телевизор. Она затянулась сигаретой.
Темнело.
Она сказала: "Так и живём".
А я сказал: "Завтра на работу?" - и засмеялся.
Она кивнула и посмотрела на меня: "А что еще делать?"
- Как убить время? Или жизнь?
Она сказала: "Наверное".
А я сказал: "Я знаю дворец. Есть люди, которые обходят его стороной, есть
люди, которые тянут шею, пытаясь заглянуть в его окна, но если в этот
момент кто-нибудь проходит мимо, они смущаются и делают вид, что спешат и
уходят прочь. А кто-то топчется у дверей, изнывает от скуки, не желая
признаться себе в этом, и поглядывает на людей, которые так же толкутся
вокруг, с видом то ли хозяина, то ли привратника, он и сам толком не
знает. Есть и такие, кто думают, будто двери - это и есть дворец. Но стоит
тебе войти, и ты оказываешься в светлом просторном зале, пахнущем хвоей.
Розовые огни горят повсюду, они как шары среди игольчатых веток. И ты
делаешь шаг и идёшь, и чем дальше, тем просторнее зал вокруг тебя, и тем
светлее в нём. И ты видишь пирующих людей. На них праздничные одежды, они
узнают тебя, приветствуют, и ты понимаешь, что сейчас произойдёт что-то
такое, прекраснее чего нет. И ты не ошиблась. Вот входит Она, и платье Её
переливается всеми цветами, расшитое жемчугом, украшенное поразительной
тонкости рисунком, а причёску Её венчает корона, и ты понимаешь, что это
сама Королева. И все поднимаются и поют для Неё. А Она простирает к своим
друзьям руки и говорит, а голос Её чист и нежен, и звонок, звонче серебра!
- В эту ночь любви пусть соединятся все любящие и любимые!
И нет ничего, что не было бы послушно Её повелению. Нет таких стен,
которые не растаяли бы от слов Её, голос Её усмиряет само Время, и оно
становится волшебным ковром. И тогда... Тогда всё становится совсем
другим".
- Ещё бы, - сказала Элисса.
Из квартиры раздался крик: "Жена!" - потом обиженно: - "Же-э-на. А!"
Она отняла руку и испуганно нырнула в дверь.
Стало пусто. Её голос был в комнате, далеко. Телевизор молчал.
Я стоял один.
По другой стороне улицы прошла женщина, подняла на меня глаза,
потупилась. Проехал крытый грузовик. Потом мотоцикл с коляской.
Стемнело.
В окнах электричества двигались люди. У самого бордюра чесалась собака.
Я вернулся в квартиру и закрыл дверь балкона. Я вспомнил, что на днях
записал "Genesis", и подосадовал, что не захватил с собой кассету.
Я очень жалел, что не догадался захватить с собой кассеты. Мы
засиживались на кухне до часа ночи, и я всё говорил, говорил, а она
слушала, улыбалась, качала головой, поправляла прическу, наливала ещё чаю,
резала пирог, а я жевал и рассказывал ей о сюрреализме, о жизни и смерти,
о своих эстетических воззрениях, о Марселе Прусте, о своём детстве, о
постимпрессионистах, о сущности Возрождения, о христианской догматике, о
том, как мне нравятся "The Cure", о версиях смерти Моцарта, об императоре
Калигуле и... о, боже! Всякий раз, ложась спать, я с ужасом вспоминал о
том, о чём я так и не успел, забыл рассказать, и понимал, что не рассказал
в сущности ни о чём. И на другой день я встречал её, когда она
возвращалась с работы, и мы шли куда-нибудь погулять или посидеть, и
возвращались обычно довольно поздно.
Бедняжка, как ей было тяжело с её душой и её сердцем, с её вкусом и
чуткостью жить среди всего этого убожества, отупляющей монотонности, когда
не с кем даже поговорить, и никто ничего не понимает и не хочет слушать, и
озабочен только тем, как бы насолить кому-нибудь, да как бы не загреметь
под грядущее сокращение, да как бы бородавку из-под носа вывести, нюхать
мешает мясо, не припахивает ли.
Я звонил ей на работу, я умолял её уйти пораньше, удрать, улизнуть, и мы
пойдём в парк, мы пойдём за город... Нельзя сказать, чтобы дяде всё это
очень нравилось. Я его понимаю. Мы-то ужинали пирожными или чебуреками, а
ему приходилось самому себе что-нибудь готовить и кушать то, что
приготовил - а куда деваться? Хотя мог бы и в ресторане питаться -
зарабатывал он для своей зарплаты неплохо. Жмот.
Он, должно быть, мечтал о том дне, когда я уеду, и он снова сможет вести
привычную и спокойную паразитическую жизнь.
Но когда в тот вечер мы вышли к реке и долго стояли на берегу, и
смотрели, как уходит солнце, я понял, ясно и отчетливо, что не хочу
расставаться с Элиссой.
Кажется, она думала о том же.
Прошла неделя. Я уже вполне освоился в этом городке и пришёл к выводу,
что развлечений здесь, и правда, нет никаких. Разве что прогуляться от
парикмахерской до Дома культуры, поглазеть на аляповатую афишку, потом
заглянуть в книжный ларек, тоскливо посмеяться над выставленными образцами
человеческой глупости и другой дорогой вернуться к той же парикмахерской.
Можно было ещё пойти на автостанцию, сесть на скамейку и наблюдать, как
подъезжают и отъезжают автобусы.
В лесу было топко, загажено, и одолевали комары.
И только река была по-настоящему красива. И парк.
Исследование домашней библиотеки заняло у меня несколько минут. Частью
она состояла из того, "на что подписывали на работе" (с партийным
блокнотом в нагрузку), частью из книг, которые "теперь, говорят, все
читают".
- Почему бы вам не избавиться от этого хлама и не купить хорошие книги?
- А где? Как? Какие?
Она рассказала мне о том, как мечтала когда-то о сцене, а стала инженером
по электротехнике. Зачем, спрашивается?
- Чтобы убить жизнь, - пошутил я. Но я и сам не знал, зачем я целых пять
лет сдавал какие-то экзамены, спал за приборами, потел, скучал, решал
задачки, зачем?
Она сказала, что раньше брала книги в городской библиотеке.
Разговаривая, мы иногда вдруг умолкали и смотрели друг на друга или
просто сидели рядышком и молчали. И я держал её руку в своей. Она отводила
глаза. Словно стряхнув с себя оцепенение, вставала с места, прохаживалась
по комнате или уходила и включала где-нибудь воду. Или произносила фразу,
на которую не надо было отвечать.
Я целыми днями бездельничал. Было приятно просто лежать и ничего не
делать. Думать о ней.
Я пытался было писать стихи, но получалось скверно. Бросил. "Something
Holds Me In The Ties", - хотелось мне петь. Хотелось слушать музыку, но не
было хороших кассет. Я перестал рано вставать. Научился рано ложиться. В
два часа по полуночи я гасил торшер, подтягивал покрывало к плечам,
целовал подушку и засыпал.
По ночам дядя просыпался и, кряхтя, шёл на кухню, тяжело ступая на
половицы, от чего они немилосердно скрипели. Он звенел посудой, хлопал
дверцей холодильника - перекусывал. Поначалу я каждый раз просыпался,
потом привык.
Так продолжалось до того самого дня, когда мы вышли с Элиссой к реке и
увидели закат.
Run With Me
Мы вышли к реке и увидели красное солнце и необъятное небо. Лениво
проплывали баржи, оставляя за собой тяжёлые складки червонного зеркала.
Становилось прохладно.
- Пора возвращаться, - сказала Элисса.
- Не хочется, - сказал я.
- Не хочется, - тихо повторила она.
И мы постояли ещё, а потом она сказала: "Но что будет, если остаться
здесь? Жечь костры, пересчитывать звезды? Варить уху? Жить в палатке?"
- Всё это одна бутафория, - сказал я.
- Тогда что? - спросила она. - Всё равно придётся возвращаться.
- Вовсе не обязательно оставаться на одном месте.
Я сказал: "Не нужно оставаться на одном месте. Это огромный мир, и можно
идти всё дальше и дальше, и открывать всё новые страны. Это огромный,
прекрасный, светлый, неисчерпаемый мир".
- И в нём можно жить? - спросила она.
- Я живу в нём, - сказал я. - А это всего лишь вход, и даже не парадный,
а скорее, чёрный. Можно всю жизнь просидеть у дверей, называя это
романтикой или чем угодно, да так и не войти. Как в притче у Кафки.
- И кто же страж этих дверей? - спросила Элисса.
- Ночь, - сказал я. - Нужно миновать её, не задев. Нужно уметь пройти её
насквозь и не окраситься в чёрное, пронзить её подобно молнии.
- Пойдём, - сказала Элисса.
- Нет! - воскликнул я. - Останемся ещё хоть ненадолго.
- Поздно уже, - возразила она.
И мы вернулись. Дядя пребывал в самом мрачном настроении. Наверное,
какие-нибудь неприятности. У этих людей вечно какие-нибудь неприятности; я
решил не обращать на него внимания. Но Элисса, кажется, расстроилась. Она
такая чуткая.
Они закрылись в спальне и о чём-то говорили там, - я не слышал, о чём, но
вряд ли о чём-то приятном. Я лежал и читал ирландские сказки. А потом
постучался и спросил, не составит ли мне кто-нибудь компанию и не попьёт
ли со мной чаю. Голос дяди ответил, что нет. Мне показалось, что ответ
прозвучал несколько раздражённо. Что мне оставалось делать? Я отправился
пить чай один. И в этот вечер больше не видел Элиссы.
А на следующий день к пяти часам я отправился встречать её у проходной,
где совершенно неожиданно столкнулся со своим дядей. Не знаю, что ему там
было нужно, но встреча наша не вызвала у него особой радости. Когда Элисса
вышла из стеклянных дверей, она сначала увидела меня, а уж потом за моей
спиной разглядела своего мужа. Как она смутилась, бедняжка! Она в
растерянности смотрела то на меня, то на него, а потом бросилась бежать.
Бежать! И мы как два идиота пустились вдогонку. Со стороны это, должно
быть, выглядело весьма эффектно.
Она влетела в автобус, и автобус уехал, а мы остались переводить дыхание
на пустой остановке. И тогда дядя повернулся ко мне и сказал: "Ты,
кажется, в лес собирался, за грибами там, ещё куда?"
- Собирался, - сказал я.
- Вот что, родной, - произнёс дядя. - Обещают плохою погоду...
- Ну и что? - не понял я.
- Ты что, ничего не понимаешь? - разозлился он. - Не видишь, какая ерунда
творится?
- Где? - спросил я.
- В общем так, уезжай, пожалуй, сегодня. Не в обиде, нет?
- Но почему?
- Так. Так просто, - сказал он, похлопывая меня по руке. - Значит,
сегодня. Договорились?
- Раз меня выпроваживают, то я, конечно, не стану навязывать своё
присутствие...
- Ну вот и славно, - сказал дядя. - Только ты не обижайся. Мне ведь
самому это неприятно. Ты же видишь, какая хренота выходит.
Итак, я должен был уезжать. Мне было так тошно, что жить не хотелось.
Сначала я плакал, потом просто лежал и смотрел в потолок, потом всё-таки
собрался, чтобы выйти к последней электричке. Эллиса твердо заявила, что
пойдёт меня провожать. Дядя буркнул что-то и хлопнул дверью кухни.
И я уехал.
А Элисса уехала вместе со мной.
Она смеётся: "Неужели всё так и было?"
- Просто цирк какой-то, - говорит она и кладёт последний листок на стол.
- Но согласись, - говорю я. - Это было довольно комично.
- Зачем ты всё это пишешь? - спросила Элисса. - Для кого?
- Для себя, - ответил я. Дурацкий вопрос - дурацкий ответ.
- Но ведь ты это и так знаешь.
- Я пишу, что бы не думать. Единственный способ избавиться от мыслей -
это отдать их бумаге.
- А иначе?
- Иначе?
- Что плохого в том, чтобы думать.
- Ничего. Что плохого в том чтобы жить? Нужно выбрать, оставаться ли
тебе на месте, или идти дальше, только и всего. Сушить свою жизнь по мере
того, как она становиться прошлым, для гербария и носиться с ней как с
писаной торбой, или оставить её здесь, отправляясь в будущее. Здесь, где
она произошла.
Помнишь, мы говорили с тобой о лысых романтиках, выдумывающих разные
походы и ритуалы с палатками и ухой на костре, о тех, кто всю жизнь сидит
перед дверью, боясь войти? Нельзя оставаться на одном месте, нельзя
цепляться за прошлое, нужно отдать его... бумаге, холсту... если, конечно,
есть что отдавать. А жизнь - это миг. Только что она была, и вот она уже
прошлое. И у каждого своя дорога.
- Тогда пиши, - разрешила она.
- Спасибо тебе, Элисса. Ты прелесть.
....
We Can Be So Good Together
Она стояла на краю платформы.
Я стоял в тамбуре и смотрел в темноту на дне ущелья, отделявшего вагон от
асфальта, на котором стояла она.
Я не мог смотреть на неё.
Она молчала.
Я сделал над собой усилие и встретил её взгляд. И не мог уйти от него. Мы
стояли и смотрели друг другу в глаза, и мне стало страшно. Машинист
объявил, что посадка окончена, и двери закры...
- ... ваются. - Она шагнула, и за её спиной захлопнулось.
У неё перехватило дыхание, она качнулась, но устояла, я удержал её.
Фонари тронулись с места, заскользили тени. Она метнулась к дверям, стала
колотить ладонью, потом обернулась, и я сказал: "Закрылись".
И сказал: "Пойдём в вагон".
..................
Мы сели к окну, и я смотрел на неё, а она смотрела на меня.
- Вот мы и вместе, - сказал я.
Она медленно кивнула.
- Всё позади. Уже едем.
Мы улыбнулись друг другу как напроказившие школьники. Убежали. Вот
здорово!
В вагоне было пусто, за окнами было темно. Мы были вдвоем.
............
В арабских сказках сплошь и рядом влюбляются по портретам. Выглядит это
несколько сомнительно, хотя, конечно, портрет всё же лучше, чем
фотография. Что если человек не фотогеничен?
Вундеркинд Лимонадус непременно сказал бы по этому поводу: "Портрет не
заменяет живого лица. Иллюстрацией этому может служить тот факт, что
нельзя наесться яблоками Сезанна, как бы хорошо они не были написаны".
Говорят, внешность обманчива. Не думаю. Родственные связи определяют
фамильное сходство. Но родство душ так же должно неким образом проявляться
в закономерности тех или иных черт. Это чувствуешь сердцем. Как знак,
подаваемый тебе свыше. Каким ты увидела меня, Элисса?
- Сначала я не особенно тебя разглядела. Только губы, выражение губ, я
отметила его про себя и всё пыталась вспомнить, почему оно мне кажется
таким знакомым.
- И вспомнила?
- До сих пор не могу понять. Наверное, видела на какой-нибудь картине...
- Уж не "Джоконда" ли это часом?
- Но видок у тебя был довольно поникший. Потный, волосы, прилипшие к
лицу, на носу очки...
- А меня, как это ни банально, поразили твои глаза. Я никогда не видел у
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг