шагам. Пьяненькая бабуся стояла под высоким деревом, смотрела на
трепещущие листья, кланялась и голосила:
- Гой, тополя, и чого ж ты така выросла?! Гой, тополя, тополя!
И Юрий Иванович, только глянув в ее сторону, понял, что старуха и тополь -
ровесники, мощное дерево - мера бабкиных годов, и она горюет-причитает о
прожитой жизни, о невозвратимо утраченной молодости.
У проходной ревел компрессор, а поодаль темноволосый массивный мужчина в
спецовке крушил пневмомолотком мраморную глыбу. И по музыке звуков, по
могучей позе человека Передерий понял, что тот тоже пришел к важному
замыслу - и у него получится.
Он сейчас все понимал!
Человек с пневмомолотом у мраморной глыбы - это был Григорий Кнышко. Тогда
он вышел с завода с намерением больше не возвращаться ни сюда, ни к своему
занятию. Но - как раз кончался обеденный перерыв, работницы возвращались в
цеха. Лица их были оживлены по случаю весны, солнца и короткого отдыха.
Григорий остановился растерянно. "Ну, проявил честность... и все? Тебе от
этого стало легче, а им? Для них-то ты ничего не сделал..."- Он смотрел на
их лица, стыдясь своего сильного тела, праздных рук. - Девочки,
мечтательные девочки идут жить, как жили. Растерянные, сомневающиеся,
доверчивые, ищущие небанального, а потом махнувшие рукой: а, не все ли
равно! Ах вы, дочки мои, несостоявшиеся любови мои, что мне сделать для
вас?"
Он медленно подошел к глыбе неликвидного мрамора, соответствующего ГОСТам.
Она сияла и светилась под солнцем.
"Лицо. Только лицо - их".
Это был даже не замысел. Он увидел Лицо в куске камня - то самое, с
гневно-мечтательным изгибом губ и бровей, с вопросом и недоверием в
расширенных глазах, вопросом к жизни и к себе. Он знал, что оно
существует, живет там. Задача была простая: убрать лишнее. Освободить Лицо.
От возбуждения и жажды работать у скульптора затряслись руки. Слезы
навернулись на глаза, слезы любви к этим девушкам, восторженного
понимания. Он сейчас был готов на все, только бы они поверили в жизнь, в
него... и, главное, в себя. Возбуждение не лишило рассудка, даже напротив
- обострило его. "Лишнего много. Его убрать - работа большая, не на один
день. А сделать надо сегодня, иначе..." С Григорием впервые было такое: он
опасался спугнуть это состояние черновыми нудными делами, передышками. Или
он это сделает сейчас, сегодня - или никогда не сделает. "Как же быть?"
Рабочие, бурившие асфальт, ушли на обед. Только знакомец Кнышко кейфовал,
подзакусив, в тени компрессора. Он с интересом смотрел на скульптора,
окликнул:
- Эй, поупражняйся еще с молотком, пока народу нет! - Для Григория это был
как голос с неба. Черт, а и вправду: отвалить начерно долбилкой, а затем
чисто сделаю инструментом! Он засмеялся: выходило, что случившееся с ним
сегодня уже подчинялось этому замыслу. Махнул рабочему:
- Тащи его сюда!
Покрутив головой, тот поднялся, подхватил пневмомолоток, притянул вместе с
шлангом.
- Как это долбило вынимается?
- А ты что, без него хошь? - рабочий, забавляясь в душе, отпустил зажим.
- У меня свое есть, вашим не чета...- Скульптор вынул из патрона избитое
долото с прикипевшими кусочками асфальта, добыл из чемоданчика щеголеватый
шпунт, вставил, закрепил.- Беги включай компрессор. И не скалься, работать
будем всерьез.
Взревел компрессор. Григорий Иванович включил молоток, он затрясся в
руках. "Держится шпунт!" Медленно, примериваясь, где начать, поднялся на
мостки.
Еще одна трезвая мысль посетила его: "Эх, не захватил очки!" Но он прогнал
ее. Сейчас Григорий знал даже то, чего не знал никогда: только от неточных
ударов крошки камня могут попасть в глаза. А у него не будет неточных
ударов.
6. ОСТАНОВИСЬ, МГНОВЕНЬЕ!
Федор Ефимович, выключив коррелятор, направился на завод. Как уже было
сказано, он решительно не представлял, где произойдут - точнее, где, как и
кем будут произведены - информационные всплески переходного процесса. Но
рассудил, что наиболее вероятное место - единственное в ближайшей
окрестности, где находится много работающих людей,- ламповый завод.
...Надо сказать, что это был теперь не тот Федор Ефимович, изменившийся:
его изменил миг выключения прибора. Дробот загодя понимал, что, поскольку
он оказывается в этот момент ближе всех, рядом, собственно, то переходный
скачок может шарахнуть по нему сильнее всего; даже подумывал, не сделать
ли дистанционную схемку. Но - то ли этот чертов прибор его ослабил, то ли
по обычаю всех изобретателей (особенно русских) полагаться на авось -
ничего не сделал. "Может, вообще никакого эффекта не будет,- сердито думал
Федор Ефимович, доставая из бачка запыленный пакет, извлекая оттуда
прибор,- а я буду подстилаться, перестраховываться. Важно ясное сознание и
свободная воля... Ну-с!" Он перебросил рычажок тумблера на "Выкл."
И - шарахнуло. Продлись это состояние подольше, хотя бы минуту, Федор
Ефимович, скорее всего, из него бы уже и не вышел: грянулся на
замусоренный пол в развалюхе, в туалетном чулане, и скончался бы от
глубокого кровоизлияния в мозг. Сознание не помрачилось, напротив - оно
стало таким нечеловечески сияюще-ясным, что в секунды Дробот охватил им
все сущее, понял великую простоту Жизни Мира и ту единственную причину, от
которой пылают звезды, и смеется ребенок. И все в себе, все дела свои - и
вот это, с коррелятором,- показались ему не имеющими значения пустяками,
микроскопическим чем-то. Даже возникло чувство, что славно бы умереть
сейчас, в таком состоянии, чтобы не возвращаться в обычную жизнь.
Словом, хорошо, что это был миг: Федор Ефимович перестоял его,
прислонившись к стене, пришел в себя, спрятал прибор в портфель, вышел
наружу. Но и хорошо, что он - был: память о пережитом в эти секунды
освещала всю дальнейшую жизнь Дробота.
Однако следует признать, что практической, для дела, проницательности это
переживание ему не прибавило. Перед проходной Дробот без внимания миновал
Григория Кнышко, который как раз налаживал пневмомолоток. На территории
завода Федор Ефимович методично обошел и прислушивался, как соглядатай:
нет, нигде ничего. Только люди показались ему более оживленными,
энергичными, чем обычно,- но, может быть, только показались?..
Он перекочевал в здание ЦЗЛ и, отчаявшись, начал нахально заглядывать в
каждую дверь. Что Федор Ефимыч надеялся увидеть, он и сам не мог бы
объяснить. Так он заглянул и в комнату Передерия, но увидел только, как
парень в очках держит за плечи довольно симпатичную девушку, и, не желая
мешать лирической сцене, прикрыл дверь. "Неужели - ничего?"- думал Дробот,
выходя во двор.
А было так. Юрий Иванович вбежал в свою комнату, когда уборщица - пожилая
женщина с лицом в грубых мужских морщинах - как раз выгружала в лоток
содержимое мусорной корзины.
- Стоп! - гаркнул инженер и выхватил из лотка заветную трубку.- Все
остальное можете уносить.
- Новости,- неприветливо глянула на него уборщица, выходя.
- Зося,- Юрий Иванович от прилива энергии хлопнул в ладоши,- Зосенька! -
Лаборантка, мирно читавшая у окна книжку, с интересом посмотрела на него:
никогда она не видела своего начальника таким - возбужденным, подтянутым,
решительным.- Дуй в цех и бери у них такие трубки. Чем больше, тем лучше.
Если найдутся запаянные вовсе без люминофора - сдуру у них это случается -
тащи и их.
- Но...- девушка широко раскрыла серые глаза,- вы же сами говорили!..
- Ну, говорил, говорил... мало ли что я говорил! Живо, одна нога здесь,
другая там! - И, когда лаборантка проходила мимо, переполненный чувствами
инженер не удержался и от души шлепнул ее по круглому, хорошо обтянутому
задику.
- Юрий Иванович,- ошеломленно остановилась Зося,- я попрошу...
Но интонации ее противоречили словам: в них было куда меньше
оскорбленности и больше заинтересованности - ну-ка, ну-ка, на что ты еще
способен?
- На все, Зосенька! - инженер взял ее за плечи, легко крутанул по комнате
(в этот момент и заглянул Федор Ефимович).- Как это в глупых песенках
поют: "С неба звездочку достану и на память подарю"? Ну, а я для тебя
зажгу здесь солнце. Всамделишнее. Только быстро!
- Ну, если для меня-а!..- пропела девушка и исчезла. Передерий сразу забыл
о ней. Он вставил трубку в контакты, повернул пакетник, взялся было за
штурвал магнитного дросселя... но заставил себя успокоиться. "Стоп.
Во-первых, надо запаять, иначе снова контакты подгорят, будут искры.
Во-вторых, закоротим реле, нечего ему отключать ток в самый интересный
момент". Он включил паяльник, затем нашел в хламе рабочего ящика
подходящую медную пластинку, снял крышку с перегрузочного реле, зажал там
пластинку контактными винтами.
Паяльник нагревался возмутительно медленно. Юрий Иванович, бегая от двери
к столу и то и дело трогая его, выкурил сигарету, начал вторую. В голове
кружили легкие и стройные, как обрывки мелодий, мысли. Если выразить их
словами, то получатся скучные фразы с обилием терминов: "передний фронт
импульса", "самоконцентрация плазмы", "обратная волна самоиндукции"... Но
Юрий Иванович мыслил сейчас не словами - он чувствовал и представлял, как
это произойдет.
Паяльник нагрелся. Передерий основательно залил припоем оба зажима. Все?
Ему не терпелось. Нет, не все, надо организовать точную дозировку
импульса. Как? Устанавливать рукояткой - топорно, каменный век, в
стабилизаторе есть управляющая обмотка, вот и надо присобачить триодную
схему, нет, это сложно, цепочка из конденсатора и сопротивления будет в
самый раз!
В ящике нашлось все, что нужно. Руки Юрия Ивановича, обычно не слишком
ловкие, более пригодные для теоретических занятий, сейчас как будто сами
знали, что надо делать: отрезали нужной длины проводники, зачищали и
залуживали их, точно выгибали контактные пластинки на стыках. Хлам из
ящика: кусок шасси от разбарахоленной схемы, обрезки жести, половина
распайки, которую забыл выбросить, эбонитовая шайба от наушника - все
оказалось к месту. У Передерия прорезалось крайне ценное качество, кое в
научных кругах с грубоватой доброжелательностью определяют, как умение "из
дерьма конфетку сделать",- качество, позволяющее исследователю быстро и
четко поставить опыт.
Зося вернулась с добычей: одна трубка была совсем без покрытия, в трех
других он имел большие просветы.
- Молодец, золотко! Так...- Инженер огляделся, встал на стул, снял с
петель форточку. У Зоей от великого любопытства блестели глаза.- Давай
коптить. Солнце - оно, знаешь, яркое.
В четыре руки горящими спичками и бумажками начерно закоптили стекло
форточки. Установили, закрепив по бокам справочниками и альбомами
стандартов, напротив трубки в зажимах.
- Так. Садись рядом и не высовывайся.
Зося села рядом, даже слишком рядом: он ощутил упругое тепло ее бедра. Это
не отвлекло инженера, а было приятно и кстати. "Ничего не упустил? -
Передерий обвел взглядом поле, на котором сейчас будет один на один
сражаться с природой. У экспериментальной схемы был дикий вид; особенно
оскорбляла глаза неровно закопченная форточка.- Вроде все в порядке.
Ну?.." На миг ему стало страшно. Юрий Иванович не был академическим
исследователем, для которого безразлично, заключена ли истина в слове "да"
или в слове "нет"; ему безумно хотелось, чтоб выпало "да".
Он выдохнул воздух из груди, нажал кнопку. Легкий щелчок. Ревнул
стабилизатор. Отлетела к противоположному краю шкалы стрелка амперметра. И
- ничего больше. В трубе не засветился даже обычный разряд. Передерий
похолодел, снова нажал кнопку. Щелчок, короткий рев дросселя, бросок тока
в амперметре - и снова все. Это походило на издевательство. "В чем дело,
ведь было же?!. Спокойно, только спокойно,- утихомиривал инженер панику в
голове.- Где-то я крупно хомутнул. Где?.."
- Тьфу ты, черт меня возьми! - Он вскочил, задев Зосю, бросился к столу,
отвернул клеммы амперметра. Он же закоротил трубку этим прибором, когда
настраивал схему! - Надо же... уф-ф!
Лицо Передерия загорелось от стыда: просмотреть такое! А еще собирается
открыть новое, идиот! Уверенность в себе пошатнулась, нервы были
взвинчены. Вернулся на место, уменьшил ток, нажал микровыключатель.
Щелчок, рев... вспышка! Обычная вспышка газового разряда, не более, но на
сердце отлегло: работает схема.
Он снова прибавил ток. Вспышка поярче - но и только. "Так. А ну-ка с
другого конца, как тогда?.." Юрий Иванович вывел регулятор на максимальный
ток. Нажатие, щелчок... дроссель взревел, как грузовик на подъеме. Комната
осветилась сварочным бело-голубым сиянием.
- Ох! - сказала Зоса.
От неожиданности Передерий не успел спрятаться за стекло и ничего не
разглядел. Он зажмурил глаза: в них плавала темная полоса. Был плазменный
шнур или нет? Глаза успокоились. "А ну-ка еще?" За закопченным стеклом
белая вспышка выглядела ярко-коричневой. Но жгута в трубке не было.
Дробот чувствовал себя, вероятно, как золотоискатель, оказавшийся без всех
своих приспособлений, даже без лопаты, на участке, где - и это он знает
наверняка - под ногами лежат самородки. После пережитого в момент
выключения он не сомневался, что переходной процесс сработал, эффекты
раскорреляции есть. Но где, какие? И как узнать?..
И вот, уныло шагая через заводской двор в направлении проходной, Федор
Ефимович расслышал среди производственных шумов пение со стороны
административного корпуса. Если бы он не искал свое, то, скорее всего,
воспринял бы его, как и многие другие слышавшие: хорошо поют - значит, по
радио. Но Дробот был готоч к необычному - поэтому различил, что в поющем
голосе нет радиотембра. Сердце забилось бодрее.
Он подошел к открытому окну, под которым стояли два грузчика. В руке
одного осыпалась табаком незакуренная папироса. Лица у обоих были
задумчивые и строгие.
- Давно поет? - негромко спросил Дробот.
Грузчик, стоявший ближе, внушительно цыкнул на него.
- Вторую песню,- шепнул другой, с папиросой.
Федор Ефимович взглянул на часы: без четверти два - и возликовал. Эффект
раскорреляции в чистом виде - и какой!.. Но больше спрашивать не решился,
стал слушать - и через минуту тоже был под очарованием голоса.
Андрей Степанович Кушнир пел. За "Не шуми, мати зелена дубравушка"
последовала "Ноченька", за ней украинская "Гой, туман яром, туман
долыною...", а ее сменила "Черемшина". Он пел песни, которые знал и любил,
которые исполняли по радио и продавали попластиночно... и в которых было
что-то о нем самом. Пел так, что все - и сам Кушнир - чувствовали-видели
этот туман, серым молоком заливающий луга и овраги в вечерний час, когда
исчезают краски, только темные деревья выступают из него; чувствовали и
осеннюю ночь, когда холодный ветер задумчиво перебирает сухие листья на
земле, растворяются в темноте чернильные голые ветви, накрапывает дождик -
и действительно трудно быть одному. И каждый из сотрудников Кушнира
понимал в его песнях что-то свое. Главбух Михаил Абрамович думал сейчас,
что скучновато он проводит свою жизнь в комнатах, пропитанных канцелярской
тоской, среди счетов, накладных, ведомостей, арифмометров, пишмашинок, из
которых за ненадобностью удалены восклицательные и вопросительные знаки,-
потому что вопросы в деловой переписке задают косвенно, а восклицания в
ней и вовсе неуместны; не так бы как-то надо... Две женщины - Мария
Федоровна и Нелли (не любящая, когда ее называют по отчеству,- старит),
одинокие и имевшие на Кушнира виды, понимали теперь, что не женился он,
хоть и скучно одному, потому что не встретил до сих пор Ту Единственную, о
которой мечтал... может быть, не разглядел ее в житейской толчее; и что
так и будет: одиноко, но чисто - изменять мечте он не станет. Не только
голос слышали люди - раскрывалась перед ними трепетная и сильная душа
человеческая.
И как свободно, как чисто выражал сейчас счетовод Кушнир свои
чувства-мысли. Он пел с той чисто славянской удалью, которой из всех
певцов мира в полной мере обладал только Шаляпин: когда у слушателей
сердца замирают от нежной и гневной силы человеческого голоса, голова
кружится от величественных высот, и кажется им, что нельзя, не в
возможностях человека петь сильнее и чище... а в то же время будто и не в
полную силу. Можно бы, дескать, и лучше, да сойдет и так, как поется, чего
там!
И самого Андрея Степановича переполняло сейчас огромное, простое и
мучительное в своей невыразимости понимание сущего, себя, людей - не
сотрудников, а именно людей! - слушавших его. Он не пел - он жил сейчас. И
боялся перестать петь, потому что не знал, что делать и как жить дальше.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг