Ирина Сергиевская.
Письма Кесарю
-----------------------------------------------------------------------
Сборник "Феми-фан".
OCR & spellcheck by HarryFan, 28 August 2000
-----------------------------------------------------------------------
Письмо первое. Пыркин - Кесарю
...З-здесь... б-был... Г-го-га!!..
Ах, мука моя, мука...
Не гневайтесь, Кесарь. Еще несколько секунд, и они успокоятся. Считаю
до десяти. Один, два, три, четыре... Вот опять!
...Ы-ых яблоко... куды котишься?!!
пять, шесть, семь...
...Любка шельма-а!..
восемь, девять, десять. Все.
Ночь. Тишина. Чужая выселенная квартира. Я тайно живу здесь третьи
сутки. До этого скитался по подвалам. Мне нельзя домой. Мне никуда нельзя.
Я - беглец.
Как вялы сейчас мои руки... Они выводят эти слова с восхитительным
покорством. Отчего раньше я не радовался ему, не ценил!.. Да, человек глуп
и самоуверен до той поры, когда гром грянет.
Однако надо спешить, надо успеть закончить письмо до рассвета, иначе
плохо мне будет. У, жизнь пропащая!..
Не гневайтесь, Кесарь: вступление мое затянулось. Теперь к делу.
Анкетные данные: Пыркин Георгий Алексеевич, 1938 года рождения, член
партии, образование среднее, профессия - переплетчик, женат, судимостей
нет, передовик производства. Родственники мои люди исключительно
благонадежные, никто против советской власти не воевал, врагом народа не
был, за границу не убегал. Дядя вот только... искусствовед-космополит. О
нем в 48-м году статья в центральной газете была: "Чего хочет Пыркин?"
Дядя умер от инфаркта тогда же. И ведь как оно все обернулось-то. Раньше я
дядю боялся вспомнить, а сейчас, сообразуясь с магистральным направлением
нашей политики, горжусь, что он мне родня!
Больше гордиться нечем. Признаюсь, человек я малокультурный. Если же
встретятся Вам в письме всякие литературные выражения, вроде
"восхитительный", то это потому только, что не одна сотня книг через мои
руки прошла. Кое-что запомнилось. Из Пушкина, к примеру: "Шуми, шуми,
послушное ветрило..." Или из Чехова, насчет Вселенной нашей, которая в
зубе какого-то чудовища находится. Смешная мысль...
Ни одну из книг я, по правде сказать, до конца не дочитывал - бросал за
ненадобностью. У меня натура влиянию искусства вообще не поддается.
Заурядный я человек, и наружность моя самая непривлекательная - скучная,
как измятый рубль.
Женился я когда-то на бывшей укладчице асфальта, Зинаиде Афанасьевне.
Теперь она пенсионерка. Хорошая женщина, тихая, по воскресеньям в церковь
ходит. Правда, не красавица, скорее наоборот: шея у нее кривая. Бригадир
асфальтоукладчиц был, как это водится, пьяный - метил лопатой в бочку, а
попал в человека. У них вся бригада таким образом покалечена: у кого глаз
выбит, у кого зуб; у мадам Суслопаровой - лучшей подруги жены - вообще уха
нет. Считайте, Афанасьевна легко отделалась. Я за внешней красотой,
повторяю, не гнался никогда и доволен был тем, что неприхотлив.
Да, Кесарь, Вам пишет счастливейший в прошлом человек. Все у меня было:
спокойная работа, уважение коллег, хорошая репутация, свой круг
заказчиков, среди которых попадались люди известные. Эх, что там говорить
- у меня своя отдельная квартира в центре города была, вот как!
Шутка ли, десять квадратных метров в самом Питере, на Большой
Подьяческой! Из нашего окна, если по пояс высунуться и шею вытянуть, видна
старая пожарная каланча, что на Садовой улице. Мимо этой каланчи я каждый
вечер шел домой. Сейчас не могу без слез вспомнить, что не крался, как вор
и убийца, а именно шел, шествовал...
Ну, вот, сбился - забежал вперед, нарушил последовательность событий.
Будьте же снисходительны, Кесарь, к моей сбивчивости. Что взять с человека
больного, лишенного крова и регулярной горячей пищи - со всеми травимого
несчастного человека!
Вернусь к рассказу.
Ну, жили мы, значит, на наши скромные честные заработки и, когда
случалась острая необходимость в деньгах, подряжались обои знакомым клеить
или малярничать. Я, бывало, красил валиком стены, а Зинаида пятна с пола
подтирала. У меня правило: чтобы ни единого пятнышка на полу! Я в работе
педант, грязи не терплю. Руки мои с самого рождения были ловкие,
аккуратные, умелые.
Любая работа у них спорилась: и строгали, и паяли, и выпиливали, и
полировали, и резьбу делали. Я из нашей комнатки игрушку сделал - одно
загляденье... По четырем углам шкафчики с "секретом": выдвинешь ящик -
музыка играет: "Вечерний звон, вечерний звон..." Скамеечка для ног в виде
индийского слоника с красной бархатной попонкой. Хлеборезка - изящная
такая гильотинка, тоже с музыкой: отрежешь от батона кусок и... "Вечерний
звон-н..." Соседи и знакомые к нам отдохнуть душой ходили, как в музей.
Цены моим рукам не было!
Эх, руки, руки...
В злосчастный понедельник 13 июня появился вестник грядущих страшных
событий - городской сумасшедший, старик Иоанн Храпов. Он вошел в
мастерскую во время обеденного перерыва, когда я был один, - вошел
незаметно. Мутная тень упала на мой стол. Запахло козлом.
Я начал искать в карманах мелочь: Иоанн Храпов был самым назойливым из
всех питерских нищих. На беду мелочи не оказалось, только пятирублевая
бумажка. Мое замешательство позволило Храпову пуститься в откровения:
- Приидет агнец небесный! - мрачно объявил он, тряся желтой бородой.
Я торопливо полез в ящик - там вроде завалялась копейка.
- Говорю, небесный агнец приидет! - раздраженно проблеял безумец и
смахнул со стола книжку рассказов Чехова.
- Не хулиганьте, - рассердился я. - Сюда вообще посторонним вход
воспрещен.
- Дай, сколько можешь! - злобно потребовал старец.
- Нету у меня.
Храпов насупился и после паузы быстро спросил:
- А то, может, бороду мою купишь? Глянь, борода какая: Лев Николаевич
Толстой, проповедник и граф!
- Шли бы вы на паперть, - посоветовал я.
- Па-перть? - коварно переспросил Иоанн. - Вона как! Гляди, как бы
самому на паперть не встать.
Он вдруг схватил со стола сапожный нож и бросился к выходу. Я кинулся
следом. У двери мы сцепились: я вырывал нож, старец сопротивлялся,
дьявольски хохоча. Я победил, но порезал палец. Храпов выскочил на улицу и
крикнул мне в окно:
- Попомнишь, будет всем вам поп... поплексический удар! Ха-ха-ха!..
Поплексический удар? Бред. Да что с безумца взять!
Я смазал йодом, забинтовал палец. Вскоре обед кончился, наши вернулись,
и за работой день прошел, как обычно. Правда, к вечеру палец вдруг
разболелся и, не знаю, поверите ли, но эта ничтожная боль перешла
почему-то в сердечную, ноющую. Настроение упало, и домой я шел мимо
любимой пожарной каланчи без обычного удовольствия. Дома пожаловался
Зинаиде Афанасьевне на странное недомогание.
- Это все от погоды, - сказала она, раздавив пальцем бегущего по
кухонному столику таракана.
Нас донимали полчища тараканов. Я с отвращением увидел приготовленный
Зинаидой для очередной баталии новый зелененький баллончик. Мне был
противен запах яда, а еще больше - сладострастное рвение жены, с которым
она каждый вечер опрыскивала стены кухни.
...Все эти пошлые житейские мелочи, Кесарь, возможно, недостойны Вашего
внимания, но без них рассказ мой будет неполон, увы...
Итак, я лег спать. Стояла душная белая ночь. Комары пили мою кровь, но
я страдал не от их укусов, а от незнакомой тоски, которая росла с
необъяснимой и пугающей скоростью. Подавленное состояние усугублялось
мерзким запахом дихлофоса. Рядом сопела Зинаида.
Мне захотелось ударить ее. Это было нехорошее, странно-веселое желание.
Руки зачесались, но я сдержался и встал. Дышать в комнате было нечем.
Чувствуя тошноту, я высунулся в окно, чтобы глотнуть воздуха и заодно
увидеть далекую каланчу. Но уличный воздух был тяжелый, а каланчу заслонял
нелепый подъемный кран. За спиной сопение Зинаиды перешло в булькающий
храп.
Я повернулся к ней. Именно тогда, при взгляде на укрытое простыней
тело, на голову с жидкими волосами-перышками, - именно тогда руки
перестали подчиняться мне. Сначала я не понял, что происходит. Я лишь
видел, как они медленно и целеустремленно шарят по подоконнику, ощупывают
предметы. Правая, с забинтованным пальцем, вела за собой левую.
Они по очереди пробовали на вес то, что им попадалось: книгу, вазу,
цветочный горшок. Наконец, правая нашла под стопкой жениного белья утюг,
приподняла его и замерла. Левая одобрительно щелкнула пальцами.
"В чем дело, что происходит? - подумал я, болезненно холодея. - Что это
значит?!"
Утюг тускло сверкнул в моей правой: она стала медленно и страшно
подниматься. Напрасно я силился опустить ее, разжать пальцы - они были
словно железные. Я хотел сесть, но левая рука ударила меня кулаком под
ребра. Я застонал и понял все: руки мои, покорные доселе, работящие руки,
замыслили убийство! Зинаида Афанасьевна была обречена! Несчастная моя
жена...
- Зина, спасайся! Убью! - завопил я.
Она вздрогнула, проснулась, быстро села. Рука-убийца замешкалась - удар
пришелся по валику дивана. Я отскочил в сторону, и, удерживая последним
усилием воли рвущиеся к жене обезумевшие руки, крикнул:
- Я болен, Зина! Уйди от греха подальше!
Моя правая тут же метнула в беднягу хлеборезкой. Зинаида поняла,
наконец, какая ей грозит опасность, и с мышиным писком шмыгнула в туалет.
- Все дихлофосы твои! - всхлипнул я.
Хотя причем здесь были дихлофосы, Кесарь! Вовсе не в них дело!
Дальше случился погром. Взбунтовавшиеся руки били, ломали, рвали все
вокруг. К утру от уюта осталось жалкое воспоминание в виде мраморной совы.
Она стояла на шкафу - ее было не достать, как ни старалась подлая правая,
вооружившись для этого шваброй. Взбешенные тщетными попытками разбить
сову, руки облили клеем диван и вспороли ножом обивку. Диван был новый,
купленный за тройную цену у спекулянта. Я ахнул, не выдержав:
- Что ж вы делаете, сволочи!
Лучше бы мне молчать...
Руки повисли над испоганенным диваном. В правой дрожал страшный нож,
левая медленно трогала острие указательным пальцем. Я обмер, ожидая самого
худшего. Но этого не случилось.
Бросив нож, руки... принялись пересчитывать мне ребра. Мне, своему
хозяину! Я увещевал, заклинал, молил о пощаде - напрасно. В жизни своей не
испытывал я подобных мук: правая ритмично и весело била кулаком, левая
щипала и выкручивала кожу.
Я боялся, что они оторвут мне голову - к тому все шло. Но вовремя
сообразил упасть на колени и заплакать:
- Миленькие мои! Кормилицы-ы! Христа ради, не убивайте! Ведь тогда и
вам конец!..
Так, Кесарь, завершился первый приступ загадочной болезни вследствие
которой я сделался изгоем руководимого Вами общества.
Правда, это не сразу произошло. Была у меня надежда, что вернется
здоровье, а с ним и спокойная привычная жизнь - да где человеку тягаться с
судьбой! Вы послушайте, что потом случилось, после той ночи.
Утром я, обманутый спокойствием рук, пошел на работу. Только сел за
стол, они встрепенулись. Уж я их шепотом уговаривал по-всякому, просил не
позорить меня, не губить как работника - все бесполезно! Они книжку Чехова
под стол утащили, пристроили на коленях и совершили акт вандализма:
портрет писателя (этот, знаменитый - в пенсне) химическим карандашом
разукрасили. Правая рисовала ослиные уши, а левая мне силой рот открывала
- для смачивания грифеля слюной. Я сопротивлялся, как мог - искусал
карандаш, тяпнул руку за палец, но портрет спасти не удалось. Тогда я
закричал:
- Помогите!
Прибежавшие из другой комнаты переплетчики застали отвратительную
сцену: я катался по полу, борясь с собственными руками, рычал и плевался
зеленой слюной. Меня связали, отнесли в кабинет начальника, уложили на
кушетку и вызвали "Скорую".
Изнуренный, я затих. Мозг плескался в черепной коробке, как раскисшая
медуза. Лишь одну ясную мысль родила она - мысль, исчерпывающе выраженную
в слово "НИКОГДА". Никогда больше не идти со спокойной душой мимо пожарной
каланчи, никогда не дремать перед телевизором в уютном кресле, никогда не
сыпать голубям на карниз хлебных крошек. Никогда, никогда, никогда...
Иоанн Храпов, злой нищий с паперти Никольского собора, заколдовал меня,
навел порчу. Погубил.
Со стыдом и болью вспоминаю я последовавшие после приезда "Скорой"
безобразные свои действия. К тому времени руки освободились от самодельных
пут, и несчастный врач рухнул на пол, сраженный подлым ударом в солнечное
сплетение.
Я перепрыгнул через тело, выскочил из кабинета, бросился на улицу,
сметая все на своем пути. Переплетчики пытались задержать меня, и руки,
воспользовавшись поводом, устроили кровавое побоище.
Я слышал стоны, крики, грохот: падали тела и мебель. В какой-то момент
я увидел среди этого бессвязного кошмара, как правая лупит говяжьей
вырезкой по лысине уважаемого мной начальника. Проклятая правая!..
Убийство было неминуемо. Но я не хотел никого убивать и с воплем:
"Простите! За все простите!", вырвался из мастерской.
Бег. Сердце: бух, бух, бух.
Крадучись - дворами, переулками, пробирался я домой. Зачем - сам не
знаю. Я бежал, а руки успевали гнусно щипать встречных женщин за что
попало. Крики неслись мне вслед: "Идиот!", "Сексуальный маньяк!". Стыдно
вспомнить...
Опасаясь милиции, я прятался в подъездах, на грязных вонючих лестницах.
Там руки били меня просто так, от избытка веселой бесовской силы, или
выцарапывали гвоздем на стенах разные неприличные слова. Когда я пытался
сопротивляться, руки, вцепившись в уши, вытирали моей - простите, Кесарь -
мордой стену. Н-да. Не берусь описывать, во что я превратился после
экзекуций. Образина. Монстр. Кошки и те шарахались от меня.
К ночи руки умаялись, залезли в карманы брюк и там совсем притихли. Я,
наконец, смог добраться до дома. По привычке называю так разваленную моими
стараниями убогую конуру. Там ждали меня... три ведьмы. Вы помните начало
пьесы Шекспира "Макбет"? Вот!
Ведьмы копались в куче мусора посредине конуры, выуживая какие-то
черепки, тряпки, части поломанной мебели. Три подружки из бывшей бригады
асфальтоукладчиц: моя кривошея-жена, безухая мадам Суслопарова и шустрая
одноглазая малютка по прозвищу Гутен Морген. Я испугался их до того, что
застонал, припав к стене: - Ай-яй-яй...
- Пьянь такая! - с чувством сказала одноухая мадам. - Урод.
- Ты, как его, этого, в ментовку захотел, гутен морген? - сверкнула
единственным глазом малютка. - А еще партеец. Стрелять таких надо!
- Гога, Гогочка, что ж теперь будет? Как дальше жить? - заплакала
Зинаида.
Из мусорной кучи задушенно полилось:
- Ве-е-е-черний зво-н...
- Ай-яй-яй! - только и мог я добавить к этому умирающему звуку.
- Говорили тебе, Зинка, не иди замуж за эту гнилушку интеллигентную! -
буркнула мадам Суслопарова.
- Чем прельстилась, гутен морген!
Жена заголосила, упав на диван.
- Прости, Зинаида, - опомнился я, наконец. - Ухожу навсегда. Против
воли ухожу. Ничего не поделаешь. Надо.
- Что-о?! - взвизгнули подружки.
Зинаида, мгновенно прекратив истерику, загундосила:
- Кому ты нужен такой обалдуй и уже старый, а я тебя всегда жалела, не
уходи, Гога!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг