можно сойти.
- Да,- согласился он.- Теперь не разберёшь.
- На этот раз не получится,- сказал я.- Извини.
- Ладно,- сказал он, не глядя на меня.- Ко дню рождения всё равно
вернусь, так что готовь подарок.
Я вздохнул с облегчением.
Мэгги взял гитару и, устроившись с ней в обнимку, стал напевать "Леди
Джейн".
- Покормишь меня чем-нибудь?
Он накрыл струны ладонью.
- Есть рыба. Треска. Вчера сварил.
- Сгодится,- сказал я.
Выяснилось, что треска так слиплась, что разогреть её было проблематично.
- Ничего, поедим холодной. А ты?- спросил я, увидев, что он достаёт
только одну тарелку.
- Я не хочу.
Он поставил передо мной кетчуп, после чего уселся напротив и принялся с
детской непосредственностью ковырять болячку на локте.
- Как вы ведёте себя за столом, сударь!- строго нахмурился я.
- Сорри, мэм,- бодро сказал Мэгги, отпуская локоть восвояси.- Предлагаю
сходить в кино.
- Предложение принято,- сообщил я, расправляясь с рыбой.
- На "Кабаре".
- Три - хорошо, а четвёртого прикупим.
- Пятого,- напомнил Мэгги.
- Из кармана возьмём?
- В пятый раз.
- В пятый, так в пятый. Ради хорошего фильма не жалко.
- Можно сходить на Софи Лорен,- предложил он, когда мы уже перебрались в
комнату.
- А почему бы тебе не начать работать с живой натурой? Теперь-то ты
можешь себе это позволить.
- Да,- согласился он, с интересом наблюдая за моими безуспешными
попытками нащупать окурком изъян в доверху набитой пепельнице.
- Когда ты пишешь портрет, разве не уподобляешься ты самому Господу,
сотворяющему первого человека?
- Уподобляешься,- признался он.
- А когда ты открываешь на холсте красоту женских форм, разве не
сотворяешь ты для себя жену, что не дано было даже Адаму со всеми его
райскими кущами?
- Ах ты, змей искуситель! Увлекаться опасно.
- Неужели,- удивился я.
- Деньги, они как вода. Нужно что-то иметь впрок. На будущее.
- Предоставь эту работу мне,- сказал я.
Будущее. Что знали мы тогда о нём, Мэгги, я... и даже сама Леди, которая
знала всё!
6
Она остановилась у витрины.
- Тебе никогда не казалось, что... манекены красивее живых людей?
- У людей никогда не бывает такой идеальной кожи,- сказал я.
Она передёрнулась и отвернулась.
- Даже жутко. Пойдём, уйдём отсюда.
Она защёлкала каблучками по тротуару. Я догнал её.
- Люди - те же манекены, только неряшливо сделанные. Как жаль, что я не
могу сделать их такими же совершенными.
- Перестань,- сказала Леди.- Ты же видишь, мне не по себе от этих
разговоров.
Бледное равнодушное небо.
Обветренная улица.
- Но почему!- не желал сдаваться я тишине.- Если это так?
Она молчала, потом встрепенулась и сказала: "На меня нашло что-то. Но
всё, прошло. Сегодня вечер какой-то тревожный, тебе не кажется?"
- Напротив,- возразил я.- Всё так мирно. Ни ветра. Ни облаков, ни людей,
как будто всё... Вымерло...
- Ты сказал: "Жаль, что я не могу сделать их другими". Ты произнёс это
так...
- Чего ты боишься?
- Да нет, ничего.
Ничего, милый.
Она подняла с земли лист клёна.
- Хочешь, соберём листья?
- Да,- сказал я, думая о другом.
И мы стали собирать листья. А где-то их жгли.
7
Мне было легко с ним.
Он почти никогда не возражал мне открыто, но что-то едва уловимое в его
реакции, выражении лица или голоса, говорило мне всё.
Он не умел лгать.
Я мог придти злой как собака после очередной стычки с Крис и написать
какую-нибудь глупость, а потом прочитать это вслух, повторяя особо неудачные
места особо гордым тоном, и я никогда не спрашивал его: "Ну как?"
Я видел.
Прежде он не писал стихов.
Прежде я пренебрегал красками. Но он искал их и заставлял искать меня.
Ему великолепно удавался рисунок, казалось, он не направляет карандаш,
кисть, они сами знают, что им делать, он лишь присутствует при этом,-
невозможно управлять ими с такой виртуозностью. А он непременно желал
управлять цветом.
Мне было легко с ним.
Он умел выражать своё восхищение так, что это не раздражало.
От Крис я уставал немедленно, стоило мне её увидеть.
От Мэгги устать было невозможно. Если я развивал перед ним какую-нибудь
идею, он никогда не перебивал, но всегда мог найти тот самый вопрос, который
внезапно выводил меня из самого безнадёжного тупика. Он понимал ровно
столько, чтобы не докучать возражениями.
Мне было трудно с ним.
Трудно было бороться с желанием подсказать ему, что и как он должен
рисовать, я не умел удержаться от этого. Он выслушивал, соглашался. И делал
всё по-своему.
Я понимал, что он подчиняется чему-то более сильному, чем его
привязанность ко мне, чем наша любовь. Иногда ему становилось неловко за
это, он начинал извиняться, говорил: "Так получилось".
Я придумывал для него сюжеты, но так ни разу и не воспользовался ни одним
из них.
Он искал чего-то.
Я не мог понять, как можно отказываться от того, что уже совершенно. Он
то до безобразия детализировал сюжет, то резко переходил к крупным
плоскостям, и я кричал ему, что он спятил, что он убивает форму, а он
смотрел на меня и вдруг говорил: "Может быть, изменить палитру?"
Я требовал от него шедевров, а он экспериментировал с красками. Я
говорил: "Остановись. На минуту. На один только раз. Выложись весь. Ведь ты
уже много нашёл, воплоти всё это в одной картине. Пусть это будет шедевр.
Как Гоген в "Иакове с ангелом".
Он говорил: "Гоген?"
Или говорил: "Хорошо. Это будет мой подарок тебе".
И рисовал. Вид у него при этом был такой, как будто он задумал меня
обмануть.
Иногда я с трудом понимал его.
Он не обременял себя чрезмерно идеями, как Бернар, не позволял им
повелевать собой, как это делал Сёра, он всегда мог всё бросить и начать
делать заново.
Однажды он сказал мне: "Когда у меня будет свой салон..."
А я сказал: "Где? На антресолях?"
Его непрактичность порой забавляла меня. Его доверчивость могла его
погубить. Время от времени он немного зарабатывал на портретах, но я не
помню, чтобы за всё то время, что мы прожили вместе, он продал хотя бы одну
картину. Он любил их дарить.
Если мне удавалось что-нибудь продать,- меня каждый раз при этом терзали
угрызения совести,- он крайне удивлялся и радовался, как будто я сделал
что-то грандиозное и фантастическое. Во всём, что касалось денег, он доверял
мне безмерно. И правильно делал.
Денег у нас никогда не было - перебивались, как придётся.
Однажды устроились работать ночными сторожами,- выходили на дежурство по
очереди. Потом я предложил ему бросить это дело. Теперь каждую вторую ночь
мы были вместе.
Каждую вторую ночь я проводил с Крис. Это было ужасно. То, что между нами
было, меньше всего было похоже на любовь - это было похоже на драку.
Я говорил ей: "Ближе нас нет никого в мире".
И я возвращался к Мэгги и понимал, что это не так.
И когда я сказал ему, что нет такой женщины, которая сможет разлучить
нас, я верил, что говорю правду. Пусть всё, что я делал тогда, было игрой,
но в этих словах не было фальши, он бы сразу почувствовал, если бы я был
неискренен. Но я был искренен с ним.
"Я хотел жениться на твоей маме",- сказал я.- "Но я не сделаю этого,
потому что это значило бы потерять тебя, а это слишком большая цена".
- Между мной и ей больше ничего нет и не будет. Я любил её и всё ещё
люблю, но нет такой любви, и нет такой женщины, которая смогла бы разлучить
нас с тобой.
Он сидел с застывшим лицом, молчал, и только смотрел на меня
округлившимися глазами. Казалось, он не может поверить в то, что услышал,
или в то, что, услышав это, он всё ещё жив. И вдруг он бросился на меня и...
разрыдался.
Есть вещи, которые приходится принимать, как они есть, просто потому что
они произошли, и ничего уже не изменишь. Что ему оставалось, кроме как
принять мою жертву? Мог ли он не оценить её? Нет.
Мог ли он требовать её от меня снова?
Даже мысленно.
Чтобы сравнивать то, что происходило теперь, с тем, что было тогда, нужно
было вспомнить, как это было, а для него это было бы нестерпимой болью. И он
продолжал делать вид, будто ничего страшного не происходит, и наверное, даже
верил в это. Ведь он никогда не умел лгать.
.........................................................................
...........
Вот и теперь, он позвонил мне сразу же, как только вернулся из своей
поездки.
Он сидел посреди кучи разбросанных на полу холстов и листал какую-то
книжку. Мне почудилось, что в комнате пахнет горечью осенних костров.
Окно было открыто.
Он увидел меня и, встрепенувшись, поднялся мне навстречу.
- Привет,- сказал я.- Вижу, ты не терял времени зря.
- Повезло с погодой,- сказал он.- Теперь работы хватит до самой весны.
Я поднял с пола один из холстов и развернул.
.........................................................................
.......
В его пейзажах я, в который раз, обнаружил нечто совершенно новое. Холсты
были похожи на шкуры леопардов - одни места были тщательно прописаны, другие
лишь смутно обозначены, иногда одним только тоном, не отражавшим никаких
форм. Я понял, что это нечто вроде аккордов, и аранжировка ещё впереди -
пока я не мог уловить даже мелодии.
Я вдруг понял, чего он хочет. Он всегда только заимствовал у природы,
никогда не подчиняясь ей до конца. Его воображение влекло его дальше
пейзажа.
- Но разве не единство составляющих создаёт впечатление? Разве есть
что-то менее важное и более важное?
- Не знаю,- сказал Мэгги.- Смотря для чего.
- Ты разбиваешь пейзаж.
- Я разбиваю панораму.
- Ты расчленяешь пейзаж.
- Я выделяю.
- Да,- сказал я.- Но зачем? Что из чего?
Мэгги пожал плечами.
- Я не понимаю, что хотел сказать Сезанн, когда говорил, что масса
создаёт единое впечатление. По-моему, в каждом пейзаже существует как бы
несколько пейзажей, которые накладываются один на другой. Он говорил:
"Слушать природу". Но какую именно? Всю сразу? Мне нужна только одна тема. Я
слышу её. И я сделаю её. Пусть это не будет оркестр, но это будет ярче,
прозрачнее... Пусть это будет фантастический пейзаж, я не знаю, как это
будет.
- И что ты собираешься с этим делать? Впишешь шествие арлекинов? С
барабанами, со знамёнами, вот по этой дороге, да?
- Да!- сказал он.- Я не знаю, как это будет.
Он осторожно посмотрел на меня.
- Тебе не нравится?
- Не знаю,- сказал я.- Нравится.
- Но ты сомневаешься.
- Да.
- В чём?
- Представь,- сказал я.- Неграмотный дикарь пришёл в библиотеку...
Скажем, так: варвар попадает на виллу римлянина. Он разглядывает пергаменты,
силясь понять их назначение, нюхает, даже пробует на вкус - и зачем нужны
эти штуки? Есть их, явно, нельзя, как одежду носить - тоже. Наконец, он
отбрасывает их с пренебрежением - хлам! Сжечь его.
- Но я же не предлагаю ничего сжигать!- взмолился Мэгги.- Я просто
отбираю для себя что-то.
- Ну да,- сказал я.- Конечно, не предлагаешь.
- Мне так легче двигаться.
- Наверное,- сказал я и добавил, зачем-то: "Легче или проще?"
- Если бы я стал разыгрывать из себя знатока, это было бы не лучше.
- Что?- сказал я.
- Это выглядело бы не лучше, если бы этот дикарь начал бы сгребать под
себя эти свитки, не умея их прочитать, уселся бы на них сверху и принялся
рассуждать о них с умным видом, ведь правда?
- Правда,- согласился я.
- Так пусть он ведёт себя естественно, пусть будет тем, что он есть. Ведь
естественность лучше чем обман. Каждый должен стремиться в максимальной
естественности поведения.
- Самовыражения,- поправил его я.- Я говорил "самовыражения", я никогда
не говорил "поведения".
- Не понимаю, в чём разница,- сказал Мэгги.
- Для тебя, может быть, никакой.
- Объясни, раз начал.
Я задумался.
- Игра не означает обман,- начал я медленно.- Игра не означает обман, она
прекрасна, когда хорошо исполнена, и никогда не наскучит. Простота и
естественность - не одно и то же. Или ты думаешь, что изысканность
противоречит естественности? Ведь это чушь! О какой естественности идёт
речь? Есть естество животное, есть ангельское, так о каком же? Зелень
кипарисов, как она струится, танец воды, ажурная вязь ветвей, это сама
жизнь, и как она изысканна! Кто-нибудь, пожалуй, примется уверять, что
пьяная брань каких-нибудь ублюдков звучит естественней стихов Малларме,
Гомера. Да, для него! Для его слуха - вот в чём дело. Мне не по душе
безыскусность, мне по душе красота, изысканная грация прихотливых линий.
Самое простое всегда в самом сложном, лишь виртуозность рождает ощущение
лёгкости, полёта, когда музыкант уже не играет даже, а дышит, движется
музыкой, его пальцы танцуют, это мастерство, которому аплодируют ангелы. Это
игра.
Мэгги перевёл взгляд на свои картины.
- Всё это правильно. Но мне так легче...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг