Мы вошли в параллельный первому, не менее просторный зал, смотрящий
окнами в сад, где петляли высаженные акациями аллеи. В этом зале также
царили полумрак и гулкая тишина. От первого зала его отличало отсутствие
рисунка на потолке и многочисленные подпирающие потолок в совершенном
беспорядке тонкие колонны. Каменные стволы в этом лесу как попало торчали
из мраморного пола. Казалось, в этом лабиринте кто-то прячется, мечутся
неясные тени.
- Я не знаю, что увидит здесь каждый из вас или вы оба вместе. - Голос
Билла слышался как будто из другой комнаты. Голос спортивного
комментатора, не болеющего ни за какую из играющих команд. - Здесь
определенным образом материализуется работа вечного двигателя.
При этом для каждого посетителя по-разному. Сразу же хочу предупредить
- от работников компании здесь абсолютно ничего не зависит, мы не можем
влиять на происходящее здесь. Но не пугайтесь, за время действия этого
зала ни с кем из входящих ничего страшного не произошло. Разве что
небольшие нервные потрясения у особо чувствительных. Но такие сюда
попадают редко. Теперь я вас оставлю.
Как только он вышел, действо, которое до сих пор таилось за колоннами,
стало мало-помалу окружать нас.
Это было похоже на несколько снов. Они наслаивались друг на друга.
Некоторые из них бессмысленные и непродолжительные даже не отметились в
памяти. Они замысловато переплетались с искаженной реальностью, и
заставляли нас играть роль вынужденных героев, подчиненных навязываемому
свыше сюжету.
Вы когда-нибудь убивали во сне? Во сне вообще легче побеждать, а если
нет подходящей оправдательной ситуации, то утром никто не спросит с Вас за
совершенный (возможно пугающий даже Вас) поступок. Я пока что не знаю,
спросится ли за совершенное зло во сне на Высшем Суде. Но бывает и
по-другому: в Вашем сне царит вопиющая несправедливость, сон переполнен
насилием против Вас и Ваших близких - самое время проявить ответную
жестокость, совершить геройский поступок, но руки и ноги Вас не слушаются.
Вы большой кусок ваты, нс способный даже закричать. Вы можете только
смотреть и чувствовать подающее с ужасающей высоты сердце. От такого
падения можно вскрикнуть во сне, можно разметать вокруг себя постель,
можно проснуться в холодном поту, можно вообще не проснуться.
Андрей никогда не рассказывал мне, что видел и чувствовал он. А я ему
рассказать не успел. Уже после, когда мы вернулись, он вдруг ни с того ни
с сего спросил:
- Тебе Ленина жалко?
- Ты о чем? - удивился я.
- Я, как и все советские дети, в детстве любил дедушку Ленина, а когда
узнал, что он нигде не похоронен, а лежит в мавзолее, мне стало его жалко.
Я тогда думал, что если человек не похоронен, то его душа не находит себе
покоя, ее ни в рай ни в ад не берут. Она обречена на полное одиночество.
Жутко она при этом мучается и не дает никому покоя. Теперь я знаю, что так
оно и есть. Оказывается, антихристов много. Они стоят в длинную очередь у
дверей в человеческую историю, чтобы потом занять свое место в огненном
озере. Антихрист - имя собирательное. Они приходят по одному и целыми
орденами, приходят и уходят в самое глубокое небытие. А за ними вереница
несчастных носителей зла, околдованных или золотом или новой идеей -
осуществлением царства божиего на земле. Мы не можем охватить разумом
Вечность, они не хотят знать, что она есть... - так он говорил долго, а
закончил также неожиданно, как и начал. - Крестился бы ты, Серега!
В моих видениях Ленина не было. Но "персонажей" было предостаточно.
Сначала пронеслись, как порывы ветра, какие-то смутные воспоминания.
Откуда-то из далекого, теперь уже туманного детства. Потом картины
становились ярче, и, наконец, на меня опрокинулся совсем другой день из
другого времени, из другой жизни. Он, как всплеск от брошенного в воду
камня, произвел десятки, сотни брызг, и в тысяче зеркал промелькнули
тысяча отражений этого дня, но в каждом по-разному. Они промелькнули, но
миг этот выражался понятием вечности и мог совсем не кончиться. И я мог
навсегда остаться^одном из этих зеркал, сделай я хотя бы один неверный шаг
по направлению к соответствующей реальности. И каждый новый шаг вырывал
кусок, часть времени из каких-то других жизней и эпох, причудливо
переплетая их вокруг моего, выросшего до астрономических размеров Я.
На лестнице, ведущей к капищу, медленная процессия - седые
бесчувственные жрецы ведут юных пленников и пленниц. Еще несколько шагов
и, под завывание этих идолопоклонников на каменной наковальне жертвенника
будет биться чье-то молодое сердце. А я - вождь или царь - сижу на
золоченом троне, утопая в драгоценных одеждах, в окружении бесстрашных
воинов, нетерпеливо поглаживающих рукоятки мечей, среди замерших у трона
невольниц, готовых по первому моему зову отдать мне не только тело, но и
душу, потому что я для них живой бог. Я, имеющий власть над народами, над
законами и беззакониями, даже если захочу - не смогу остановить кривой нож
жреца. Не смогу, потому что боюсь даже захотеть этого. И когда ударят
барабаны, мое сердце сожмется также, как сердца обреченных невольников, и
мне будет казаться, что это мое сердце берет сморщенными жилистыми руками
жрец и бережно кладет его в центр жертвенника, то выкрикивая, то несвязно
бормоча только ему одному понятное заклинания. Лицо мое останется
каменным, и когда-нибудь вместе с ним окаменеет сердце.
Сидя на троне, я вспомнил, как плакала на маленькой кухне в моей
квартире Лена. Мальчик из "Снежной королевы"? Может быть, именно так
попадают в наши сердца маленькие льдинки. Через бесчувственный к чужой
боли глаз - и обращают его в лед и камень, в мешок для перекачки холодной
крови.
В один из дней, в одном из отражений я был именитым чекистом. Или был в
его теле. Был в его сознании?
Сидя за столом, я небрежно решал человеческие судьбы, уподобляясь
самовлюбленному божку, который и сам завтра может быть разбит вдребезги,
как античная скульптура от удара варвара. Передо мной списки заложников: от
офицеров до гимназистов, которых через несколько часов расстреляют. И что
мне стоит пожалеть "буржуазных" мальцов, вычеркнуть их из черного списка по
причине абсолютной невиновности? Но рука моя даже не дрогнет для этого
движения. Ей не позволяет "классовое" сознание.
Конвоиры приводят гордого арестанта в офицерской форме. Сначала я
смотрю в тонкую папку с его "делом", только потом - ему в глаза. Что мне
до его глаз? Их за день бывают сотни, и только для них самих важно, с
каким выражением на лицах они умирают. Очень трудно попасть в историю из
внутреннего двора черезвычайки, где прозвучит последний в их жизни звук-
выстрел.
Ещё труднее попасть туда с загородной свалки, где в общую яму пьяные
красноармейцы валят по ночам трупы.
На миру, говорят, и смерть красна. А каково этим - гордо вскидывающим
спокойный взгляд в черное дуло безвестности? Я поднимаю глаза, и они
обжигаются. Передо мной сидит Иван в рваной, испачканной кровью форме
русского офицера. Как он переселился в нее из уродливоневыразительной
милицейской? Сейчас именитый чекист задаст ему два-три вопроса и, не
услышав ни раскаяния, ни намека на предательство или испуг, напишет
размашисто и уверенно в левом верхнем углу: расстрелять, выведя под сим
витиеватую подпись земного божка. И пока я думаю, для чего я здесь, зачем
я в сознании этого человека, почему напротив меня сидит мой старый друг,
которому он-я подписываем смертный приговор (уже изначально зная, что
иначе и быть не могло), все это действительно происходит. И конвоиры
уводят белого офицера, будь он мой друг Иван или поэт Гумилев. Я же уверяю
себя в том, что являюсь здесь пассивным наблюдателем, безучастным
смотрителем, лишенным права слова. Этой всепригодной настойкой я прижигаю
собственную совесть. Не оголяйся, сука!
И чужие дни-видения стали раскручиваться с каждым разом все быстрее и
быстрее, все меньше и меньше оставляя времени на раздумья. Ум мой метался
среди кривых зеркал, не находя нужного или хотя бы приемлемого (в смысле
покоя: оглядеться, задуматься) отражения. И я бежал по бесконечным древним
лабиринтам, по коридорам Кремля, но кем бы и где бы я ни был - везде я был
обличен бременем власти над людьми, словно кто-то хотел узнать, что я
испытываю, когда чужие разум и воля беспрекословно подчиняются моей, а
если не подчиняются - я могу обратить их в пыль и забвение. И в то же
время я сам ощущаю над собой чью-то тяжелую волю, знакомое с детства
чувство внутренней свободы покинуло меня. Вместо него в сердце стала
распаляться вседозволенность. Но в самом потаенном уголке души росло
осознание невидимой, непонятной и ужасающей зависимости.
Герои мои (я как будто стал актером одновременно в нескольких пьесах)
четко следовали написанным ролям и чем дальше, все меньше могли позволить
себе долю импровизации, собственный жест, свою мимику... дурацкий
парадокс! Это называется свобода пули перед выстрелом, когда уже спущен
боек.
Помните, я искал настоящую открытую улыбку и нашел ее только на
фотографии Гагарина? И сейчас я также искал образ внутренней свободы.
Судорожно, торопливо искал. Даже дыхание сбивалось, словно от того, найду
я или нет зависела моя оставшаяся жизнь. Наверное, именно пример с
Гагариным натолкнул меня на мысль искать таким же образом: пересматривая в
памяти виденные когда-либо фотографии. Память перелистывала груды журналов
и ворохи газет, но оттуда смотрели на меня только "мертвые",
запрограммированные лица политиков и общественных деятелей всех рангов и
масштабов. Свобода этих людей заключалась в собственной власти, престиже,
богатстве и поэтому никогда не была настоящей свободой.
Живыми оказались лица действительно мертвых людей! Это были лица
погибших защитников Белого дома (нашего Белого дома). Светлые лица,
выражающие высшую степень духовной свободы. Лица людей от двенадцати до
семидесяти, соединенные именно этим необъяснимым выражением высшей свободы.
В те дни, когда в них стреляли из танков, я пил. Пил беспробудно. Едва
очухался, включил телевизор, увидел сальные рожи мнимых телестрадальцев,
услышал их гнусаво-картавые голоса, потом понял, что расстрел советского
правительства демонстрируется на весь мир телекомпанией Си-Эн-Эн, и
какой-то мудливый англоязычный комментатор удовлетворенно факает после
каждого выстрела. Я ужаснулся, выматерился и снова стал пить... Только
через месяц увидел фотографии защитников - "ужасных боевиков-фашистов".
Среди них не было ни одного лица, которое вызвало хотя бы чуточку
неприязни или отвращения. Более открытых и наполненных свободой лиц я не
встречал. Посмотрите сами и плюньте на эту страницу, если я не прав.
Театр Сэма Дэвилза тем временем подстраивался под мой внутренний мир. И
когда я вдруг вспомнил эту горькую октябрьскую боль, я оказался в шкуре (в
блестючем костюме) одного из советников президента. Я шел к "пахану"
докладывать об осмотре места славной победы.
Советник остановился у двери, прокручивая в голове свой предстоящий
доклад, и я вместе с ним. И мог бы я сказать его языком что-нибудь
позабористее, но еще пять минут назад по воле перпетум мобиле я бьш Иудой,
предающим Христа, был Юровским, хладнокровно расстреливающим Романовых,
был басилевсом, по приказу которого ослепили сотни тысяч болгар, был
Петерсом...
Но я уже не был собой и не мог ничего добавить от себя в этот мрачный
репертуар. Рука советника опустилась в карман - там должна лежать
шпаргалка. Но вместо блокнотных листов в кармане оказался самодельный
брелок из проволоки и связка ключей. Советник остолбенел.
А я всегда таскаю с собой ключи - и в отпуск и в командировки. И в
Америку и в Африку. Ключи от дома - они и в Африке ключи от дома.
И вот что-то сорвалось в этом спектакле. Чего-то режиссер не
предусмотрел. Маленькая женщина из вокзального буфета и ее больной сын в
сюжет не вписывались. И, наверное, поэтому весь окружающий меня мир
фантастических декораций стал исчезать и все более походить на
естественную реальность. Я снова увидел зал с беспорядочно понатыканными
колоннами и невесть откуда взявшимися людьми. Пожалуй, это следует назвать
последним актом абсурдной пьесы.
В зале звенели аплодисменты. Как только что проснувшийся человек я
долго не мог понять, что происходит. И все же через некоторое время до
моего сознания дошло, что аплодисменты обращены ко мне. Одетые в смокинги
господа и дамы в вечерних туалетах, собравшиеся будто на бал, блуждали
парами или поодиночке среди каменного леса. Некоторые подходили ко мне,
чтобы сказать несколько одобрительных слов на разных языках, тем не менее
неожиданно для меня понятных. Не знаю, смог ли я говорить хотя бы на одном
из этих языков, но то, что я легко понимал их все, не подлежало никакому
сомнению.
- Этот эффект вавилонской башни, - раздался рядом голос Билла. - Кто-то
смешивает языки и ломает баш^ ни, а кому-то приходится заново строить и
учить людей понимать друг друга.
- Вы о Боге и...
- А Вы всегда такой до тошноты буквальный?! Расскажите об этом
кому-нибудь на улицах Москвы или Владивостока, да где угодно расскажите, и
Вас непросто назовут дураком, но и возможно вызовут специальную "скорую
помощь". Не обижайтесь. Вы и сами знаете, что это так. А людей может
объединять не только строительство башен, а, например, любовь к доллару.
Вы знаете о такой любви?
Присматриваясь и привыкая, я определил, что среди гуляющих по залу
гостей и стоящих за разговорами, достаточно было знакомых личностей, и что
особенно удивило меня, тех, которых человечество уже с почестями
похоронило и даже воздвигло в их честь величественные памятники. Так,
рядом с вездесущей четой Горбачевых можно было увидеть скучающего
Эйнштейна, недавно почившего Кагановича, нашего звонколысого Хрущева,
который к тому же доверительно шептался с холодноглазым Берией. Я понял,
что несмотря на некое обреаливание окружающей действительности, фарс
продолжался.
Теперь следовало ожидать свою очередную роль. Было похоже, что все
собравшиеся здесь ждут чего-то именно от меня.
- Зачем здесь все эти привидения? - оглянулся я к Биллу.
- Вам неприятно находиться среди столь известных и уважаемых людей? -
искренне удивился он. - Это как раз здесь они не привидения.
- Признаюсь Вам, изучая всеобщую историю, над многими из них я просто
посмеивался. Белыми нитками интриги шили. Вот если б тут оказался Владимир
Мономах или Суворов...
- К сожалению, здесь нет даже Ивана Грозного. Может быть, Вас устроит
аудиенция у Петра Великого?
- Да нет. Не стоит. У них очень много общего с Горбачевым, так что
пусть между собой поболтают. Я империй бездарно не создавал и бездарно не
разваливал. Всякую иностранщину в Россию как спасение не зазывал.
- Вы уже забыли, как хотели выброситься в окно, и если бы не "Америкэн
перпетум мобиле"... - напомнил Билл.
Я смутился.
- Извините, Билл.
Открылась одна из дверей в торце зала, и степенно вошел седовласый
церемонимейстер-герольд. Три раза длинным шестом ударил в мраморный пол,
- Прошу всех в демонстрационный зал, - объявил он, и неспешная толпа
живых и мертвых привидений двинулась к выходу. В слове демонстрационный
отчетливо прозвучало слово демон.
- А где Андрей? - спохватился я.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг