которым вел наблюдение. Привычное короткое пощелкивание в приборе -
свидетельство того, что внизу в недрах земли есть радиоактивные руды -
слилось сейчас в резкую пулеметную трескотню непрерывных щелчков, стрелка,
указывающая дозу облучения, скакнула в крайнюю точку шкалы и застыла там.
Еще мгновение и на шкале вспыхнула яркая лампочка, пулеметную трель в
приборе сменил пронзительный тревожный звонок. Радиометр - спутник геолога
и путешественника - предупреждал людей о грозной опасности. Там, за
пеленой тумана, исследователей ждала смертельная доза облучения, там была
смерть. Мертвой радиоактивной пустыней, гибельной ловушкой для любого
вступившего на нее оказалась скрытая вечным туманом вершина Незримого.
Излучение - страшная в своей беспощадности и неотвратимости сила. И в то
майское утро люди вынуждены были отступить перед этою силою...
Глава третья
СНОВА ПОИСКИ
Василий Михайлович Рубичев умирал. Еще вчера Стогов не хотел, не мог
поверить в это. А сегодня...
Сегодня был разговор с прилетевшим в Крутогорск по специальному вызову
профессором Весниным, по праву считавшимся крупнейшим в стране знатоком
лучевой болезни. Профессор был со Стоговым очень откровенен:
- Видите ли, - басил он, - ваш сподвижник в своих скитаниях по сибирским
весям, а он, как вы знаете, занимался поисками главным образом
радиоактивных руд, сумел еще задолго до встречи с вами заполучить лучевую
болезнь. Новейшими методами лечения тогда удалось приостановить острое
течение заболевания и устранить непосредственную опасность для его жизни.
Но полного излечения не наступило. А затем Рубичев, фактически больной, с
присущим ему задором и полным невниманием к себе, продолжал ставшую
опасной для него работу. В результате - новые дозы облучения и обострение
болезни. Наконец, сильнейшее облучение при попытке высадки на Незримом
и... - профессор умолк, выбирая выражение помягче, - и... печальный финал,
не допустить наступления которого теперь не в силах ни я, ни кто-либо
другой.
Совершенно подавленный услышанным, Стогов только сейчас, в эти страшные
минуты, постиг меру силы и мужества человека, плечом к плечу с которым
прошел год жизни.
Рубичев отлично знал, что глубоко, неизлечимо болен, что вселившийся в
него недуг позже или раньше одолеет его. Но никогда, ни одним словом не
помянул этот неутомимый кладоискатель Северной Сибири о своей болезни. Да
и само слово болезнь не вязалось с привычным обликом этого человека. Все
его существо было захвачено, буквально поглощено планами и проектами, один
смелее другого.
Стогов вспомнил, как в одну из первых их совместных ночёвок у таежного
костра, озаренный его пламенем, Рубичев выглядел отлитым из бронзы. На
медно-красном лице особенно глубокими и темными казались его удивительно
живые, лучистые глаза. Чуть склонившись к Стогову, Василий Михайлович
делился тогда своими сокровенными, давно выношенными мыслями:
- Даже и сейчас мы, геологи, - негромко говорил он, - не столько
созидатели, сколько - учетчики, регистраторы даров природы. Да и
учитываем, регистрируем, по сути, лишь то, что лежит на поверхности, что
само дается нам в руки. Сегодня мы с восхищением говорим о скважинах
глубиною в два десятка километров. - Он усмехнулся. - А что это? Жалкие
царапинки в земной коре, а нам - людям, всему человечеству, - уточнил
Рубичев, - нужен скальпель, способный рассечь земные толщи, достичь
подлинных кладов земли, а не тех жалких крох, что по милости природы лежат
почти на поверхности. Полноводной рекой пусть хлынут из недр земли
расплавленные ее теплом жидкие металлы, пусть откроет нам свои тайны
океанское дно, пусть вода отдаст людям все растворенные в ней сокровища.
Рубичев умолк и закончил торжественно:
- Я верю в наступление такой эры - отказа от долгих и часто безуспешных
поисков крупиц богатства. Я верю, что люди пробьются в недра земли и будут
черпать все, что нужно в любом, понимаете, любом заранее намеченном месте.
И еще хочется верить, что настанет день, когда человек, сознательно
изменяя структуру атома, начнет превращать элементы, создавать новые по
своим рецептам. И не на заводах, а прямо в недрах земли. Вот тогда
геология станет подлинно действенной, созидательной наукой, а не
регистратором фактов.
Он задумался, улыбнулся и сказал полушутливо:
- Только вы, физики, дайте нам, геологам, и этот скальпель, и эти
стимуляторы для оживления недр земных. Я понимаю, что для этого
потребуются энергетические мощности в триллионы триллионов киловатт. Ведь
речь идет о втором, теперь уже руками человеческими, сотворении мира. Так
дайте нам поскорее эту энергию.
Так год назад говорил, мечтал, требовал геолог Василий Рубичев. А теперь
он должен погибнуть от соприкосновения с ничтожной долей той энергии, о
которой так страстно мечтал.
Эта мысль точно обожгла Стогова, и он задал Веснину вопрос, давно мучивший
его, но который он все боялся произнести вслух:
- Это я убил его? Моя горячность, мое стремление на Незримый?
Веснин понимающе печально усмехнулся:
- Нет, профессор. Такой человек, как Рубичев, пошел бы на Незримый даже и
один, по собственной инициативе. Не ваша горячность убила Рубичева. Он
стал жертвой силы, которую люди пока не могут подчинить своей власти.
Веснин задумчиво прошелся по комнате, остановился против Стогова и, глядя
прямо в глаза собеседнику, тихо сказал:
- Сибирский геолог Василий Рубичев погиб так же, как погибли Ирэн и
Фредерик Жолио-Кюри, как погибли сотни физиков и геологов, инженеров и
рабочих. Кровавой ценой платит человечество за постижение тайны атома. Не
пора ли вам, физикам, загнать этого злого духа в такой сосуд, из которого
он уже никогда не вырвется...
Нелегкая жизнь лежала за плечами Стогова. Огнем гражданской войны было
обожжено его детство. Пламя великой войны против гитлеровцев опалило
зрелые годы ученого. Знал он и боль разлук, и горькую скорбь прощания с
павшими товарищами... Но сейчас, войдя в палату к Рубичеву, Михаил
Павлович с трудом сдерживал набегавшие на глаза слезы.
Неузнаваемо изменившийся, без кровинки в лице лежал геолог на
приставленной к широко раскрытому окну больничной постели. Похудевшее, с
обтянувшейся дряблой кожей лицо его, казалось, ничего не имело общего с
тем краснощеким, жизнерадостным человеком, которого встретил год назад
Стогов. Только глаза, карие, выпуклые, сейчас ставшие словно бы еще больше
и глубже, глаза, добрые, задумчивые, немного грустные и в то же время
лучистые, лукавые, были прежние - рубичевские.
Стогов понимал, что было бы святотатством утешать этого сильного человека,
говорить обычные в больничных палатах бодро-успокоительные слова. Рубичев,
поняв состояние Стогова, благодарно улыбнулся ему и первым нарушил
молчание:
- Обидно, двух шагов до финиша не дойти и сойти с маршрута. Но... - он
умолк и, сжав свой точно ссохшийся кулак, резанул им воздух, - в походах
без жертв не обойтись...
Эти слова были единственным упоминанием о близкой кончине, которые
сорвались с уст Рубичева за весь их долгий последний разговор. А когда
покусывавший себе губы, чтобы сдержать рвущийся из сердца крик, Стогов
обнял в последний раз товарища, Рубичев, вдруг перейдя на "ты",
напутствовал ученого:
- А на Незримый, Михаил Павлович, взойди непременно. Он нам с тобой себя
проявил. Теперь уверенно можно сказать - там такая энергетическая кладовая
- на всю Сибирь хватит!
Эти слова бесстрашного геолога прочно поселились в душе Стогова. Отныне
экспедиция на Незримый стала делом его чести ученого, клятвой верности
погибшему другу. Теперь в будущей экспедиции на Незримый он уже не мог, не
имел права отступить, он должен был стать победителем.
Но как без риска для жизни товарищей, без риска для собственной жизни
вступить на этот пятачок радиоактивной пустыни, как и чем побороть это
предательское смертоносное излучение.
Излучение... Подобно коварному убийце, невидимо и неслышимо таясь во мгле
еще не познанного, прокрадывалось оно к отважным пионерам науки,
проторявшим человечеству пути в бесконечные глубины атома. Точно
недремлющий Цербер стерегло оно тайну и могущество новой силы, идущей на
смену привычному топливу, силы, способной принести счастье и изобилие
людям, обновление нашей древней и пока еще порядком неустроенной планете.
Лучшие годы своей жизни отдал Стогов штурму неприступных твердынь
микромира. О, Михаил Павлович лучше чем кто-либо другой знал и великую
мощь и великое коварство чудовищного аккумулятора энергии, именуемого
атомом. И не он ли, русский профессор Михаил Стогов, был всегда в первых
рядах борцов за мирный атом?
Тяжела, поистине трагична была эта борьба. День шестого августа 1945 года
- день первого явления миру новой энергии стал датой начала великих
бедствий человечества. Величайшей исторической несправедливостью было то,
что с первого шага смирившийся, впервые покорившийся человеку атом попал в
недобрые, враждебные людям руки дельцов и политиков, готовых умертвить мир
во имя оттяжки собственной смерти.
И потому впервые расщепленный людьми атом вступил на землю не в радостном
сиянии негасимых электрических солнц, не в напевных гудках могучих
двигателей и бодрящем шуме станков и турбин. В пламени и грохоте взрывов,
в тучах смертоносного пепла и пыли, в душераздирающих воплях и проклятиях
беззащитных людей ворвался на планету расщепленный атом. Не радость и
надежду, а гибель и отчаяние посеял он на земле.
Стогов помнил и безжизненные улицы некогда цветущих японских городов, и
засыпанные черным пеплом Бикини рыбачьи суда в Тихом океане. Он видел
глаза японских девушек, цеплявшихся, как за последнюю надежду выжить, за
утлых бумажных голубков, глаза, в которых соседствовали ужас и надежда.
Людей, переживших трагедию Хиросимы, спасали не голубки и поверья, на
помощь им спешило человеческое сознание.
Потребовались годы непримиримой и неустанной борьбы всех лучших людей
земли за избавление человечества от призрака атомной смерти, за
превращение атома разрушающего в атом мирный. И все эти трудные,
насыщенные трагическими событиями годы Стогов был счастлив мыслью о том,
что во главе беспримерной по своему благородству борьбы шел народ, сыном
которого был и он, советский ученый Михаил Стогов. Потомки сибирских
зверобоев, уральских мастеровых и курских земледельцев, потомки тех, кому
полвека назад не было другого имени, кроме презрительного - мужичье, - эти
люди в строгих смокингах дипломатов и в просторных пиджаках академиков, во
всеоружии знаний и логики на русском языке говорили понятную всем земным
наречиям правду. Эту правду слышали не только за круглыми столами
международных совещаний и в конференц-залах научных конгрессов. Призывом к
борьбе, лучом надежды отзывалась она в сердцах литейщиков Шеффилда и Рура,
рыбаков Норвегии, хлопкоробов Флориды и Нила.
И настал день победы разума над дикостью, жизни над смертью, надежды над
отчаянием. Профессор Михаил Павлович Стогов был одним из экспертов
советской делегации в тот исторический день, когда, скрывая под хорошо
натренированной бесстрастностью и вымученными улыбками истинные чувства,
делегаты Запада подписали долгожданное всем человечеством соглашение о
запрещении производства, хранения, испытаний и применения ядерного оружия.
Тогда, в залитом солнечным светом и вспышками магния зале, вспомнил Михаил
Павлович Стогов небольшой домик в берлинском пригороде и Кейтеля,
фельдмаршала уже не существовавшей армии, в потугах на величие вскинувшего
маршальский жезл прежде, чем подписать акт о безоговорочной капитуляции.
Так же, как и тогда, 8 мая 1945 года, силы зла, насилия, смерти вновь
капитулировали перед силами добра, разума, созидания.
Живы были в сердце профессора Стогова и иные дни, иные события недолгой,
но памятной истории борьбы людей за мирный атом. Помнил Стогов 26 июня
1954 года - день, когда атом впервые явил свою мирную силу. В тот день в
маленьком подмосковном городке зажглись огни первой в истории земли
атомной электростанции. Впервые освобожденная людьми энергия атомов
освещала дома и цехи, плавила сталь, добывала уголь...
Стогов был в числе тех, кто радостно, с открытым сердцем приветствовал
наступление нового в истории земли атомного века. Помнил Стогов, как его
коллеги - ученые с сердцами поэтов и поэты с точным мышлением инженеров -
на всех языках земли, с газетных полос и страниц журналов, с экранов кино
и телевизоров, на всех радиоволнах развивали проекты, один грандиознее и
фантастичнее другого. И уже вставали в воображении атомные электростанции
титанической мощности, атомовозы, ведущие по стальным путям составы весом
в десятки тысяч тонн, атомолеты и атомоходы, бороздящие просторы воздушных
и водных океанов. Фантазия рисовала сдвинутые могучей силой горы,
повернутые вспять океанские течения, мосты между материками, зазеленевшие
садами и нивами пустыни и вечные двигатели на службе людей...
Но Стогов и его ближайшие товарищи знали, что нелегок будет путь
осуществления всех этих планов и проектов. Страшная сила - излучение - все
еще стояла на пути людей к покорению атома. И поднимались вокруг первых
атомных реакторов многометровые стены из воды, бетона, свинца. Иных
средств спастись, защититься от невидимого врага тогда еще не было. Все
это сужало поле применения новой силы. И мирный, подвластный людям атом
продолжал оставаться волнующей, увлекательной, но труднодостижимой мечтой.
Создалось положение, которое в одной из своих лекций Михаил Павлович
Стогов характеризовал так:
- Величайший парадокс, друзья мои, величайшая нелепость. Самые современные
и экономичные, практически неисчерпаемые, безграничные источники энергии и
самые примитивные, громоздкие и неуклюжие средства защиты. Средневековые
рвы, валы и крепостные стены вокруг чудесных генераторов вечной молодости
нашей планеты.
Стогов говорил задумчиво, точно выверят свои мысли:
- Излучение! Пока еще оно коварно и мало подвластно нашему контролю. В
свое время, когда была подчинена человеческой воле энергия нагретого до
высоких температур и сжатого в цилиндре машины пара, человек отлично знал,
как уберечься от ожога. Люди не опускали обнаженные руки в кипящие котлы,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг