- Конечно, - согласился Листов. - Но и я виноват перед вами, потому что в
одном случае поддержал "легенду". Согласен, что как раз она и могла вам
навредить.
- Так все-таки?
- Вы помните человека, который продал вам Белку?
- Тот, что убит под Гриссельгамом?
- Он был вашим горячим поклонником. Не знаю, из каких побуждений, но он
рассказывал о вас всякие небылицы. Сознаюсь, правда, что тогда и я
находился в романтическом возрасте и многому верил.
- Что же он говорил?
- Не подумайте, что он делал это за вашей спиной. Отнюдь. Когда вы служили
в полку, он молчал. Но когда неожиданно уехали за границу, а он думал,
навсегда, стал о вас вспоминать, да так часто и горячо... И не в широком
кругу, а только с друзьями. Их было немного, я в том числе. Он представлял
вас... словом, человеком необыкновенным.
- В каком смысле?
- К примеру, он уверял, что вам несколько сотен лет...
- Ба! - воскликнул я. - Это что же, Агасфер какой?
- В этом роде. - Листов оживился. - Я вам потому говорю, что романтические
порывы юности меня оставили, и я не верю в такие чудеса. А тогда,
признаюсь, поверил.
- Что же он рассказывал?
- Он доводил до нас ваши воспоминания о прежних временах. Право же, такие
интересные, с такими подробностями, что, казалось, только очевидец может
их знать. Сейчас я уже много не помню, но было и о Владимире Красное
Солнышко, и о Невском, и его Брате Хоробрите, о Пересвете, который на
Куликовом поле сражался...
- Но разве рассказов достаточно, чтобы принять человека за вечного жителя?
Быть может, он просто начитался исторических писаний?
- Я, право, не знаю. И сейчас считаю все фантазией нашего погибшего друга.
Но как он был талантлив в этой фантазии! Опять же разговоры об эликсире
жизни, о вечных странниках. Право же, его можно понять. Я тогда раза два
вас всего встречал, а сейчас вижу, что вы обыкновенный человек, как и быть
должно. Ну, может быть, оригинальный... Но вы-то сами как относитесь к
таким разговорам?
Я пожал плечами:
- Я слишком долго отсутствовал, чтобы оценить их значение. Но теперь уже
вижу, что они мне мешают. Быть может, все это дошло до Ростопчина?
- Не исключаю, - сказал Листов.
- Тогда и Леппих, быть может, слышал? Чем объяснить его странные выходки?
- Вот тут вы угадали, - сказал Листов. - И это моя вина.
- Ваша?
- Тот самый единственный случай, когда я поддержал "легенду" о вас.
- Вот как...
- Год назад я был в путешествии за границей. Там и состоялся разговор с
Леппихом.
- Случайный?
- Конечно. Ночь на почтовой станции в Альпах. Меня поразило сходство
Леппиха с моим погибшим товарищем. Такое же горение в глазах, сбивчивая
речь, тысячи планов. И тогда я так же, как в разговорах с моим товарищем,
поддался очарованию одной невероятной идеи. Ведь годом раньше я слышал
почти такое же от убитого. И тот и другой хотели постичь время. Они
рассуждали бесконечно о его природе, о том, можно ли повернуть его вспять,
изменить его течение.
- Как же они представляли себе это?
- По-разному. Толком ничего не скажу. Леппих, например, думал о "мираже"
времени, наподобие миража, который бывает в пустыне. Знаю только, что для
опыта он подыскивал такую же "горячую" точку времени в смысле
историческом, как пустыня в климатическом.
- Интересно. Только неопределенно как-то...
- Мечтатели, - сказал Листов. - И он и наш друг мечтатели. Но вы можете
представить, какой поддержкой для них могла стать встреча с человеком,
прожившим несколько сотен лет, то есть каким-то образом одолевшим время.
Ведь это первое доказательство, что загадка времени разрешима.
- И потому вы рассказали Леппиху, что видели такого человека?
- Да. Он был вне себя от восторга.
- И сразу поверил?
- Сразу. Я все рассказал о вас. Я, повторяю, сам был тогда увлечен и тоже
было начал рассуждать о веках. Но потом вернулся в Москву, и наваждение
слетело. Вместо заоблачных чудес я увидал, что жизнь наша российская
далеко не чудо. И, может, ее устройством следует заняться в первую
очередь...
- А вы знали, что Леппих сейчас в Москве?
- Да, слышал. Один мой знакомый ездил в Воронцово по пригласительному
билету.
- Но ведь для других он, кажется, доктор Шмидт? Как же вы его распознали?
- Это для меня не секрет. В альпийской гостинице он тоже записался под
именем доктора Шмидта, а представился Леппихом. Но, кроме того, воздушный
шар. Много ли в Европе людей, которые берутся за такую постройку? А для
опытов со временем у Леппиха воздушный шар имеет какое-то большое
значение. Он много об этом говорил.
- Я слышал, Ростопчин надеется поднять шар к сражению? С него будут
бросать бомбы.
Листов пожал плечами:
- Сражения не этим выигрываются.
- Чем же?
- Мне трудно сказать. Я видел их уже несколько... Не опоздать бы. Утром
чуть свет едем.
Я показал Листову записку Леппиха.
- Ну что ж, - сказал он. - Подождем. Заодно увижу старого знакомого.
Остается уповать, что завтра боя не будет. В любом случае не поспели бы.
Сражения начинаются утром.
Я не стал расспрашивать, сумел ли он разузнать о своей невесте. По всему
видно, что Листов глубоко затаил свои чувства и нет смысла их тревожить.
Мне только казалось странным, что этот спокойный, рассудочный офицер мог
кого-то тайно и сильно любить, стреляться на дуэли...
Он подошел к окну, распахнул створки. Пахнуло свежим холодом ночи. Снова
звезда упала, перечеркнув темный проем окна.
- Москва, горбатая старушка, - проговорил Листов. - Доведется ли еще
свидеться...
7
Утром мы напрасно ждали Леппиха у Красных ворот Зачатьевского монастыря. Я
обошел стены кругом, постоял у других ворот, но его не было.
Когда собрались уезжать, подкатила телега, и человек в серой поддевке,
спросив, кто я, передал записку из Воронцова.
"Сегодня на полдень назначен подъем шара, - писал по-английски Лепихин. -
Я думал, что завтра, но меня торопят в связи с предстоящим сражением.
Поэтому не смог приехать. У меня есть точные сведения, что наша армия
нашла крепкую позицию под Можайском. Скорее всего, завтра-послезавтра
решительное сражение. Я обязан там быть в связи с моим шаром, а также
опытом, к которому готовился всю жизнь. Я хотел, чтобы вы помогли мне
советом, но ваши планы мне неизвестны, и я как будто бы теряю вас из виду.
Однако почти уверен, что вы едете в армию, стало быть, разыщу вас там. Что
касается девушки, которую вы искали, то пока ничего не могу сообщить, тем
более в записке.
Надеюсь на встречу.
Ваш Ф. Л."
Переулками мы выехали к Арбату. На этот раз Листов предложил добираться в
армию новой дорогой. Нам предстояло миновать Дорогомиловскую заставу.
По узкому низкому Арбату серой беспорядочной колонной шло ополчение.
Иногда колонну распирало в простую толпу, и тогда она протискивалась между
заборами особняков, весело и лихорадочно переругиваясь.
- Да чтоб вас чегт взял! - кричал пожилой офицер на невзрачной лошаденке.
- Бгатцы, я вас пгосил, чтобы в ногу! Да ты как пику дегжишь, пгоклятый!
В заторе его лошадь повернуло поперек движения, он выбрался к забору и
снова кричал, поправляя кивер:
- Левой, сукины дети, левой!
Ополченцы, в серых, коробом сидевших зипунах, с блестящими крестами на
шапках, шли через Москву. Последние полки. Вряд ли они успеют к сражению.
Они не умеют держать оружие, нестройный ворох пик прыгает над Арбатом,
ружей почти нет.
- Это тебе не ухват, газзява! - кричит офицер.
У забора, где посвободней, стоят зрители- мальчишки, женщины, старики.
- Слава те господи, - кто-то мелко крестится. - Вся Россия стронулась,
слава те господи.
- Ваня, Ваня, - кричит женщина, - лепешки забыл, Ваня!
- Какие те, хрен, лепешки, - возражают из колонны, - поди, сам станет
лепешкой.
- Ваня, Ваня!
- Неправильно говоришь, мил человек. Давай, бабочка, передам твоему
Ванятке. Как его фамилие? Впереди он али сзади?
- Прощевайте, миряне! - картинно и весело говорит какой-то парень. -
Живыми, стало быть, не вернемся!
- Глянь, ворона на кресте! - кричит кто-то истошно. Все задирают головы и
смотрят на ближайший собор.
- Плохая это примета, братцы.
- Чего плохая? Нету сейчас приметов!
- Гляди, снялась!
- Туда полетела, косточки наши глодать. Большая будет стражения!
Куманечек, побывай у меня, Душа-радость, побывай у меня! -
запел вдруг кто-то отчаянным высоким голосом.
Побывай-бывай-бывай у меня, Душа-радость, побывай у меня!
- Эх! - снова сказали из провожающих. - Вся Россия стронулась. Ну, будут
дела, ежели стронулась, - и опять мелко закрестились.
Мы подождали, пока пройдет ополчение. Рассеялись клубы пыли. Мы выехали на
Арбат перед всадником, за которым катила коляска и кучер сердито кричал:
- Все одно не доедете! Все кости уломаете! Садитесь в екипаж, Петр Андреич!
Всадник остановился и стал протирать глаза. На лошади он держался
неуклюже, синий чекмень с голубыми обшлагами был ему явно велик. Не то
кивер, не то мохнатая шапка с черным султаном нахлобучена по самые уши.
Из-под нее совсем уж смешно и растерянно поблескивали очки в золотой
оправе.
- Что за чучело? - пробормотал Листов и вдруг осекся:- Вяземский!
Лицо всадника озарилось ясной улыбкой:
- Паша! Ты здесь? Я думал, в армии!
- Еду сейчас. А ты куда? На карнавал собрался?
- На карнавал смерти! - смеялся Вяземский. - Я тоже, моншер, в армию.
Ей-богу, Поль, не могу понять, куда меня, смирную букашку, несет?
- Что за маскарад? - Листов разглядывал мундир.
- Да это Мамоновского полка. Ты что, не знал? Мамонов свой полк нарядил, а
командиром князь Четвертинский. Я адъютантом к Милорадовичу назначен.
- Петр Андреич, пожалуйте в коляску, - опять начал кучер за нашей спиной.
- Да замолчи ты, вот ей-богу! Поль, я так рад, что тебя повстречал. Вместе
поедем. Смотри, домашние за мной целую коляску с дядькой увязали. Мне,
право, стыдно так по Москве ехать.
- С чего это? - удивился Листов. - Я тоже, как видишь, в коляске.
Знакомься: поручик Берестов.
- Где-то я вас видел, - сказал Вяземский.
- На лошади ты, Петя, никак не доедешь, - сказал Листов. - Не фанфаронь
понапрасну. Ты и в седле-то сидеть не умеешь.
- Не умею! - сказал Вяземский. - И стрелять тоже!
- Так что слезай и садись с нами. Лошадь пойдет за тарантасом. А в дороге
поменяем экипажи. С подставами, пожалуй, сейчас трудно.
- А у меня готовы подставы, - сказал Вяземский.
Он спешился и втиснулся между нами. Пахнуло духами, свежестью новой
одежды, радостной ясностью лица и добродушием.
- Да что у тебя за кивер? - сказал Листов. - Тебя за француза примут.
- Правда? Меня одна графиня и без того почитает французом. Веришь ли? -
Вяземский вдруг начал хохотать. - Ар-маном зовет! Ну скажи, Пашенька,
какой я Арман с таким свиным рылом.
Листов смотрел на него с улыбкой.
Нелепой одеждой, очками, округлостью лица, всей этой поездкой в Бородино
Вяземский сразу напомнил мне Пьера из "Войны и мира". Только Вяземский
легче, изящней. В его веселой, слегка дурашливой манере держаться сквозило
умное и цепкое внимание, а уголки губ показывали, что ко всему он
относится с иронией.
- Второй двенадцатый год, - сказал Листов. - Петя, как думаешь, чем для
нас кончится?
- Думаю, тем же, - ответил Вяземский.
Они заговорили об изгнании поляков, о пожаре Москвы.
- Ты что про Кутузова думаешь? - спросил Вяземский.
- Армия верит, - ответил Листов. - Знаешь, что Суворов про старика
говорил? "Я Кутузову не кланяюсь. Он один раз поклонится, а сто раз
обманет".
- Думаешь, и Бонапарта проведет?
- Посмотрим. Мне все кажется, у старика свое на уме. По войскам разъезжает
с таким лицом, будто что-то знает. Одним глазом смотрит, вполуха слушает.
Всем видом показывает: говорите, мол, делайте, а я один понимаю, что будет.
- Да, - хмыкнул Вяземский. - Это еще не порука. Мне Барклая жалко.
- Вон, может, в них порука? - Листов кивнул на пылившее впереди ополчение.
- А что им Барклай? Иноземец. Когда Россию за сердце взяли, разве может
отвечать иноземец?
- Да какой он иноземец! - воскликнул Вяземский. - Он с рядового в русской
армии начал. Любой графский сынок еще пороху не нюхал, а уж капитан, а то
и полковник, а он с рядового! У него отец бедный поручик. А кто армию спас?
- Да это все правда, - сказал Листов. - Только другого выхода нет. Я сам
слыхал, как Барклая изменником называли. В нем видели всю беду.
- Так-то всегда. - Вяземский завертелся на месте. - Сначала приглашаем со
стороны, а потом в морду да в морду!
- Ты, Петя, смотрю, совсем изящный язык позабыл. Русская речь полилась
изначальная.
- Привык, - сказал Вяземский. - Я штрафу уже на двести рублей отдал за
французский. Теперь все мы до выверта русские. Но погоди, отобьем
французов, снова на Европу глазеть станем.
У Москвы-реки мы обогнали ополченцев и по деревянному настилу въехали на
Дорогомиловский мост. Берег здесь круто обрывался к реке, толпа любопытных
стояла у деревянных перил и смотрела сверху на движение по мосту. Паромный
мост лежал плоско, прижавшись к воде. Зыбко подрагивали от колес доски.
- В Воронцове аэростат поднимают сегодня, - сказал Листов.
- Слыхали. - Вяземский вытащил из кармана розовый листок и помахал:- Ловко
он забавляется, ничего не скажешь.
Я прочитал:
"Здесь мне было поручено от государя сделать большой шар, на котором
пятьдесят человек полетят, куда захотят, по ветру и против ветра, а что от
него будет, узнаете и порадуетесь... Я вам заявляю, чтобы вы, увидев его,
не подумали, что это от злодея, а сделан он к его вреду и погибели..."
Это была та самая афишка, о которой я сказал в разговоре с Ростопчиным.
Содержание некоторых, а в особенности этой, я хорошо знал. Такие афишки
Ростопчин печатал небольшим тиражом и развешивал по Москве. С их помощью
он пытался укрепить свое влияние среди населения. Писал их
собственноручно, сам выдумал для них героя, простака и рубаху-парня
Корнюшку Чихирина, который ловко бьет французов и не боится никаких бед.
Об афишках судили по-разному. Одних раздражал залихватский псевдонародный
тон, другие считали, что они служат на пользу.
- У меня есть дворовый Корней, он читать умеет, - сказал Вяземский. - Я с
ним почти в дружбу вошел, говорим запросто. Так он про эти афишки сказал:
"Много у вас, господ, крику. Чуть что, горло надрывать. А разве такое
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг