стояли, не танцевали уже, она все целовала меня. Она шептала, задыхаясь. И
вдруг она отпрянула. Резко. Почти оттолкнула меня. Мгновение, и она на
стуле. Сидит, отвернувшись. Я успел только увидеть в ее глазах ужас, я
остолбенел. И все.
Я стоял на месте. Она сказала, не поворачиваясь, сдавленно: "Поди,
принеси..."
Я принес воды. Она шепнула: "Спасибо".
Но пить не стала. Уткнулась в ладонь. Отняла лицо.
- Да. Спасибо. А теперь иди... займись чем-нибудь.
- Но... я... хочу с тобой.
Она достала из пачки сигарету.
- Подай зажигалку.
Господи, да где же она. Да вот же лежит. Да.
Она зажгла сигарету. Затянулась. Я видел, что ее пальцы дрожат. Меня
тоже трясло. Мне стало страшно.
Она посмотрела на меня растерянно.
- Я прошу тебя, иди. Ты слышишь, я тебя прошу.
И я ушел. Музыки больше не было. В комнате шумела пустота. Было совсем
темно. Когда же успело стемнеть? Я не заметил. Мне не хотелось жить.
Я повалился на пол.
Ночью Мария плакала. Я заснул, когда были уже сумерки. Но еще не
рассвело. Мария, кажется, не ложилась совсем.
Я проснулся, когда соседи врубили "Маэстро". Они его без конца гоняли.
Ненормальные какие-то были соседи.
Мария лежала, не двигаясь. Наверное, всю ночь не спала. Окно было
открыто. Воскресенье. Было воскресенье. И больше не было ничего.
Я шел по дну огромного города, чужого, пугающего, и горели окна, но их
голоса были мне незнакомы, и кто-то шел мне навстречу по улице, но не поднял
на меня глаза, и мы разминулись, не видя лица друг друга, от тротуаров веяло
холодом, и фонари, и силуэты над ними таились и не знали меня, и не хотели,
чтобы я знал их. И где-то далеко за моей спиной остывала трубка, но недолго
будет хранить она тепло ее голоса. Далекая дрожь ее голоса. Я не могу
остаться, и она не может укрыть меня.
Я обещал врачу, что ровно через час вернусь в палату.
И я вижу черные углы и двери бледного неживого света. Гостиница Морг,
больница мутными глазами оглядывает меня и не узнает, но сверяется с
запиской и пропускает, и двери за мной закрываются, и чужие лица вновь
обступают меня.
И они ничего не знают, и я не могу им ничего рассказать.
Разве можно танцевать под музыку, которую играют на улице! Даже в
шутку.
Представляю, как тяжело ей было с деньгами, но я не помню ни разу,
чтобы она пожмотила на что-нибудь денег. Если мне нужны были джинсы, она
покупала их на толчке за полторы сотни, да еще радовалась, что недорого.
Стоило мне только заикнуться о печатной машинке, она достала все свои
отложенные деньги, и в тот же день у меня была машинка. Портативная
югославская машинка. Она и по сей день жива.
Ни у кого в классе не было такой роскоши, и все наши данцзыбао мы
распечатывали у меня. Когда Марии попытались выговорить за это, она резко
ответила, что не собирается чинить насилие над чьими бы то ни было
убеждениями. Потом стала говорить что-то о правах человека и праве на
распространение информации. По тем временам это был крутой номер. Хотя,
сказать честно, в наших листовках не было ни тени политики. Я всегда был к
ней равнодушен. Мария относилась к ней "без интереса".
Но кто мне объяснит, как она при всем при этом ухитрялась так отпадно
одеваться? Конечно, она постоянно торчала за своей швейной машинкой... Она и
польский-то выучила по журналам мод.
Авторизованную биографию "Битлз" мы прочитали задолго до того, как она
в сокращенном варианте была напечатана в "Ровеснике". Мария переводила для
меня (сама она читает свободно), или она читала по-английски, а я должен был
понимать.
В субботу вечером мы говорили только по-английски.
Было время, когда нам доводилось за день обменяться двумя-тремя
словами, но если была суббота, это были английские слова.
Мы не повышали голоса, мы были предупредительны, любезны, мы ничего не
изменили в своей жизни. Просто жизни больше не было.
Это было наваждение, и я не мог от него избавиться, а оно сжигало меня
и унижало, а я ничего не мог сделать. Я истерично набросился на учебу, как
набросился бы на женщину, если бы мог, я насиловал ее, как насиловал бы ее.
Но она оказалась неожиданно податливой, и я все не мог добиться от нее
борьбы, сопротивления, я хотел драки, но она отдавалась мне рабски
безропотно, а я все искал и искал, за что же мне зацепиться, и доводил себя
до изнеможения, но это было изнеможение бега, изнеможение наполеоновской
армии, уставшей преследовать призрак, уставшей искать сражения.
Однако я стал "блестящим" учеником.
Оказалось, что я могу воспользоваться непроницаемой маской "не от мира
сего". И тогда между мной и моим демоном наступило перемирие, если можно
назвать перемирием балансирование на грани истерики. Но он перестал дразнить
меня, а я все глубже уходил куда-то, куда-то все дальше, куда-то под землю,
бес его знает, куда.
У нас был школьный вечер. Я изображал Роберта Бернса, потому что похож
на него, не совсем, конечно, но что-то есть.
Читал свои переводы.
А потом мы танцевали.
Но сначала я только стоял у окна и смотрел на фонари, и слушал, как
танцуют, и играет музыка. "Арабески". Было темно, и были вспышки и бегающие
"зайчики", а я стоял у шторы. И одна девушка подошла ко мне и спросила,
почему я один, а я понес какую-то чушь. Она заботливо взяла меня под руку и
потянула за собой. А потом положила мои руки, и мы стали танцевать. Она
сказала, что я хорошо танцую, а я смотрел в ее глаза, сначала чтобы
перестало кружиться, меня раздражало это мелькание света и эта темнота,
потом я уже ни о чем не думал, смотрел в ее глаза, погружался в них, они
затягивали меня в себя, как это бывает с книгами, я все смотрел, а музыка
все играла и играла, и я, казалось, перестал слышать, и лицо ее как-то
изменилось, и тогда возникло это... Точно я на одно мгновение узнал ее или о
чем-то вспомнил, но это нахлынуло так внезапно, что я не успел понять, что
это такое. Она взвизгнула, и я очнулся, а все смотрели на нас. Она стояла,
ошалело и с ужасом смотрела на меня, включили свет, но никто ничего не мог
понять. И я ничего не мог понять, а она держалась за бок, и глаза у нее были
в пол-лица.
Она убежала.
Я не знал, куда мне деваться. Я перепугался не меньше ее. Побежал ее
догонять, хотя не хотел этого, но я хотел исчезнуть.
А потом я шел по улице, и от фонарей все было синим.
В 1985 году я окончил школу. Экстерном, с золотой медалью. Потом я
поехал поступать в институт, в который, по моим понятиям, поступить было
почти невозможно, а учиться тем более. Мария наблюдала за мной с некоторым
страхом, но уже ни во что не пыталась вмешиваться.
Только однажды, увидев у меня на стене плакат со свастикой, она не
сдержалась.
- После того, что они сделали в Майданеке?
Я сказал ей, что мне импонирует их готовность драться со всем миром.
- Человек - ничто, нация - все, - согласилась она.
Я стал объяснять ей. Он отождествлял нацию и личность. Растолковывал
как школьнице.
Она молчала.
Я стал цитировать Ницше, Библию, Мильтона, рассказал про гуситов,
шпарил без остановки, читал по памяти стихи, я был в ударе.
Она молча слушала.
Наконец, я сказал, что антифашисты тоже вели себя иногда как свиньи, а
многие преступления приписываются нацистам бездоказательно.
Она не уходила.
- В конце концов. Это древнейший символ, восходящий к добуддийским
временам. Означал в разное время единство четырех стихий и вечное движение.
- Разве у них не в другую сторону закручено?
Она спросила ну совершенно ведь обычным голосом! Просто
поинтересовалась.
Я сорвал плакат со стены и стал методично, с тихим остервенением рвать
его на кусочки.
- Только не оставляй мусор на полу, - сказала она.
И ушла.
Она спросила меня, зачем я так тороплюсь.
- Тебе не терпится уехать?
Я сказал, что у меня мало времени.
- Мало времени, чтобы что? - спросила она.
- Увидишь, - сказал я. - А тупеть за партой вообще идиотское занятие.
Хватит с меня.
Тем более здесь, на задворках планеты.
Когда я отрывал взгляд от учебников и тетрадей, лежавших передо мной на
столе, поднимал глаза на стену, я всякий раз видел эту картину. "Бонапарт на
Сен Бернарде" Давида. Он знал, что мир принадлежит ему. Ему одному.
Я сказал ей: "Теперь-то я знаю английский лучше тебя!"
Она предложила проверить. Это оказалось правдой. Не знаю, огорчилась
она или обрадовалась, трудно было разобрать. Кажется, все-таки обрадовалась.
Но и огорчилась тоже.
А я стал посмеиваться над ней.
Я много переводил в то время. Больше стихи. Переводить прозу не было
особенного желания - читал я свободно. И за пять лет дошел до полного
убожества.
Но как же ей-то удавалось! И удается.
Она постоянно читала журналы, поэтому? И книги.
Мне-то было не до книг. Я, видишь ли, все думал, как мир переделать.
Спасти, то есть.
Была осень, шел дождь, я был в машине. Она стояла на обочине, а мимо
проползали другие машины как на похоронном параде, впрочем, так оно и было.
Я выключил "дворники" и слушал музыку. Курил и слушал музыку. Я
вспомнил ее, узнал.
А я-то думал, что давно уже разучился плакать. Может быть, так оно и
было.
Май, 1988 г.
- Алло.
- Алло! Мама? Привет. Ну как... у тебя дела?
- Все нормально. А как у тебя, как с учебой?
- Ты уже в отпуске?
- С послезавтра. Я уже взяла билет, так что ты жди, скоро я приеду...
- Да, я как раз об этом хотел с тобой... Вобщем, ты...
- Что случилось? Что-нибудь случилось?
- Да так, ничего особенного. Ты сдай билет.
- Зачем. Ты не хочешь, чтобы я приезжала?
- А ты не можешь перенести отпуск? Ну, уйти попозже?
- Почему попозже? Что произошло?
- Ничего серьезного.
- А почему я не должна приезжать?
- Меня... вобщем, меня не будет.
- Что значит не будет?
- Я должен лечь в больницу.
- О господи...
- Да не волнуйся. Ничего особенного.
- Что значит ничего особенного!
- Немножко нервы расшатались.
- ...
- Мария! Мама, ты меня слышишь?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг