самого, больше чем родину и друзей. И сказал маг: "Готов ли ты отказаться от
нее? Но прежде чем ответишь, подумай. Знай, что никто не возвращается с
дороги, на которую ты ступил, и если теперь ты не сможешь отказаться, ты
умрешь вместе с той, которую ты любишь".
И Ричард не знал, что ему сказать. Он готов был умереть ради своей
любимой, ради нее он готов был даже не стать магом, но он не хотел, чтобы
из-за него погибла его любимая. И тогда он подумал: "Я не могу решать ее
участь за нее. Но как бы поступила она? Что бы она выбрала, окажись она
сейчас рядом со мной, или будь она на моем месте? И тогда он повернулся к
магу и сказал: "Убей нас. Я не достоин быть магом".
И маг сказал ему: "Знай, что если бы ты отрекся от своей любимой, я
убил бы тебя на месте. Возвращайся же к ней. Ты видишь сам, что не сможешь
быть настоящим магом".
И Ричард, распрощавшись с мудрецом, радостный, заспешил к своей любимой
туда, где она ждала его.
- Какая интересная история. Что-то она мне напоминает.
- Я использовал одну китайскую сказку. Только изменил немножко.
- А. Наверное, поэтому.
Но почему же он оставил свою возлюбленную и ушел один?
- Но он же не знал, что так все обернется.
Вот витязи и их дамы в невиданных нарядах, вот их сестры и братья, и
танцоры и танцовщицы, и музыканты, и короли далеких стран, и нимфы потаенных
ручьев, и мотоциклисты, и те, кто как крылья за их спинами, и те, кто
принесли с собой гитары, и те, кто подставляет ладони струям фонтанов, и еще
многие и многие, и ты выходишь к ним, и они радостно встречают тебя. Ты
выходишь к ним из дома своего, и они приветствуют тебя и говорят: "Как ты
прекрасна, Мария!"
И они дарят тебе свои подарки, и оркестр играет, и птицы
прихорашиваются и делают реверансы, и грациозно раскланиваются с тобой и
говорят: "Мы любим тебя, Мария!"
И ты идешь к ним и протягиваешь к ним руки, и разлученных нет больше, и
ты видишь всех тех, о ком рассказали поэты, и тех, чьи лица хранят витражи,
и краски ярки и чисты, и нет вражды между ними, а только радость, и
затонувшие острова поднимаются из воды и открывают сокровища свои, и
заточенные воды в шумной свободе поют, и гимны их созвучны и мелодичны, а
камни становятся землей, и от земли веет теплом жизни, и высокое становится
выше. И невидимые мосты станут твердыми под ногами, и солнце не испепелит
ничьих небес, а будут они просторны и светлы, и сады, и птицы их, и деревья
приветливо встретят тех, кто пришел к ним, всех тех, кто искал их, и тех,
кто не таил своей любви, а пел ее голосом, и выйдут к ним Пан и Феб,
забывшие свой спор, за руки держась, выйдут они к ним, и менестрели воспоют
их дружбу. Вот свирель, вот арфа, вот клавесин, поют они: "Здравствуй,
Мария!" Вот галереи, увитые стеблями плюща, и в мраморе замерший танец, вот
линии рук и узоры цветов, вот самолеты и ангелы, свечи и рампы всех сцен,
вот маяки благодатного берега: "Здравствуй, Мария!"
И смягчатся движения, и очертания сделаются мягче, и будет вечер, и
фейерверками вспыхнет он, искрами золота, и в отражениях найдет себя, и ты
войдешь в свой дом и закроешь окна шторами, и обнимешь меня. И никто не
будет видеть нас вдвоем, когда мы останемся вместе, и это будет для нас,
все, что будет с нами. Мы должны быть одни и уйти, чтобы снова могли мы
выйти из дверей наших к тем, кто будет встречать нас радостно, к тем, кто
нас ждет.
- О, как ты прекрасна, Мария!
Я ломал голову, что бы такого придумать, чтобы Марии было приятно. За
что ни возьмись, на все нужны деньги или хотя бы немного денег, а у меня их
ну совсем кот наплакал. И на бутылках особенно не разбогатеешь. Вон у нас в
классе парень есть, так ему красота, все время с деньгами. У него родители
пиво ящиками дуют, а бутылки все ему достаются. Можно, конечно, попробовать
собирать их на улице, я видел, старухи так и делают. Но это как-то не то.
Все не то. Может, приготовить что-нибудь? Испечь, скажем. Я взял книгу
рецептов и принялся искать. До сих пор мой кулинарный опыт ограничивался
жареной картошкой и яйцами всмятку, еще бутербродами, но это все не
годилось. А тут, куда ни глянь, везде ужас какой-то. Нужна куча продуктов, и
чего только с ними не надо делать: и взбивать, и охлаждать, и разделять, и
размешивать, а главное, совершенно непонятно, сколько это должно занять
времени, и успею ли я к ее приходу. Кроме того, мне казалось, что
использовать какой-нибудь готовый рецепт, это примитивно, это она и сама
может сделать, а вот придумать что-нибудь эдакое, это да.
Наконец, я решил сделать пирожные, причем тесто сделать частично по
одному рецепту, частично по другому, а крем вообще от фонаря. Однако, достав
продукты, я поначалу слегка струхнул, я никогда еще не брался ни за что
подобное. Но уж больно велик был соблазн. Я вздохнул, поменял местами
тарелки, потом представил себе еще раз, как приятно будет Марии, и взялся за
дело.
Провозился часа два, не меньше. Ну и морока же это была! Я весь взмок,
бегая у плиты. Не успевал я готовить одну партию, как другую уже надо было
вытаскивать, а тут еще крем кипеть начинал, количество грязной посуды
накапливалось со злорадной быстротой, а открытая духовка садистски жарила в
спину. Но обошлось все даже благополучнее, чем я ожидал, если не брать в
расчет такие мелочи как то, что я заработал ожог на большом пальце и насыпал
в тесто соды, забыв развести ее уксусом. Мария была в восторге. Мне даже
жалко было есть, но Мария заявила, что если я не буду есть, то она тоже не
будет. Ну за что такая несправедливость, спрашивается?
После первого успеха я пошел в разгон. Я каждый день готовил для нее
что-нибудь. Мы даже не успевали съедать.
- Ты меня закормишь сладким. Ты что, хочешь, чтобы мама у тебя стала
толстая?
Я сказал ей, что, по-моему, толстеют не от еды, а от безделья.
- Хм. Что-то в этом есть, - согласилась Мария.
Но на всякий случай я стал делать перерывы, раз уж она так боится
растолстеть.
Я подумал, почему это так здорово, когда Мария печет куличи на Пасху?
Ведь, если разобраться, то они не так уж и сильно отличаются от
какого-нибудь обыкновенного кекса. Все дело в том, что это не просто
воскресенье, а Пасха, и от этого они делаются в десять раз лучше. И тогда я
стал придумывать всякий раз какой-нибудь праздник. В календаре, кроме всякой
дребедени, ничего не было, и мне приходилось придумывать праздники самому,
сочинять к ним какие-нибудь истории, вобщем, заставлять работать фантазию.
Идея была гениальная, и Мария ее тут же подхватила.
Но по-настоящему я оценил ее уже много позже, когда понял, как это
ценно, уметь сделать из обыкновенного, буднично-заурядного, серого дня
волшебный праздник. Сколько раз одно только это умение и спасало меня от
депрессии.
В тот раз нам хватило на два дня. На другой вечер мы доедали остатки, и
за чаем Мария сказала: "Побудешь один вечер без меня?"
А я сказал: "Не заботься об этом".
Она вернулась очень поздно. Почти в два часа ночи. Я не спал, ждал ее.
Лида подвезла ее на своей машине. У нее был зеленый горбатый "москвич".
Мария иногда пользовалась им, но на озеро мы поехали на другой машине.
Я так до сих пор и не знаю, на чьей.
На Пасху она пекла куличи. Как обычно, один большой и два маленьких.
Глазури она не жалела. По всей квартире пахло ванилью и сдобой. Весь день
хлопотала. С утра затеяла уборку, и я удрал на балкон с магнитофоном и
Шекспиром. Когда пылесос затих, вернулся.
Потом она стала варить творог, готовить салаты.
- Открой, пожалуйста, горошек.
Я помог ей очистить картошку и порезать ее мелкими кубиками.
К вечеру она притомилась. Прилегла на диван с журналами мод.
- Скоро лето, а у меня еще ничего нет. У тебя, кстати, тоже.
Время шло. Я метался на кушетке и вздыхал. Голова была как чужая,
предательница, а ладони потные. Я бился головой об подушку. Потом сказал
очень громко: "Сегодня. Сейчас".
Закусил подушку и лежал.
Мария говорила: "Или сомневаться, или делать. Одно из двух".
Я заставил себя встать на ноги. Потом стал идти.
Она была в комнате. На диване. Полулежа. Не слышала меня, как я дышу.
Листала журнал.
Я оторвался от косяка и вышел на свет. Стал приближаться.
Я пристроился рядом с ней. Пододвинулся ближе.
Руки хотели удрать. Я обнял ее.
Не отрывая глаза от журнала, она положила на меня руку. Все колотилось
внутри. Я потянулся лицом к ее груди, к ней, я ничего не видел кроме нее.
Легко бы упасть, я держался навесу, боялся, что сейчас упаду, не хватит сил,
тянулся, я видел, приближался, каждую нить ткани, я видел... Ну что ты.
- Не маленький ведь, - она строго убрала меня.
В горло впилась боль, в глаза. Оборвалось. Она уронила журнал.
Она встревожилась.
- Что с тобой? Иди... иди ко мне, - она открылась.
Я отшатнулся. Из-за слез я ничего не видел. Я вскочил с пола и стал
пятиться. Оступился, упал, больно ударившись. И тогда я зарыдал. Ее фигура
подалась ко мне. Я бросился прочь из комнаты. На лестницу, из дома. Во дворе
не было никого. Я рухнул на скамейку. Жизнь была кончена.
Все замерло в сумерках и жалело меня. Я рыдал.
Она вышла из подъезда. Села рядом. Потом сказала: "На, надень,
прохладно уже".
Она протянула мне что-то. Я взял, комкая мягкую ткань. Мы долго сидели.
Она обняла меня, Прости. Поцеловала.
- Прости меня.
Я всхлипывал. Не плачь. Пойдем домой. Пойдем.
И мы ушли домой. Я все пытался сглотнуть, и не мог.
Наверное, то же самое испытывает голова, когда она катится из-под ножа
гильотины. Только заплакать не успевает.
Она показала мне выбранный костюм: "Нравится?"
Я кивнул. Она сказала: "До лета успею? Надо успеть".
Когда мы поехали на озеро, она надела его. Второй раз. Первый раз - в
кино.
Ничего - это значит, ничего нового. Вроде модов.
Это она приучила меня хорошо одеваться. В любых обстоятельствах. Она
говорила: "Лучше ходить голым, чем в лохмотьях".
Хипы и прочие аутсайдеры так никогда и не признали меня за своего.
Называли пижоном, Чайлд Гарретом, дэнди... Но это уже в крови. Лучше ходить
голым, чем в тряпье.
У нее всегда была куча журналов на английском. И на французском. Его
она знает через пень колоду, как и немецкий. Зато английский - очень хорошо.
Она часто занималась со мной по вечерам. Мы переводили песни. Она объясняла.
Я спрашивал какое-нибудь слово, а она вдруг говорила: "Найди в словаре". Она
знала его, но я должен был запомнить намертво. За этим она следила. Отдала
меня в "английскую" школу. Не потому что это было модно (это было модно),
просто она считает, что не знать английский все равно что быть глухонемым.
Она права.
Даже в детский сад я ходил "английский". Обычно за мной приходила Лида.
И мы никогда не шли прямо домой, мы отправлялись в город, перекусывали в
каком-нибудь кафе пирожными. Или она затаскивала меня в шашлычную. В
переулках было темно, а на улицах шумело, свет мельтешил, я разглядывал
разноцветные льдинки окон, а Лида говорила: "Посмотри, вон самолет летит".
Спрашивала: "Сколько будет сорок восемь плюс сто тридцать семь?"
Я старательно подсчитывал в уме. Ей говорили: "Какая у вас красивая
девочка!" Ее это в восторг приводило.
Она училась в институте и жила у нас.
Мы спали с ней на диване. А Мария спала на кушетке. Или мы ночевали
вдвоем. Если Мария уходила куда-то на ночь.
Но и тогда мы спали вместе. Кажется, я боялся спать один. А может быть,
по привычке. Или на случай, если Мария придет среди ночи?
Мария потом полдня отсыпалась. Или приходила вечером и тут же бухалась
в постель. Даже не ужинала.
Как только Лида вошла в прихожую, Мария крикнула из комнаты, что света
нет. И мы пошли покупать "омичку", но магазин был уже закрыт. Когда мы
вернулись, Марии не было. Она починила свет и ушла, и мы весь вечер
просидели вдвоем, даже телевизор не включали, так заговорились. В тот вечер
я предложил Лиде пожениться.
Однажды, когда я был еще совсем маленьким, Мария взяла меня с собой в
универмаг, и я потерял ее среди толпы. Вокруг были люди, и они торопились и
смотрели куда-то поверх меня, а я не знал, что мне делать. Я так испугался,
что не мог даже плакать, я подумал, что она ушла от меня насовсем. И я ходил
как лунатик, и кто-то тормошил меня за плечо и спрашивал, где моя мама, и
продавщицы говорили мне: "Почему ты один? Где твоя мама?" А я был
полумертвый от ужаса и горя, я не мог произнести ни одного слова, слова не
могли выйти из моего горла, я только мычал. Наверное, они решили, что я
дефективный какой-нибудь. Я зачем-то побежал по лестнице и чуть не упал, но
кто-то подхватил меня, я помню. Я хорошо помню этот ужас.
А Марии все не было, ее не было нигде, везде были какие-то люди, и мне
ничего не было видно из-за них, они налетали на меня или обходили, отстраняя
рукой, и кто-то тормошил меня за плечо, а я забился в какой-то угол и ничего
не соображал, но меня извлекли оттуда, какая-то женщина, и она спросила
меня: "Где твоя мама?" А потом я увидел Марию, она бежала ко мне,
расталкивая всех, она схватила меня, у нее были безумные глаза. Она что-то
стала говорить и стала плакать, впрочем, этого я уже не помню. Помню, как
она бежала ко мне, я закричал, а вокруг были люди, и кто-то из них обернулся
за ее спиной, а потом были только ее глаза. Она быстро-быстро говорила, она
словно обезумела, всхлипывала, просила у меня прощения за что-то. А я ничего
не мог сказать. Мария говорит, что испугалась тогда, что я останусь немым, я
долго после этого не мог выговорить ничего. Но потом это прошло, конечно.
Мне было пять лет, и я научился читать, потому что Лида не любила
читать мне на ночь. Она думала, что это скучно.
Нет, тогда мне было уже шесть.
Я могу сойти с ума или просто стать старше, и очищать апельсины ножом,
сидя в костюме как на маскараде, где шлейфы у женщин как пришитые зачем-то
крылья, снятые с мертвых птиц.
Я могу выбрать маску, под ней не видно лица, и когда его нет, этого не
заметно, таково правило речи, хотя я знаю, что все началось с одного только
слова, и я не знаю, кто первый начал склонять его так.
Я могу выбрать орудие деторождения или убийства, я могу начать
вычислять спектр света и модуляции звука и принимать весну в виде таблеток.
Я могу сесть на иглу или просто стать взрослым, совершив ритуал.
Но вот этот день - труба поет над долиной, демоны с воем разлетаются,
бросив своих заклинателей.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг