"Дался тебе этот телефон..."
.................................................................
С ней произошла странная перемена. Даже не так,- это было бы так, если бы
я мог сказать: "Это она, просто сильно изменилась",- но её больше не было.
Она стала послушнее собаки.
- Ведь я предлагал тебе, ещё в январе, помнишь? Я предлагал тебе уехать
вместе. Что ты мне сказала тогда?
Она молчала.
- Не сейчас, да? Подождать нужно было. Ты хоть сама понимала, чего я
должен был ждать? Я не могу больше ждать, пойми!
Она не отвечала.
- Что я должен был делать? Сдохнуть тут? Вместе с тобой?
Я пытался расшевелить её, но она расчёсывала волосы. Потом смотрела в
окно. Я устал говорить и замолчал. Она потянулась за колготками.
- Куда ты собираешься идти?- спросил я с тревогой. Спросил ещё раз.
Она тупо посмотрела на меня. Потом хрипло сказала: "Пить хочется".
- Я принесу. Сиди.
Она покорно взяла воду. Стала пить.
- Что ты собираешься делать?
Она, кажется, не поняла, к кому я обращаюсь. "Ладно",- подумал я.- "Пусть
отойдёт".
А вечером я стоял на лестнице и прислушивался к её голосу. Она говорила в
трубку: "Мы занимаемся. Я готовлюсь. Он помогает мне. Я останусь ещё на
день. Я не маленькая".
Она говорила с матерью. Она должна была остаться ещё дня на три. Она
неважно выглядела.
Я прислушивался. Она повторяла всё в точности. В точности, как я ей
сказал.
В ней что-то сломалось? Она была послушнее собаки.
Я уже начал подумывать о том чтобы взять её с собой. Я не мог бросить её
так, знал, что не смогу этого сделать. Это была ловушка.
Ночью она слегла.
Я решил, что это простуда, сбегал в дежурную аптеку, принялся кормить её
лекарствами. Даже мёду купил. Поил её молоком с содой. Она принимала всё
безропотно. Это было кошмаром.
Я рассчитывал поднять её за два дня.
На пятый день у неё начался сухой кашель. Это была пневмония.
А потом приехала её мать и забрала её.
Её положили в больницу. Я приходил к ней. Приносил печенье, яблоки,
что-то ещё...
15 февраля я уехал на море.
На море. Я встретил её на море. Её звали Мария Каролина.
Мы вернулись вместе.
Они с мужем жили раздельно, у неё была своя квартира.
Я думал, что так будет всегда, что мы никогда не расстанемся, как не
думаешь, что когда-нибудь умрёшь, ведь жизнь ещё только-только началась.
Я чувствовал себя так, как будто только родился.
Она боялась чего-то и не говорила об этом.
Я не мог понять, чего же, когда вокруг весь мир, и впереди вся жизнь!
Я не мог даже вообразить себе, что когда-нибудь она скажет мне: "Уходи".
Изнеженный, томный, я примерял перед зеркалом новую позу, жест, выражение
глаз и видел в нём женщину, мужчины не было больше! Я ликовал.
Передо мной был весь мир, нежность лепестков его роз, тепло его очагов,
прохлада фонтанов, истома тенистых аллей его садов, великолепие и пышность
его дворцов, его свет... век наслаждения... Вся жизнь!..
Здесь нет боли и страха, какой демон ворвётся чтобы найти меня здесь,
когда я сам - единственная дверь, ведущая сюда из мира, который остался там,
снаружи, и я закрыл эту дверь. Никто не откроет её.
Только я один знаю о ней, но скоро забуду.
Она боится. Но такова её слабость, ведь она женщина. Разве я женщина? И
разве я мужчина? Что осталось от того прежнего, кем я был, разве что этот
страх... Разве это страх?
Я должен знать, что я не боюсь... Открыть эту дверь, и тогда я забуду о
ней, навсегда забуду о ней. И её не станет.
Ведь это даже не страх, всего лишь тень...
Я вышел на улицу.
На тротуарах чавкало грязной ледяной кашей. Машины давили, разбивали её
колёсами, проезжали мимо. Был вечер.
Холодные апрельские сумерки.
Сизая дымка, рыжие клочья над крышами, серые улицы в тёмных стенах
электричества окон квартир, огни.
За два квартала до места мне стало вдруг страшно, я попытался совладать с
собой, но тело обмякло и не желало слушаться.
Я зашёл в кафе и выпил чашку кофе.
Посмотрели на меня странно, но ничего не сказали. Наконец, я взял себя в
руки.
Синева уже загустела на холоде, и в темноте я не сразу заметил его и
прошёл мимо. Он окликнул меня.
Я обернулся на голос. Он подошёл.
Тянет или подталкивает? В разных песнях это называют по-разному.
Оцепенение. Гипноз.
Ты стоишь на самом краю пропасти и беззвучно говоришь себе: "Уходи! Уходи
немедленно!"
И не можешь уйти. И всё дальше, дальше склоняешься над пустотой бездны,
она зовёт, её голос парализует, и ты не можешь сопротивляться и всё дальше
склоняешься над ней, и вдруг ты теряешь равновесие, и в голове взрывается:
"Нет?!" И бездна хватает тебя, и уже не вырваться из её объятий, не разжать
хватки, а только скользить, скользить навстречу, скользить! И сердце,
захлебнувшись, рвётся, ты падаешь. Она заполучила тебя: "Теперь ты мой!"
Ещё в машине, когда он вёз меня через город, что-то тоскливо заныло во
мне, холодной, тонкой иглой. Это был тот самый страх, который заставляет
человека пересесть на другое место в автобусе, уйти с места, которое через
четыре минуты будет смято, сорвано, искорёжено грузовиком, вылетевшим на
знак, врезавшимся, ударившим, ворвавшимся треском стекла, месивом железа,
криками ужаса, боли, снарядом смерти...
Неясное беспокойство.
Когда мы вошли в коридор, я уже понял всё - я увидел себя в зеркале. На
одно мгновение возникло оно из темноты, обнажённое грязным электричеством
лестничной клетки, и погасло. Я почувствовал сладковатую трупную слабость и
потянулся схватиться за ручку двери.
Но не нажал на неё.
- Сейчас включу свет. Вот вешалка.
.........................................................................
.............
Он говорил, я смотрел на него, как изгибается его рот, и его голос
проникал в меня, не встречая никакого сопротивления, я не слышал самих слов,
только голос - его губы, глаза и снова губы, голос,- поднёс сигарету,
вдохнул, выдохнул дым,- его жест,- он был так близко, улыбаясь, и всё знал
обо мне. Кто-то сказал: "Порох только и ждёт, чтобы взорваться, но сделает
это не прежде, чем к нему поднесут огонь". Я немного выпил, на улице холод,
ветер, темно, а здесь так уютно, и даже жарко, так что кожа начинает пылать
как от простуды, и музыка, голоса, слившиеся в гул, дым сигарет, скользящие
формы, сделанные светом, и другие, недвижные... Ты знаешь, некоторые запахи
действуют возбуждающе, как будто заново обретаешь дыхание, и хочется дышать,
дышать, что-то новое, неведомое прежде, но твоё, плоть от плоти, пробудилось
в тебе и жаждет жить. Мною овладело желание, неодолимое, и потянуло,
потянуло к этим губам, и не было силы противиться этому, это гул крови, это
как песня сирен, ты растворяешься в нём, и тебя нет больше, и эта сладость
влечёт тебя и окутывает, проникает в самые недра тела, и оно начинает пылать
и ныть, оно не принадлежит тебе больше - желание, острое, болезненное, и
тело стонет от истомы и хочет, хочет, хочет!.. Это было так неожиданно, так
ново и остро, что я смешался и не знал, нужно ли противиться этому, но даже
если бы я спохватился, это едва ли уже могло что-то изменить, я был как
морфинист, когда его плоть жаждет, и отомстит ему, если он попытается
воспрепятствовать, она вопиёт!..
"Пятнадцать зелёных, не мало будет?"
Как выстрел. Шарик, который лопнул.
Либо он принял мою невменяемость за холод, либо втрескался в меня и
растерялся. Такой вежливый, деликатный, и вдруг... Он едва успел всунуть мне
в пальцы записочку с телефоном.
Я просто сбежал.
Я всегда бежал. Это правда.
...Она стояла на пороге комнаты; свет в глаза; всё остановилось, как
тихо... мир умер, Мария, его нет!.. у меня никогда не было, мы одни!..
УМРИ!
"Значит, у неё был ключ?"
"Она стояла на пороге комнаты и смотрела на меня. Может быть, она и не
произнесла ни звука, но я всё понял".
"Зачем ты, вообще, поехал к нему?"
"Я чувствовал, что она боится чего-то. Я думал, что так я покончу с этим
страхом, и нам ничто уже не будет угрожать. Я должен был показать, что я
сильнее. Но когда я вошёл в дверь, я уже понял, что всё кончено. Он говорил,
и его голос делал со мной, что он хотел".
"Он подавил твою волю".
"У Киплинга есть одна сцена, охота Каа. Он был как тот удав, а я сидел
перед ним как бандерлог. Когда он повалил меня, я даже не сопротивлялся.
Только на миг вспыхнуло: "Мария!"
"Её звали Мария?"
Как чайки кричат... Ведь это чайки? Мария!
Ма, Ма, Ма, рия, рия, рия!..
УМРИ!
"Я пришёл в общежитие. Мне просто некуда было больше идти. Была одна
комната, там всегда собиралась какая-нибудь компания. Образец мужской
солидарности".
"Почему мужской?"
"Это мужское общежитие. Обои рваные, засаленные. Окно, которое никогда не
закрывалось, потому что иначе можно было задохнуться от дыма. Окурки бросали
в банку или просто на пол. Играли в карты. На полу валялись пустые
бутылки... Когда я уезжал, я думал, что уже никогда не вернусь..."
"И что же утром?"
"А не было утра. Я попросил станок. Хотел пойти в туалет, но вспомнил,
что нужно держать руки в воде. Тогда я пошёл в ванную. Заткнул дырку в
раковине полотенцем, открыл воду. И порезал вены".
Что это... как шумит... кровь... это море?.. Мария!.. чайки кричат...
Ма!.. Ма!.. рия, рия, рия, рия рия!.................................
"У меня закружилась голова, так сильно, что я упал. Потом было темно, и я
отбивался в этой темноте, но не видел, от кого. Только чувствовал, что этот
кто-то одолевает, я сопротивлялся. Я думаю так было: кровь затекла под
дверь,- там щель была,- кто-то заметил, крикнул остальных, они взломали
дверь, перевязали руку и вызвали "скорую".
"А что было потом?"
"Утром?"
"Потом".
"Больница. Психи в коридорах. Я в истерику, меня на вязки. Знаешь, что
это? Это когда тебя к кровати привязывают, ноги, руки, а вокруг стоят и
смотрят на тебя, ты кричишь им: "Развяжите меня!"- а они пальцем на тебя
тычут, переговариваются, обсуждают... Или смеются".
"А потом?"
"Потом меня перевели в общую палату, потом в другое отделение, а потом
выписали из больницы, и я поселился у Мэгги".
"И больше ты не видел её?"
"Чтобы помириться? Мама, я вернулся. Так бывает, да? В кино. Я пришёл
туда, где всё это случилось. От соседей узнал, что жильца убили, зарезали
ножом, а кто - неизвестно. Приходил следователь, задавал вопросы..."
"Ты думаешь, это она?"
"Нет, конечно".
"Почему?"
"Так ведь это я убил его".
Вспышка... Крик?.. Мария!.. Глаза... Остановились.
"Как! Когда?"
"Я не контролировал этого, но всё получилось очень ловко. Он был на мне.
Рядом с диваном столик стоял, на нём корки от апельсинов, конфеты, коньяк...
Моя рука схватила нож и ударила сверху, в спину. Потом ещё раз. Наверное,
испугалась, что не убила до конца. Со второго раза я попал в сердце, и всё.
А потом я увидел Марию".
...Она не смеялась... называй меня мамой... называй меня!.. Мария...
Она стояла на пороге комнаты, и я увидел её глаза. Всё это было как-то
невероятно, немыслимо... Её лицо превратилось в маску, она даже словно бы
постарела - так заострились черты её лица, но, в то же время, что-то было
красивое в этом - в том, как она вошла, как остановилась, поражённая
открывшейся ей сценой, как отшатнулась и схватилась за дверной косяк... А
потом всё перестало быть так красиво, и я увидел, что она и впрямь постарела
за эти секунды. Хотя, в общем, она держалась молодцом. Спросила, что я
теперь намерен делать. Я сказал, что инсценирую пожар, самовозгорание
электропроводки, объяснил, как. Когда начинаешь вдаваться в детали дела,
ужас как-то сам собой проходит. Она почти успокоилась, но всё же никак не
хотела уезжать одна, так что я насилу её выпроводил.
"Ты так всё и сделал?"
"Нет. Я просто стёр отпечатки, оделся, вышел и захлопнул за собой дверь".
Странно, что я вообще туда пришёл - мне трудно было поверить, что всё это
произошло со мной. Что это был я.
Всё изменилось. Был Мэгги, и совсем другая, новая жизнь - всё только
теперь начиналось. Я был очень счастлив тогда.
"И долго продолжалось твоё счастье?"
"Долго - месяца два или три, даже больше! - почти полгода. А потом... Ты
знаешь, что было потом".
Она не должна была мешать нам. Я не мог потерять Мэгги, и я пришёл к ней.
"Да. И она приняла тебя за клиента".
.........................................................................
.
Свечи горят тихо, теплятся на дне чёрного зеркала, по краю его на обоях,
словно рой бабочек, лепятся приколотые булавками цветные картинки. Порхающие
раскормленные амурчики.
Она лежит рядом со мной.
Я выбираюсь из постели, ищу на стуле свою рубашку.
Она следит за мной глазами, не отрывая головы от подушки.
- Ты не хочешь остаться?..
.........................................................................
...
А потом я сделал ей предложение.
"Об этом ты мне ничего не говорил".
Не сразу, конечно. Сначала был бурный роман, ночи, полные страсти...
"А она знала о вас с Мэгги?"
Да, знала. То есть, узнала, когда я сам рассказал ей.
Но самое интересное, что для неё я и был Мэгги.
И эти ласки, эти всхлипывания, идущие из самой глубины пылающего лона
страсти, взывали к нему, ноющая боль вечного табу, исконной тоски,
неутолимой, и в безысходности рвущей душу, когда клетки одежд отпускают её
из плена, и падают замки, свет гаснет, и, повинуясь ей, губы бессмысленно
шепчут и, вдруг, нащупав слова в безумном лепете, кричат о ней, страшно
кричат о самом заветном, и, торопясь успеть выплеснуть эту боль и упиться
ей, ставшей наслаждением, до сладостных судорог, успеть, пока обман снова, в
который раз,- и в этом безысходность запретной тоски,- не станет разоблачён,
и на уста не ляжет неодолимая печать молчания, она впивалась в меня
пальцами,- быстрее!- и я отвечал призывному лепету её губ, заслоняя собой
его, Мэгги, принимая на себя то, что предназначалось ему.
"Как же он простил тебя?"
"А что ему оставалось? Мать предала его, а я - нет. Факты приходится
принимать такими, каковы они есть, как бы при этом не было больно. Я
разорвал круг этой игры. Боль кончилась. Кто-то должен был пролить её
слезами..."
- Вот и всё, что я хотел тебе рассказать, Леди...
.........................................................................
..
За окном была ночь, снег.
Ёлка мерцала как заплаканная.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг