кости, нервы и сухожилия.
Скелет мой выглядит контрастней, чем у туземцев, все кости непрозрачны,
без намеков на янтарь; видимо, не сразу это достигается. В остальном же -
крупный, хорошо сложенный мужской костяк. Прекрасно сохранившийся, как
сказал бы тот старьевщик с Риджент-стрит, у которого мы студентами
вскладчину покупали такие по цене от двух до двух с половиной гиней;
женские шли дороже - от трех. Только этот еще неважно отпрепарирован, у
суставов бахрома и обрывки тяжей-сухожилий,- их полагается срезать.
Я поймал себя на этих профессиональных мыслях, потер лоб: о чем я, ведь
это же мой скелет, основа моего нынешнего облика! И он живой, ибо я жив.
Его (мои!) сухожилия держат невидимые мышцы. Качнулся, подбоченился,
отставил ногу... все выглядело так страшно, что снова мороз прогулялся по
незримой коже: оживший препарируемый мертвец сбежал из анатомического
театра и рассматривает себя в зеркало.
Ничего, спокойно, все мое - со мной, никуда не делось.
...И легкие видны не сами по себе, а лишь густой сетью мелких сосудов,
оплетающих две полости под реберной решеткой. Поскольку же и сосуды
заметны лишь по наполнению их кровью, то эти сетчатые полости будто
мерцают в такт с ударами сердца: то есть, то нет (У курившего прозрачника
из первого ряда легкие обозначались по-настоящему... не начать ли курить?)
Сделал несколько глубоких вдохов: ребра приподнимались и раздавались в
бока, затем опадали, сетка сосудов на легких тоже расширялась и
съеживалась - и нитяные потоки крови в них стали ярче. Вот оно как!
А какова теперь мимика, движения лица, выражающие мои чувства?
Например, удивление: поднять брови, расширить глаза. Худо дело: брови-то
поднялись, но из-за невидимости морщин на прозрачной коже движение
смазалось; а глаза и без того раскрыты до состояния крайнего изумления. Не
лицом здесь, видимо, выражают это чувство... Но хоть улыбка-то должна
действовать, как же без улыбки! Щедро растянул незримые губы. Ага, кое-что
есть: под собравшимися на прозрачных щеках складками крупнее - вроде как
под увеличительными стеклами - выделились коренные зубы, резцы же и клыки
стали чуть меньше. А если насупиться? Сжал и свел губы: боковые зубы
уменьшились; в этом было что-то даже угрожающее. М-да... Что ж, надо
запомнить, буду знать, кто сердится, кто расположен ко мне.
Ссадины и ушибы на моей коже оставались заметны, но будто парили над
костями; ткани тела под ними, воспаленные и опухшие, оказывались мутнее и
розовее, чем в иных местах. Значит, понял я, по-настоящему прозрачна может
быть только здоровая живая ткань...
Не буду далее утомлять читателя описанием того, как я проникал в свое
"инто", в свой внутренний облик. Зачем ему, в самом деле, знать о
качествах, которые он вряд ли когда-нибудь приобретет,- растравлять себе
душу?..
Перейдем лучше к повествованию, к описанию действий.
День клонился к вечеру, амфитеатр обезлюдел. Трое с папками спустились
со своего пьедестала, вошли в комнату и обступили меня. Не стану уверять,
что я не испугался: все-таки трое на одного, а я к тому еще нездоров, с
перебитой рукой. Наверно, они это заметили, да и как не заметить:
зачастило сердце, все внутри напряглось. Один туземец мягко взял меня за
правую руку, другой положил прозрачную, но теплую ладонь на плечо, третий
- уже знакомый мне коротыш - приставил руку к области, моего сердца и
сказал спокойно:
- А тик-так, тик-так, тик-так, бжжиии...
- А тик-так, тик-так, тик-так, бжжжии...- подхватили двое других.
Я и сам, стремясь подладиться, хотел повторить эту фразу, но у меня
вышло только: "А!.."- вместо остального зубы выбили дробь. (Теперь я
вспоминаю об этом с улыбкой: скелетами пугают, а видел ли кто скелет, у
которого челюсти от страха ходят ходуном? Но это теперь...)
Не сразу я понял, что их "тик-так" идет в ритме моих сердебиений.
Постепенно они замедляли темп - и мое сердце подчинялось ритму этой фразы!
За минуту они свели частоту моего пульса к норме, я успокоился. А затем
увидел, что сердца у всех нас четверых бьются одинаково! В один миг
сокращаются, начиная с краев, выталкивают кровь вверх и вниз, в артерии, в
один миг расслабляются. Никогда я не переживал ничего подобного: я не знал
еще ни слова на языке этих людей, ни их имен, минуту назад опасался их, а
сейчас испытывал к ним безграничное доверие, чуть ли не родство душ.
Такова сила этой фразы и ритуального приема (возможного, понятно,
только у тикитаков). Потом я узнал, что с него у туземцев начинаются любые
серьезные общения: беседы, проповеди, обсуждения. А если посреди них
возникают споры, разногласия или иная сумятица, прием повторяется до
успокоения и взаимопонимания.
После этого медики подвергли меня процедуре, в которой, как мне
показалось, сильно злоупотребили моим доверием: повалили на топчан и
принялись, поворачивая и переворачивая, сильно щипать в разных местах - с
вывертом.
Действовали они увлеченно, указывали друг другу места, где надо
щипнуть, спешили опередить один другого, толкались, чуть ли не ссорились.
Некоторым местам досталось по два-три пребольных щипка. Я чувствовал себя
вряд ли лучше, чем во время той атаки акул, едва сдерживался, чтобы не
заорать, не вскочить.
Покончив в этим, все трое принялись поглаживать меня, успокаивать той
же фразой: "А тик-так, тик-так, тик-так, бжжиии..."- и замедлили ею мои
ритмы настолько, что я расслабился, почувствовал сонливость - и уснул.
Утром следующего дня я проснулся здоровым, без жара и хрипов в легких.
Исчезли ссадины на теле. Даже лучевая кость в месте сведенного мною
перелома уже обволоклась белесым мозолистым телом - признаком надежного
срастания.
Таковы были эти щипки.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Автора предъявляют академической комиссии. Он поселяется у опекуна.
Дерево тиквойя и его плоды. Семейная жизнь автора. Проблема тикитанто.
Внутренний монолог тещи и пояснения к нему
Этим утром я был представлен (или, может быть, точнее - предъявлен?)
авторитетной комиссии. Коротыш Имельдин, который хлопотал около меня
более других, явился первым, придирчиво осмотрел меня, повелительным
жестом отправил за ширму на стульчак, чтобы -я выглядел прилично к приходу
высоких гостей. Затем двое его коллег ввели в комнату четырех тикитаков
разного роста. сложения и внутреннего вида, которых - помимо папок в руках
- объединял один признак: полное отсутствие волос на черепе, благодаря
чему были видны все извилины из"мозгов. Позже я узнал, что это были
академики.
Ученые поставили меня у стеклянной стены так, чтобы лучи восходящего
солнца просвечивали мое тело, долго рассматривали. поворачивая то одним
боком, то другим, указывали друг другу на различные подробности моего
строения. При этом они живо переговаривались - и не только словами и
жестами, но и, на что я обратил внимание, игрой внутренностей. Медики,
когда академики обращались к ним с вопросами, отвечали кратко и
почтительно.
Как мне впоследствии рассказал Имельдин, комиссия признала, что пробу
на прозрачность я прошел удовлетворительно; во всяком случае явно лучше
своего предшественника. (Этот "предшественник", тоже выброшенный сюда
океаном, какой-то бедолага, сделавшись прозрачным, просто впал в буйное
помешательство; его на веревках отвели к берегу, и он вплавь бросился
прочь .от острова - конечно, далеко не уплыл.) За самостоятельное
исправление перелома мне можно было бы поставить и "хор.", то есть
признать близким по развитию к тикитакам, но выходка с питанием все
испортила. Кроме того, прискорбно, что мой скелет и череп остались
непрозрачные: неясно, сколько у меня извилин, да и есть ли они. Внешне я
выгляжу довольно цивилизованно, обладаю началами речи и нормальным "инто"-
диалог со мной возможен.
Постановили: отдать под опеку Имельдину для обучения языку и введения в
курс здешней жизни. Дальнейшая судьба демихома будет зависеть от его
успехов.
После этого я в сопровождении опекуна покинул демонстрационный
павильон. Мы поднялись по амфитеатру и направились в верхнюю часть города,
к нему домой.
По мощеным, обсаженным деревьями улицам сновали тикитаки и
тикитакитянки - кто с папкой в руке, кто с сумкой через плечо; некоторые
проезжали на лошадях. Иные курили - и легкие их затемнялись красиво
клубящимся синим или зеленым дымом. Вместо тени все отбрасывали
причудливые радужные ореолы.
Около домов играли почти прозрачные дети. Фасады зданий блестели от
обилия встроенных зеркал; многие тикитаки останавливались перед ними. В
двух местах я заметил за домами высокие ажурные башни, шпили которых были
увенчаны чашами из мозаично составленных зеркал; вероятно, это были храмы.
Я ни о чем не мог спросить, только глядел во все глаза. Самого же меня
сегодня никто не замечал; лишь некоторые встречные задерживали взгляд на
моем странно темном скелете. Да и спутник мой, находившийся вчера в центре
внимания, за весь путь раскланялся с двумя или тремя знакомцами.
Имельдин превосходил меня по возрасту, уже перевалил за середину жизни.
Как я говорил, он был медик, по его словам, лучший медик страны; однако
если учесть, что на острове их не насчитывалось и десятка, то вряд ли это
была большая высота. Профессия вымирала из-за отсутствия больных,
отсутствия практики. (Поэтому они вчера так и теснили друг друга, пользуя
меня щипками с вывертом, методом, родственным иглоукалыванию: каждый хотел
попрактиковаться.) Взрослые островитяне не болеют - кроме одряхления и
уменьшения прозрачности в глубокой старости; но таких и не лечат. Детские
возрастные заболевания своих отпрысков родители обычно устраняют сами или
с помощью учителей. Медики же находят применение своим знаниям в разных
побочных промыслах, например, исполняют заказы на внутреннее декорирование
- но и те перепадают нечасто.
Все это, как и многое другое, рассказал мне мой опекун, как только я
немного усвоил тикитанто, точнее, его начальную внешнюю ступень: слова и
фразы. Я слушал его с сочувствием: мы были коллегами, да и разве не в
таком же упадке, хоть и по иным причинам, пребывала в Европе благородная
профессия хирурга - патент на нее за умеренную цену мог купить любой
невежественный цирюльник или банщик. А здесь, выходит,
квалифицированнейшие медики, чтобы заработать на жизнь, становятся...
цирюльниками!
Чем ближе к окраине, тем мельче становились дома, реже попадались
зеркала на их фасадах или стенах. Здания здесь были сплошь одноэтажные,
только с округлой надстройкой - не то башенкой, не то мезонином. Дом
Имельдина находился в самом конце улицы, далее поднимался в гору лес;
выглядел он так же скромно - одноэтажный, с мезонином. Мебели внутри было
мало, что, впрочем, соответствует общему стилю у тикитаков: топчаны,
табуреты, редко стулья и почти никогда кресла; последние я видел только во
дворце. Но мало было и зеркал, всего по два-три в каждой комнате (и ни
одного на фасаде дома), а это уже признак бедности.
Когда мы вошли, произошел приятный эпизод: дочь медика Аганита, молодая
девушка, находилась, против обыкновения, не у себя в мезонине, а в
гостиной, прихорашивалась перед самым большим зеркалом. При появлении отца
в сопровождении рослого и несколько странного по виду незнакомца она
растерялась, отчаянно смутилась и вся покраснела. Прилив крови к коже как
бы одел ее в розовое и просвечивающее девичье тело. Это было прекрасно.
Такой она и убежала к себе наверх.
Жена моего опекуна Барбарита, сорокалетняя дама, пышность форм которой
увеличивала выразительность ее "инто", хлопотала по хозяйству во дворе.
При виде нас она тыльной стороной ладони откинула темные волосы со лба,
повернула голову в мою сторону, кивнула с поджатыми губами (это я понял по
величине ее передних зубов) и продолжала задавать корм теленку и гусям,
обыкновенному пегому теленку и обычным серым гусям, в отгороженном уголке
двора. Видно было, что мое появление ее не слишком обрадовало.
После нашего прихода Имельдин первым делом уложил меня в своей комнате
на топчан и снова ввел под мышки и в область паха сок зрелых плодов
тиквойи, который и делает живые ткани прозрачными. Этот чуть дурманящий и
ароматно пахнущий сок - тиктакол - по виду похож на подсиненную воду. Он
наполняет ячейки плода, по форме и цвету подобного перцу, но
заканчивающегося внизу острием - вроде колючки акации, но полым внутри.
Медик лезвием аккуратно срезал наискось кончик колючки - получилась полая
игла. Ее он вводил мне в лимфатический узел и осторожно выжимал плод.
Такие операции он и далее совершал надо мной ежедневно, расходуя за раз
от четырех до шести плодов - в зависимости от их размеров. Себе тикитаки
для поддержания прозрачности обычно вводят тиктакол раз в неделю, строго
по фазам луны: в I четверть, в полнолуние, в III четверть и в новолуние.
Кроме того, они делают себе дополнительные инъекции для различных целей.
Так, перед выходом в город - по делам, в гости или на свидание - приличия
требуют осветлить интимные места (а у женщин - также и груди) до
практически полной невидимости; это как бы одевание наоборот.
(На этот счет у тикитаков строго, никакой святоша не смог бы
придраться, что их облик возбуждает нечестивые мысли и низменные чувства.
Дело облегчается еще и тем, что как раз в этих местах наиболее густа сеть
лимфатических сосудов. И в то же время нравящиеся друг другу мужчина и
женщина всегда могут обозначить такие места и органы чуточным кратким
приливом крови к ним; это тоже считается приличным.)
Дерево тиквойя, которому жители острова обязаны как своими качествами,
так и вытекающими из них благами, считается у них священным. Оно имеет
толстый ствол с плотной бурой корой, на высоте человеческого роста
переходящий в многоветвистую крону. Листья тиквойи жесткие и блестящие,
как и у большинства вечнозеленых растений, по пять на одном черенке.
Цветет и плодоносит оно круглый год. Бело-розовые мелкие цветы со слабым
запахом, тоже чуть дурманящим, собраны в торчащие свечами соцветия:
каждый цветок дает завязь, но большинство плодов опадает зелеными, на
грозди созревают два-три, а то и один - правда, крупный.
Я не встречал в иных местах подобных деревьев. Здесь же они растут
повсеместно - рощами или по отдельности; во дворе Имельдина росли две
тиквойи. Ни один островитянин не уклонится от обязанности окопать, полить,
опрыскать окрестные тиквойи, поставить подпорки под отяжелевшие ветки,
огородить молодые деревца от скота.
- Значит, если не вводить себе тиктакол, станешь норм... то есть, я
хочу сказать, утратишь прозрачность?- спросил я как-то своего опекуна.
- Вероятно, да,- ответил он.
- Почему "вероятно", разве не бывает желающих? Вопрос вызвал у
Имельдина иронические переливы в области шеи и легкое покраснение боковой
части мозга, признак изумления.
- А у вас много бывает желающих стать больными, дураками и изгоями?
Познакомившись с жизнью тикитаков, я понял, насколько нелеп был мой
вопрос.
Но сам факт того, что от прозрачности в случае чего нетрудно
избавиться, меня не огорчал.
...Сейчас, когда я пишу этот отчет, каждая строка его, каждое
воспоминание вызывают у меня тоску о Тикитакии, утерянной навсегда. А
тогда, что скрывать, я тосковал о привычной для меня (нормальной, как мне
казалось)
жизни. Ностальгия по штанам и белой коже.
Эта же ностальгия подвигла меня на действия в отношении Аганиты. Мне
запомнилось, как она при моем первом появлении от смущения "оделась" в
тело, захотелось еще разок увидеть ее такой. Случай скоро представился:
выйдя из своей комнаты в гостиную, я снова застал Аганиту у зеркал (что и
как может прихорашивать в своем "инто" молоденькая девушка, я тогда еще не
понимал).
При виде меня она воскликнула: "Аххх!.."- прекрасно
порозовела-обрисовалась и не спеша направилась к себе. Я стоял, не в силах
вымолвить слово.
Это "Аххх!.." повторилось несколько дней спустя, потом еще... Вот так и
получилось, что Аганита теперь ждет ребенка. От меня. Нагому мужчине, к
тому же долго воздерживавшемуся, в некоторых случаях бывает невозможно
совладать с собой. Впрочем, Агни, моя Агата, впоследствии призналась, что
и сама хотела, чтобы я ее еще разок смутил.
Увы, как это бывает со всеми женщинами, она скоро перестала смущаться и
краснеть - и тем утратила для меня немалую долю привлекательности.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг