как в первой, все пронизывающей темы, только переливы сложного
многоголосия, напоминающие одновременно кельтские мелодии и церковный
распев. Слушатели как бы получали передышку в ожидании финала.
"Тай-ди-тай, тай-ди-та-ТАМ!" - вновь пропела труба, и - вот же штуки
вытворяет память! - мне припомнились позывные нашей роты. Только рация
наша потише пищала. Но в эту минуту я с недостижимой прежде ясностью
понял, откуда черпал вдохновение для своего опуса Джон Лорд. Как
вольнодумец Бетховен сохранил для потомков революционное буйство прошлого
века - поднимитесь, миллионы! - так Лорд (не хочу сравнивать его с
великими, но приходится) Выразил в музыке уродливую красоту современной
войны. В ровном, гулком ритме барабана мне слышался голос миномета, и при
каждом ударе я вздрагивал, ожидая взрыва и летящих над головой осколков. А
перед глазами вставал, как живой, полыхающий лес, подожженный ракетным
залпом с винтокрыла, и над заливом Кука плыли клубы темного дыма...
В миг перед финалом, когда весь оркестр включился самозабвенно в
апокалиптическую скачку, я вдруг ощутил себя на месте одного из всадников.
Только за моей спиной стоял не ад. За моей спиной стояло что-то такое, что
я обязан был защитить. Что-то очень важное. И если ради этого я должен
разрушать... Что ж, пусть будет так. Всякий сад надо прореживать.
Музыка смолкла, и наваждение рассеялось. Чего только не примерещится. Конь
бледный в голубом мундире... М-да. Хотя не так я и не прав. Сколько людей
за время службы я отправил в ссылку, на уран, на тот свет? С полсотни,
если присчитать и членов семей... Хотя обычно интересующие меня субъекты
не связывают себя семейными узами. И не считая тех, кого я убил во время
Аляскинской кампании, - но это был противник, это не в счет. Так что добро
пожаловать в клуб верховой езды...
Медленно разгорелся свет. Слушатели потянулись к выходу. Я подождал
немного, чтобы не толкаться в потоке оживленно обсуждающих достоинства и
недостатки исполнения студентов, потом тоже поднялся с просиженного кресла
и вышел в проход.
На выходе из зала я приостановился, пропуская вперед милую компанию:
немолодой отец семейства, чей благообразный вид потомственного
интеллигента несколько портила перебитая в давние, надо полагать, времена
переносица, пухленькая его супруга, ростом доходившая мужу едва до плеча,
и болтающийся между ними мальчонка лет семи, напевающий себе под нос
привязчивую тему "пам-па-паам, пам-пам-па-паам". Я машинально отступил,
ощутил под каблуком некое препятствие и услышал за спиной возмущенное
"Ой!".
Рефлекс подвел меня. Подобно собаке Павлова, натренированной пускать слюну
при каждом звонке, я на всякий резкий звук реагирую весьма бурно. Вот и в
тот момент я не стал раздумывать, а резко развернулся, принимая боевую
стойку дзит-кун, - хорошо еще, что бить с развороту не стал, иначе
непременно сломал бы ребро стоящей за мною девушке.
А так она отделалась лишь легким испугом да отдавленной ногой.
- Простите, сударыня, - пробормотал я, чувствуя, что краснею.
Девушка разглядывала меня без гнева, но с тем особенным любопытством, на
которое способны только женщины и ученые. Последние так разглядывают
пакостных гадов большой научной ценности в формалине, а первые -
малознакомых мужчин.
- Ну что вы, сударь, - проговорила она с легкой насмешкой. - Это мне
следует извиниться, что напугала.
"А она красива", - подумалось мне не к месту. Хотя красива - не то слово.
Миловидна - так будет вернее. Красота подразумевает нечто симметричное,
мраморно-холодное. Девушка - на глаз я дал бы ей чуть более двадцати -
была восхитительно живой, и все мелкие недостатки, на которые не преминул
бы обратить внимание пурист, таяли в сиянии золотисто-карих глаз. Поначалу
я и вовсе не видел на ее лице иных черт, кроме этих огромных глаз,
пристально, как с иконы, всматривающихся в меня.
- Отнюдь, сударыня, - ответил я и замялся - что бы такого еще сказать,
чтобы продлить разговор, чтобы это эфирное создание не упорхнуло, колыхнув
облаком русых волос. - После того как я увидел в губернском городе
полупустой концертный зал, меня вряд ли что-то может напугать.
Как говорится, не было бы счастья. Негаданно я зацепил в душе нежданной
собеседницы чувствительную струнку.
- И не говорите, - поддержала она меня. - Уже из оркестра жалуются, что в
пустой зал музыка не идет. Вы приезжий?
- Да, - не стал отпираться я, пропуская девушку вперед. Мы двинулись по
холодному, продутому сквозняком коридору.
- Так я и думала. Я уже помню наизусть всех в Риге, кто хоть иногда
посещает концерты в ауле. И знаете что? Их до Ужаса мало.
- Насчет ужаса - это верно подмечено, - согласился я - Кстати, прошу
извинения. Я не представился. Титулярный советник Сергей Щербаков.
- Мне вы показались военным, - заметила девушка.
Если она и испытывала разочарование по этому поводу, то умело скрывала.
- Бывшим, - уточнил я. - Перешел на чиновную службу после Аляски.
- Ранены были? - встревоженно поинтересовалась девушка.
- Нет. - Я покачал головой. - Имел трения с командованием. Вот и пришлось
заняться неблагодарным делом.
- Каким же? - Глаза девушки, начавшие было пригасать, вновь вспыхнули
веселым огнем.
- Я, знаете ли, филер, - ответил я. Вот этим мне удалось ее развеселить.
- А с виду и не скажешь, - заметила девушка, отсмеявшись.
- Ну, я же не агент наружного наблюдения, - уточнил я. - Просто
представитель УПБ по особым поручениям. Вот приехал к вам в Ригу
разобраться с одним делом. Кстати же, как вас позволите называть?
- Эльза, - ответила девушка после чуть заметной паузы, сопровождавшейся
все тем же оценивающим взглядом.
- Простите, а по отчеству?
- Карловна, - Эльза улыбнулась. - Припишите уж в досье и фамилию -
Бауманн. А что же вы, Сергей... как вас по батюшке?
- Александрович, - ответил я. - Запишите в досье.
И мы оба рассмеялись.
Уже через полчаса я знал, что судьба прибалтийской немки Эльзы, как и ее
семьи, не отличалась оригинальностью. Ее мать родилась в Силезии, да не
где-нибудь, а близ границы, как раз на тех землях, что большую часть войны
находились в руках Второй Антанты. Семье повезло лишь в одном - они успели
бежать в Россию прежде, чем до их краев дотянулось всемогущее гестапо.
Все, кто выжил на занятой нашими войсками земле - то есть не был повешен
за диверсии и саботаж, - в послевоенной Германии считались ipso facto
предателями. У нас, конечно, немцев в те годы тоже не больно жаловали -
помнится, был такой недоброй памяти тайный указ о тотальной проверке
благонадежности всех немцев и иных "враждебных инородцев" (сочинят же
Пушкины департаментские!), - но все лучше, чем умирать с голоду, надрывая
спину на народных стройках. Семье матери
Эльзы повезло - они нашли дом и работу в Риге не без помощи местных
соотечественников.
Отец же ее был исконным лифляндием, в котором довольно причудливым образом
смешивались латышская, русская и, вероятно, еще много других кровей. Сын
земского врача, он пошел по отцовским стопам, но, закончив учебу, остался
в городе. Тут он и встретил будущую супругу.
На этом месте Эльза запнулась.
- Что-то я разболталась, все о себе да о себе, а как же вы, Сергей
Александрович?
Я потер бороду, пытаясь выиграть время.
- Да что мне о себе рассказывать? - попытался отшутиться я, - Скучный я
человек.
- А вы попробуйте, - подбодрила меня девушка.
- Родом я из Симбирска, - начал я и был вознагражден удивленным взором. -
Да-да, с Поволжья. Потомственный дворянин из мещанской семьи.
- Это как? - не поняла Эльза.
- А вот так, Елизавета Карловна. В нашей семье так повелось, что почти все
мужчины - военные либо чиновники. И почти каждый дослуживался до девятого
ранга. Поэтому каждый в отдельности имеет личное дворянство, а вся семья
как была мещанская, так и осталась. Хотя есть у меня в предках столбовые
дворяне, но это не та родня, о которой принято вспоминать в приличном
обществе.
Не знаю, что побудило меня продолжить рассказ. Быть может, я просто очень
давно не мог ни перед кем выговориться.
- Может, помните - в конце прошлого века была мода революции устраивать?
- Помню. - Эльза улыбнулась, и глаза ее вдруг вспыхнули ясной улыбкой.
- Помните, как несколько студентов его высочество Александра Второго
взорвали?
- Конечно. - Девушка вздрогнула.
- Так вот, один из них был мой двоюродный дедушка. Младший брат его,
кстати, тоже потом подался в борцы с самодержавием. В семнадцатом, сразу
после немецкой революции, бежал в Германию, да там через два года и умер.
А вот сестра их и есть моя бабушка Мария Ильинична.
- Ох, - Эльза сочувственно покивала. - И как вас только в управление взяли?
- Не моими стараниями, - ответил я. - Но эта не та история, которую мне
хотелось бы вам поведать.
- Почему же?
- Может показаться, что я жалуюсь, - объяснил я. - А я не жалуюсь. Ни на
что и никогда. Во всяком случае, всерьез.
- А почему? - снова спросила Эльза.
- Бесполезно, - коротко ответил я, оглядываясь.
С начала нашей беседы я не сводил взгляда с Эльзы, не обращая ни малейшего
внимания на то, куда мы движемся. Теперь у меня появилось не столько
время, сколько желание отвести взгляд. Мы стояли в парке, на склоне
живописной Бастионной горки. Фонари таяли во мгле, и вечерний парк, будто
выписанный бледной акварелью света по аспидно-черному фону, оставлял
ощущение странной, жутковатой сказки, в которую мы ненароком забрели.
- Эльза... - слова давались мне со странным трудом. - Мы увидимся еще?
- Разумеется, - ответила девушка чуть приглушенным голосом.
Мы стояли рядом, глядя вниз, в просвеченную фонарями мглу. Я нашел
кончиками пальцев ее руку.
- Эльза... - Мне хотелось сказать: "Вы прекрасны", но губы почему-то
проговорили: - Я посажу вас на таксо. Думаю, ваша родня уже волнуется...
Придя в гостиницу, я долго не мог заснуть. Я стоял у окна, глядел, как
гаснут в Верманском парке фонари, и на душе у меня было почему-то
легко-легко. Так легко, как не было ни разу с того дня, как с моих плеч
сорвали капитанские погоны.
Рига, 22 сентября 1979 года, суббота.
Анджей Заброцкий
Проснулся я, к собственному несказанному изумлению, на рассвете - снова
ясном, не иначе к концу света. Так что к тому времени, как мне позвонил
Щербаков, я уже успел не только встать, позавтракать, привести себя в
божеский вид, но и воспользоваться элефоном и телефонным справочником,
чтобы кое-что выяснить.
- Доброе утро, - приветствовал меня господин тайный агент
- Доброе, Сергей, - жизнерадостно отозвался я.
- Да, доброе...
Я моргнул. Такого ответа я не ожидал никак. Да и вообще голос Щербакова
звучал как-то странно. Расслабленно. Может, он вчера вечером...
расслабился? Я попытался представить себе, каким образом может ублажать
себя этот паладин Российской Империи, этот железный всадник. Пить? Нюхать
кокаин? Развлекаться с девицами из портовых кварталов? Не верю. Ни в
первое, ни во второе. Ни в третье - помню, когда я ему ничтоже сумнящеся
предложил позавчера устроить экскурсию, его перекосило.
- В общем, Сергей, я нашел нам ученого-химика, - объявил я.
- Отлично, - ответил Щербаков с несколько натянутым энтузиазмом.
Да что с ним, в самом-то деле?
- Зовут его Мережинский Павел Корнеевич, - продолжил я. - Стар, опытен, от
преподавания почти отошел. Сегодня он свободен - я проверил.
- Превосходно, - рассеянно отозвался Щербаков. - Вот к нему и поедем.
Только знаете, Андрей...
- Что?
- С вашего позволения, я лучше сам позвоню ему, чтобы предупредить. Боюсь,
ваша молодость его введет в заблуждение.
Ну правильно. Что еще ожидать, когда при первом взгляде на меня умудренные
жизнью старцы бормочут "Молодо-зелено"?
Когда я подбирал своего напарника у "Ориента", Щербаков уже пришел в себя.
Расспрашивать его о причинах столь странного утреннего поведения я не
рискнул.
Рига, 22 сентября 1979 года, суббота.
Сергей Щербаков
Удивительно милый нам попался профессор. Чем дальше, тем меньше он мне
нравился. Похоже, Россия становится страной благостных старичков. В
общем-то, такое положение вещей у нас не новость - еще во времена
Московского княжества бояре кичились старшинством. Не умом, не умением -
старшинством. Слово-то какое. Кто старше, значит, тот и прав. Кто это из
знаменитых французов бросил походя, что опыт зрелости есть заменитель ума,
значительно слабеющего с возрастом?
Впрочем, обвинить профессора Мережинского в старческом маразме не
поворачивался язык. Он беспрерывно пододвигал к нам мисочки и вазочки,
выставленные на стол домоправительницей, хитровато подмигивал, сиял в
свете электрических канделябров лысиной в венчике бумажно-белых остатков
шевелюры и, не успевая прихлебывать стынущий чай, сыпал байками из жизни
студентов-химиков. Истории попадались действительно смешные, и рассказывал
их профессор со смаком. Особенно мне понравился "сказ о том, как
студент-химик хлорацетон получал". Заброцкому пришлось объяснять, что есть
хлорацетон, я уже знал - по долгу службы. Слезогонные средства, особенно
те, что нетрудно наварить дома, относятся к моему ведению. Этот самый
студент колбу с полученным продуктом от излишнего усердия понюхал.
Прочитал, видите ли, что указанный химикат "обладает специфическим
запахом". От могучего студенческого чиха колба упала на каменный пол, и
факультет пришлось эвакуировать.
Насторожился я, когда в потоке анекдотов промелькнула история, мне уже
знакомая - "сказ о том, как лаборант крышку центрифуги плохо привинтил".
- Стоп! - резко оборвал я разговорчивого хозяина. - Вы уж простите, Павел
Корнеевич, что перебиваю, но уж больно меня ваша история заинтересовала.
- А что? - спросил в свою очередь профессор.
- Да, видите ли, уже попадалась мне такая история из жизни. Только совсем
в другом месте и в другое время. Вот и интересно мне - часто ли такое
случается?
- Не то чтобы очень, - ответил профессор. - Сущее, государи мои,
разгильдяйство, если вы меня спросите. Центрифуга - она же не игрушка,
крышку прикручивать надо плотно, а то пойдет гулять от стены к стене.
- Значит, нечасто, - повторил я. - И сама собой она отвернуться не может?
- Да помилуйте! - всполошился профессор. - Так и до смертоубийства
недалеко.
Значит, не случайно отвернулась крышка в лаборатории фон Садовица этой
весной. Не случайно.
- Или убило кого? - озаботился господин Мережинский, отставляя чашку.
- Да нет, господин профессор, не убило, - покачал я головой. - Мы к вам
вообще-то совсем по другому делу.
- Я весь обратился в слух, - напыщенно проговорил Мережинский и
заговорщицки улыбнулся.
- Недавно в ваших краях... э... погиб один видный ученый, приезжий... -
начал я.
- Это профессор фон Садовиц? - перебил меня Мережинский. - Как же, как же.
Наслышан. Ужасная трагедия. Так нелепо, так дико...
- А вы его знали? - удивился Заброцкий.
- А как же! - обрадовался старичок. - Каждую осень он к нам приезжал
последние лет двадцать. Мы с ним весьма сдружились. Только подумать -
всего неделю назад сидели мы с ним, пили чай...
- А когда вы его последний раз видели? - насторожился я.
- В прошлую субботу, - с охотой ответил профессор. Значит, за день до
убийства.
- Я к нему часто заходил, благо служба мне теперь не мешает, - улыбнулся
Мережинский - Во вторник как раз собирался... - Улыбка его погасла.
- Скажите, не встречался ли вам вот этот человек? - Я вытащил из портмоне
и показал профессору фото Гильермо Мартина.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг