другим, более хладнокровным, взять хороший прицел. Я старалась не обращать
внимания на кметей, начавших уже теребить упругие сыромятные тетивы, не
боявшиеся ни воды, ни жары. Может, у них были луки куда сильней моего. Не
равняться же с ними.
Если бы на нас теперь шёл вражий корабль, с него давно бы уже летела
певчая смерть, так что сидеть бы нам, скорчившись, за щитами, моя же стрела не
досягнула бы двух саженей... сажени...
Неразлучное громовое колесо толкнуло в ключицу: пора! Вот корабль припал
левым бортом к воде, вознося правый; в бою он закрыл бы нас, дал приготовиться;
лодья начала выпрямляться, я вскочила, оттягивая тетиву до правого уха; нашла
глазами скакавший бочонок и выпустила подряд все три стрелы... проследила за их
полётом, увидела торчащими, обрадовалась... и запоздало смекнула, умный враг
утыкал бы меня, как ежа, не позволил метнуть вторую стрелу, третью... что
растороп-Хорошо, если Куда уж там.
Плотица вновь развернул корабль, догоняя бочонок. Я виновато ждала:
воевода, внимательно следивший за нами, станет учить нескладёх, подаривших
Морскому Хозяину ладные боевые стрелы, а с ними меня неосторожную. Он ведь не
пощадит и не понадеется, что в бою буду умней. Вотрёт, как едкую мазь. Вождь
повернулся к Плотице и указал рукой против ветра, звеневшего в снастях на
разные голоса:
- Чайки кружатся... глянем, что там такое. Я брезгливо подумала, что там
скорее всего был дохлый тюлень, разбухший, обезображенный тлением и клювами
прожорливых птиц.
- Падаль какая-нибудь, - проворчал кормщик, топча палубу упрямой
деревянной ногой. Вождь ничего не ответил. Парни выловили бочонок, Плотица
гаркнул, прокашлявшись:
- Поворот!..
Мы кинулись по местам: ребята - хватать тугие концы, нести бьющееся
ветрило на левый с правого борта, а я - из-под ног паршивым котёнком, не ровён
час, помешаю. К парусной работе, как и к веслу, меня близко не подпускали. Того
гляди, впутаюсь долгой косой в смолёные ужища, подставлю голову под катящийся
бегунок, ручки белые намозолю... что было мне - обижаться? Или опять
радоваться, что срама миную?
А всё же не зря люди звали Мстивоя Ломаного воеводой. Мы издали поняли,
что это был совсем не тюлень. Качался в воде обрубок бревна, способный
удерживать на плаву человека. Потом я разглядела верёвку и две привязанные
руки. Время от времени руки напрягались и жестоким усилием вытягивали к
поверхности голову. Чайки бросались с криками, пытаясь клевать. Человек хватал
ртом воздух пополам с водой, и голова снова тонула. Привязанный не замечал ни
галдевших птиц, ни нашего корабля. Он ничего вокруг уже не замечал.
Наверное, кто-то решил подарить его Морскому Хозяину, как я чёрного
петуха. Только я не мучила птицу, прежде чем утопить. Тут мне стало жутко и
холодно, и кто-то другой, склонный всё примерять на себя толкнул меня в бок:
так же сделают и с тобой, когда попадёшь в плен. А прежде ещё всё отнимут, что
можно отнять у связанной девки. Ой мне!..
...Знать, о Морском Хозяине подумали все. Воевода хмуро промолвил:
- С Богами здешними я сам толковать стану, когда осерчают. А хуже будет,
про нас скажут: струсили...
Корабль прошёл мимо бревна, и три молодца, быстро скинув одежду, с ножами
в зубах перебрались через борт. Двое стали рубить путы, а третий обхватил
человека поперёк живота. У того был привязан тяжкий камень к ногам. Этот камень
едва не повлёк обоих на дно, когда пали верёвки. Упорен, знать, и на диво силён
был незнакомец, коль до сих пор успевал взнимать себя к свету... другое дело, и
вождь повернул корабль как раз вовремя. Да что говорить.
Лодья описала круг и приблизилась осторожно, на вёслах. Крепкие руки
втащили на палубу всех четверых. Трое кметей были с головы до пят красны от
холодной воды и жгучего ветра. Спасённый лежал на гладких досках, мучительно
выгнувшись, раскинув окостенелые ноги, беспомощное нагое тело казалось
мертвенно-серым, как скудная лесная земля. Он не открывал глаз, но руки
по-прежнему судорожно сгибались, он запрокидывал голову, ударяясь о палубу
затылком, и с лютым хрипом скалил ровные зубы: он был давно без сознания и всё
ещё погибал в воде между тонущим камнем и плавучим бревном... Пока мы смотрели,
он вздрогнул, и выпяченные рёбра перестали подниматься и опадать.
Сугубого приказа нам не понадобилось! Тот не кметь на лодье, кто тут
растеряется. Двое припали на колени и начали сдавливать ему грудь, не позволяя
сердцу умолкнуть. Мутная вода истекла из уст человека... Я вобрала в себя
побольше воздуху, обняла губами его рот и с силой вдунула в горло. Это был
молодой великан, сотворённый для праздника бытия: как позволить, чтобы ушёл с
весёлого пира, чуть пригубив? Он так яростно сражался со смертью - и разрешить
ему, уже спасённому, вдруг взять умереть? Ну нет. Слишком могучая жизнь обитала
внутри холодного тела, ей надо было лишь немного помочь. У меня начало темнеть
в глазах от глубоких вдохов и выдохов, но вот губы затрепетали, широкая грудь
сама вобрала воздух, и человек закашлялся и застонал, заскрёб пальцами доски.
Теперь надо было согреть его и дать отлежаться. Случись всё это около суши,
можно было бы ещё присыпать землёй, возвращая на время в праматеринское лоно...
Что поделаешь, берег давно пропал вдалеке. Ребята вынули из-под палубы два
хороших меховых одеяла и дали мне толстую варежку. Я всунула в неё ладонь и
начала тереть человека, гоня по жилам и жилочкам отяжелевшую кровь.
Он был красивый, хотя и очень замученный. Как раз такое лицо, какое могло
бы нравиться мне: гордое, резкое, напрочь лишённое слащавой девичьей нежности.
Крепкие скулы, прямой нос и тёмные брови над сомкнутыми глазами, как крылья.
Если бы ещё не серый налёт страдания, старивший и искажавший лицо... Я
подумала, какими будут глаза, когда у него хватит сил поднять наконец ресницы,
прилипшие к худым мокрым щекам? И как он выглядит, когда улыбается? И что
делать, если он захочет мне улыбнуться?
Мне вдруг стало совестно смотреть на него и показалось, будто меня застали
за чем-нибудь нехорошим. А ведь на самом деле я лишь спросила себя: а если этот
чужой, из моря вынутый человек как раз окажется Тем, кого я всегда жду?..
Я сменила уставшую руку и продолжала тереть. Я не знаю, подслушал ли
неподвижно лежавший мои тайные мысли, но мне уже казалось - подслушал, и
метилась ниточка между нами, готовая связаться маленьким узелком, и было стыдно
и боязно, и подступала тоска. Наверное, с этим, как с Посвящением: нетерпеливо
ждёшь, а пришёл срок - хотя на денёчек бы отложить!..
Плотица и воевода весь день чередовались возле правила. В прежних малых
походах они ставили у руля каждого молодого кметя, даже меня, - мало ли что
может случиться, ходишь на корабле, умей всё. Мы доспевали по-разному, иных
суровый Плотица награждал подзатыльником. Мне таких наград не перепадало, и я
не знала, что думать: щадил меня, девку? Или же вправду что получалось?.. Я,
конечно, мечтала думать, что получалось. Но стоило подойти к правилу истинному
умельцу, и сразу делалось ясно, в чём разница, кого корабль слушался едва-едва,
а кого радостно и с охотой. Вот и теперь за полдня через борт не плеснуло ни
единого разу.
Вызволенный зашевелился только под вечер, когда полнеба обняла медленная
заря, а ветер начал стихать. Вождь тотчас велел затеплить в трюме маленький
очажок. Чуть погодя и вправду раскрылись мутные, ничего не понимающие глаза...
Блуд подал мне глиняную чашку. Волнуясь, я устроила голову человека у себя на
коленях, и он потянулся губами и принялся глотать горячий, добротно сваренный
мёд. Живая краска выступила наконец сквозь серую кожу... Блуд сказал:
- Вы с Яруном меня стерегли, а ныне я вместо него. Верно, судьба такая
теперь?
Я ответила:
- Будешь с девками брататься!..
Под утро Плотица вывел корабль к маленькому островку. Он придирчиво
выбирал место для стоянки. Воевода наблюдал за ним некоторое время, стоя
поблизости, потом вдруг засмеялся и хлопнул его по спине:
- Всё выгадываешь, старая засоленная селёдка, не разобьёт ли в отлив?..
Парни, продрогшие и ворчливые после ночи под парусом, оглянулись и дружно
захохотали. Опешивший кормщик, по-моему, в первый миг думал обидеться, но потом
посмотрел на вождя и сокрушённо мотнул головой:
- Что за море! Не первый год здесь хожу, а всё попадаюсь.
Славомир говорил - их Варяжское море два раза в сутки тяжко вздыхало,
наступая и отступая, и камни зло скалились там, где полдня назад прошёл бы
самый грузный корабль. Ещё диво, которое я вряд ли когда-нибудь погляжу.
Лодкой завели якорь, бросили на берег мостки. Собрали подсохшего плавника
и разложили между камнями костёр - воевода позволил сварить горячего, только
предупредил, чтобы не было дыма.
К тому времени наш спасённый пришёл в себя окончательно. Любое движение
болезненно отзывалось в измученном теле, но глаза прояснились - яркие,
тёмно-серые, с желтизной возле зрачка. Он показался мне ещё красивее прежнего.
Дуре-девке много ли надо?.. Тайно трепеща, я бегом принесла ему с берега жидкой
горячей каши и тёмно-красного копчёного мяса на хлебной горбушке. Я даже
нарезала мясо, чтобы легче было кусать. И тут подошёл воевода и сел подле него
на скамью:
- Что скажешь, друг?
Я думаю, вызволенный успел уже распознать вождя. Он хотел приподняться на
локте, но не получилось. Он сипло отмолвил:
- Я не твой человек, чтобы ты меня допрашивал.
Мстивой сощурил глаза, как будто хотел улыбнуться. Но не улыбнулся. Не
торопясь поднялся и зашагал прочь между скамьями. Нежата, несший на берег
свёрнутое одеяло, оглянулся и пригрозил:
- Будешь дерзить, велит воевода выбросить тебя за борт.
Человек смерил Нежату насмешливым взглядом:
- А я его не просил меня оттуда спасать... Молодой воин так и не выдумал,
чем осадить. Я поставила мисочку на скамью:
- Ложку удержишь?
Он вывернул шею, чтобы меня разглядеть. Хмыкнул:
- Оружием балуешься, а голосишко девчоночий.
Вот я и увидела, как он улыбался. Но что-то мало радости было мне от этой
улыбки. И ожидание праздника померкло быстро и невозвратно. Я ещё уговаривала
себя не судить по первым словам, о которых он сам, скорее всего, потом
пожалеет... но глубоко внутри уже знала: он не тот, за кого я сперва его
приняла.
- Раньше меня иногда звали Некрасом,- дожёвывая хлеб, сказал человек.- А
как я тут оказался, дела вам нет.
Я пожала плечами. Допытываться, ещё не хватало.
Днём, когда все проснулись, меня подозвал воевода. Он держал в руках
Спату. Он часто сводил нас по двое - чтоб не засиживались. С иными ратился сам.
Мне ещё не доводилось с ним драться. Я подошла, вспоминая о Посвящении, загодя
чувствуя в животе знакомую ледовитую пустоту...
- Бери меч, - сказал воевода. Он смотрел на меня безо всякого выражения.
Я совсем неплохо дралась. Даже Плотица и Славомир удовлетворённо ворчали,
отбивая иные мои удары. Я потянулась к ножнам... Рукоять мгновенно вылетела из
ладони. Варяг обезоружил меня одним движением, настолько быстрым, что я его
почти не заметила. Он сказал:
- Пора тебе уже знать, не всякий дождётся, пока ты встанешь как следует.
Подними.
Тогда страх мой пропал, я обиженно подумала: с иными людьми у меня
разговор и будет иным, а кому верить, если не тебе, воеводе!.. Солнце мешало
мне, волосы лезли в глаза. Я наклонилась к мечу, ощущая досадную негибкость
всего тела, ещё как следует не проснувшегося... и плоский конец Спаты тотчас
лёг между лопаток. Кажется, я вздрогнула, а кмети стали смеяться.
- Не всякому доверяй,- сказал вождь.
Я не подняла головы. Я плашмя кинулась наземь - быстрее, чем можно просто
упасть,- и рванулась прочь ящерицей. Не только меня, кого хочешь можно
перепугать, погладив мечом по спине. Однако меч - всё-таки не копьё, не больно
проткнёшь, по крайней мере вдогон... а замахнуться по мне не успел бы даже
Мстивой. Перекатившись, я сцапала оплетённый ремешками черен - и немедленно
полоснула, метя по ногам. Этим приёмом стреноживают врага, если везёт. А не
везёт - отгоняют на два-три шага, улучают время подняться... Мой меч уже летел,
чертя над землёй серебряный полукруг, и тут вспыхнула внезапная и жуткая память
о переломанных когда-то ногах воеводы!..
Удара нельзя вернуть с полпути, но рука отозвалась движением, направившим
в землю клинок. Взвилась пыль, полетели мелкие камешки! Родились зазубрины на
остром железе!.. Со стороны, надо думать, выглядело смешно. И, конечно же, это
опять была глупость, которую я одна, слезливая девка, могла только выдумать:
его пожалеть... Его Славомир один на один обидеть не мог. Он отскочил с
лёгкостью лесного кота. Мы все прыгали туда-сюда через палки, держа их за два
конца. Потом вместо палок брали мечи и снимали с них ножны. Добро! Я взвилась
на ноги слитным движением, которому выучил Хаген, и воеводе не пришлось
дожидаться. Страшная Спата блеснула перед глазами. Когда-то в лесу, после
грозы, он лишь защищался, испытывая мою решимость, и в конце концов дал
чуть-чуть себя оцарапать. Смех и страх даже вспомнить, как я наскакивала. Он
ведь мог положить на травку рядком ещё семерых таких, как я, лопоухих. Это
сколько должно было его окружить, чтобы хоть ранить!.. Нынче он мне давал
гораздо меньше поблажки. Вся ловкость до капельки уходила на то, чтобы по
движению глаз, по игре плеча распознать, какую погибель он замышлял...
Распознать, увернуться, поймать, уйти, отвести...
- Возьми в левую руку, - сказал вождь. Я перекинула меч. Это очень
красиво, когда разминают кости два опытных воина. Глядишь, как на танец.
Даже не хочется думать, что в танец может ввязаться государыня Смерть. Я
не знаю, так ли смотрели на нас все остальные. Славомир говорил, бой мог
длиться весь день до вечера, и бывало - падали люди и умирали уже не от ран,
лишь от усталости. Вот и я так упаду.
Коленки дрожмя дрожали, когда наконец услыхала:
- Будет с тебя.
Я опустила меч. Рукавом начала стирать с лица пот... и Спата опять
коснулась меня, и вождь повторил:
- Не всякому доверяй.
Я света невзвидела: да что ж это!.. Слезы брызнули из глаз от обиды. Он
больше на меня не глядел. А что ему на меня глядеть. Убрал Спату в ножны,
повернулся спиной, шагнул прочь... обернулся и бросил через плечо:
- А в спину не бей, не будет добра. Я осталась стоять с малиновыми ушами.
Ведь мог искрошить меня Спатой, ну так и наставил бы синяков, загнал в воду по
шею... ан нет, хоть бы раз пришлёпнул как следует. Предпочёл срамословить за
то, чего я не сделала и делать не собиралась!..
Загоняв меня до полусмерти, сам он, по-моему, едва ли стал чаще дышать. Я
с трудом дотащила ноги на дальнюю сторону островка. Разделась за камешком -
рубаху, промоченную семью потами, хоть отжимай, - сполоснула её, распластала
сушиться на ветерке. Потом пошла в воду сама. И кто-то другой немедля глупо
хихикнул, представив, как вот сейчас разглядят в море лодку, корабль или ещё
что-нибудь занятное, и все побегут по мосткам на лодью расхватывать вёсла, а я
буду сражаться с мокрой рубахой, натягивая её на мокрую спину!
Ступая по скользким, обросшим тиной камням, я невольно посматривала на
себя, на своё тело, отражённое в спокойной воде... Немного весёлого! Кости,
обмотанные вкривь и вкось какими-то верёвками, жиловатые тёмные руки, шея,
лицо... и живот, точно белая струганая Доска, пальцем ткни, палец сломаешь. Я,
дура, ещё о чем-то мечтала. Думала нравиться. Вперёд поглядела бы, на что стала
похожа. Девка, она кругленькая должна быть, как мытая репка. Мягонькая. Чтоб
радость была обнять. И кожа чтобы как шёлк, как самая нежная замша... как
мякиш, поутру выпеченный. Не корка позавчерашняя вроде моей. И чтобы родинка
где-нибудь. И чтобы сквозь эту кожу в любой косточке мозг напросвет было
видать...
Злая здешняя жизнь зубами обгрызла с меня что ни было девичьего, немного
оставив, кроме косы. С самого начала весны моё тело всего дважды и вспомнило о
своём естестве. Тело было умнее меня, оно знало: никогда не сожмут его
неодолимые руки, которых совсем не захочется одолевать, ничьи губы не станут
касаться шеи и плеч... не понадоблюсь никому, засохну - древо никчёмное, не
наученное не то что плодоносить, даже цвести... если прежде не срубят...
Как я рассуждала зимой, мнила себя женщиной среди мужей, радовалась
чему-то, боялась - станут неволить! Станут, как же, тут глянешь -
перепугаешься! А пропади оно пропадом!..
Я выругалась коряво и зло, как ругались порой свирепые кмети. И бросилась
в глубокую воду. Матери-Морю в колени, чтобы приголубило, смыло слезы со щёк. И
поплыла резкими, сильными взмахами, пытаясь прогнать тоску. На следующее утро
безжалостный воевода опять поставит меня перед собой. И когда я закушу губы,
готовясь рубиться и принимать срам, скажет без всякого выражения: не закусывай
губы, ударят по подбородку...
Мы просидели на острове полных три дня. Молодые ребята спали и баловались,
ловили на каменной отмели судаков и жарили в углях, а внутренности выбрасывали
в воду. Матёрые кмети косились: галдевшие птицы могли бы поистине насторожить
кого-нибудь столь же опытного, как наш воевода. Однако не дело рыбьим кишкам
валяться на сухом берегу. Как и человеку, рождённому на земле, лежать
утопленником на речном дне. Кто этого не разумеет и оставляет гнить головы и
пузыри, тот дождётся когда-нибудь, что кумжа и сиг не сумеют снова родиться, не
станут даваться в руки ловцам... Да и поход у нас нынче был не столь нарочитый.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг