меня, а больше для себя самого - на остатке куража, заряда погони за
удачей, который и заставил его на финише так непоправимо изменить себе.
Будь он спокойней, будь у него хоть время подумать, он бы так не поступил
- я же его знаю.
И когда заряд кончится, ему будет худо.
...Жил человек, стремился к успеху и признанию, увлекался замыслами,
предприятиями, они не удавались, а неудачи распаляют. Но ведь что значит -
не удавались?
В голову приходили, душу наполняли - в этом и есть удача жизни, а не в
том, что от благодетелей отломится. И со слабительными был именно замысел,
идея, наполнившая душу. И получилось, аристократишек, мнивших о себе,
хорошо прочистило, так им и надо.
Но вот - после многих поражений и срывов - полный успех на высшем
(королевском) уровне: хватай! "Глотай!" Расплатился бы Зия и так за
грязную услугу, еще за молчание, может, накинул бы.
А теперь... что же ты сделал с собой, медик Имельдин? Как ты дальше
жить-то будешь!
И показалось мне, будто не от эффекта растворения в лунном свете, а на
самом деле нет больше моего незадачливого тестя. "Бриллиантовый желудок"
есть, плывет во тьме, а больше ничего нет.
Имельдин тем временем замолк. Принялся беспокойно насвистывать. Но вот
перестал и свистеть: видно, заряд кончился. Мы вышли из леса прямо на свою
улицу.
Вдруг он остановился, больно сжал мою руку:
- Гули, друг! Зачем же ты меня не удержал?! Его голос до сих пор в моих
ушах.
Наутро я нашел тестя в ванной, до половины в своей крови, с разъятым
желудком. Он был недвижим и непрозрачен. Пол усеяли бриллианты, "звезды"
первой величины.
Не пожелал Имельдин ни дожидаться, пока они покинут его сами, ни
ускорить дело слабительными. Он был хороший хирург и знал, где резать.
Вот тогда только я и увидел лицо своего опекуна, тестя и друга: мягкий
нос с широкими ноздрями, крепкие морщины на щеках и около глаз, мелковатый
подбородок с ямочкой. И выражение, которое застыло на нем,- выражение не
мертвого, а именно смертельно уставшего от жизни человека.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Автор вынужден бежать с острова. Прощание с женой и сыном. Возвращение
в Англию. Финальные размышления автора о прозрачности и возможной участи
тикитаков. Завещание потомкам
А когда через день после похорон тестя утром я вышел во двор, солнце
вдруг жарко осветило мое лицо - и вовсе не с той стороны, откуда оно
восходило.
Я успел спрятаться за дерево раньше, чем лучи сошлись на мне в огненную
точку; но шрам от ожога на правой щеке и мочке уха ношу до сих пор.
В дом я вернулся ползком и до темноты не выходил, только - из глубины
комнаты с помощью зеркал и "подзорной трубы" осматривал окрестность. И
обнаружил, что на полянах у подножия горы меня подкарауливают самое малое
три охотничьи пары с зеркалами и помостами.
Все было ясно: ограбленные аристократы узнали - и от кого же, скорее
всего, ни от кого иного, как от Зии и его приспешников! - что я главный
виновник их несчастья и позора.
Раньше, чем я смогу им объяснить, что не желал этого, что все вышло
помимо моей воли, они превратят меня в жаркое. (Но должен по
справедливости отметить, что и в мести тикитаки ведут себя цивилизованней,
например, наших южно-европейцев: у них она не распространяется ни на каких
родичей, ни на имущество.
Агата и Барбарита безбоязненно и без всякого вреда для себя появлялись
во дворе и на улице, уходили в город. Дом и дворовые постройки тоже не
подожгли.)
В этот день я не сделал себе очередную инъекцию тиктакола. А когда
наступила ночь и поднялась луна, в сопровождении Агаты ушел к берегу
океана, к месту, которое приметил, когда сочинял для нее стихи.
Там дождевые потоки прорыли в обрыве узкую щель, обнажили родничок и
образовали под корнями вывернувшейся старой тиквойи как бы медвежью
берлогу.
В ней я прятался днем, а ночами при свете луны сносил сюда бамбуковые
бревна и связывал их в плот. Посредине его я установил мачту, Агата из
пеленок Майкла (благо их было достаточно) сшила парус по моему чертежу. Из
того же материала моя славная женушка сделала для меня одежду -
единственную, в которой понимала толк: распашонку и набедренную повязку,
очень напоминавшую подгузник.
На четвертую ночь все было готово. На плот я погрузил запас пищи и
воды, положил весло и шест. В отлив подтащил его к кромке воды.
...Читатель помнит, с какой неохотой я в свое время покидал - и тоже
вынужденно - страну гуингнгимов, разумных лошадей. Что уж говорить о моих
чувствах теперь! Всюду в своих скитаниях я искал не богатств, не
приключений и не славы, а более совершенную жизнь и более совершенных
людей. Ничуть не идеализируя тикитаков, не закрывая глаза на их
недостатки, я все-таки понимал, что здесь я это нашел, что здесь- более...
И вот злой случай лишает меня этой жизни. Да, кроме того, я навсегда
покидал любимую жену и сына!
Да, в Англии у меня имелась законная жена, с которой нас соединили узы
церкви, и двое детей, сын и дочь,- ныне уж взрослые, отрезанные ломти. Но
что есть законная жена против любимой! Нетрудно догадаться, сколь мало для
меня значила женщина, от которой я при первом удобном случае норовил
уплыть за тридевять земель.
Агата принесла попрощаться Майкла. Меня до сих пор мучит сознание того,
что я так и не увидел его напоследок в ущербном свете луны - только
прижавшись лицом и осыпая поцелуями, чувствовал его теплую, нежную, славно
пахнущую плоть. Сам я, перестав принимать тиктакол, за эти дни помутнел.
Аганита, увидев, каким я стал, сначала в испуге отшатнулась: у тикитаков
непрозрачны лишь покойники. Но спохватилась, приникла, омочила мне грудь
слезами:
- Возьми нас с собой, Гули, а?
Куда - на погибель? А если и посчастливится уцелеть, то чтобы потом ее
и Майкла демонстрировали там, как меня здесь?
Барбарита тоже пришла, сморкалась, стоя позади, - хотя я не сомневался,
что в душе она довольна, что убирается прочь опасный зятек.
Начался прилив, поднявшаяся вода закачала плот. Я обнял в последний раз
всех, вспрыгнул на него, оттолкнулся шестом, взялся за весло. До восхода
мне следовало уплыть подальше от острова.
За неделю скитаний в океане я окончательно потемнел.
И когда увидел на западе у горизонта белое пятнышко и поднес к глазам
мякоти кистей, чтобы рассмотреть: облачко там или парус?- то убедился в
том, что увидеть через мои "линзы" более ничего нельзя.
Но это все-таки оказался парус.
И на корабле, который меня подобрал, я по привычке еще не раз, стоя у
борта, подносил к глазам ладони, чтобы разглядеть приближающееся судно,
пускающего фонтан кита или далекий берег, чем вызывал недоуменные взгляды
и усмешки команды. Тогда я спохватывался и просил подзорную трубу у
офицеров.
Надо ли говорить, что лица моряков-темнотиков (хотя это были и
англичане): с большими носами и маленькими глазками, едва выглядывающими
из щелочек в коже век, с самой их красновато-желтой кожей, с усами, баками
и бородками - казались мне дикарски уродливыми, речь, выражаемая только
звуками,- по-варварски грубой и невнятной, а одежды - нелепыми и смешными
в своей ненужности? Да и на себя я с отвращением взирал в зеркало.
Для них же, напротив, нелепо выглядел я в своем невероятном одеянии и
со странными замашками. Капитан, впрочем, был достаточно любезен со мной:
сам предложил мне выбрать одежду из своего гардероба, поместил в отдельную
каюту, куда заходил пораспросить меня об увиденном и пережитом. Я отвечал,
что провел более года на необитаемом острове и рассказывать мне особенно
нечего.
Не видя "инто" человека, мог ли я ему доверять!
По возвращении в Англию я узнал, что моя жена умерла. Дети жили своими
семьями, изредка навещая меня. Они так мало знали меня, а я так мало,
каюсь, уделял им в детстве времени и родительского внимания, что мы, в
сущности, были теперь чужими друг другу.
Я решил наконец основательно заняться врачебной практикой. Хоть я и не
мог видеть своих, пациентов изнутри и тем более исследовать их органы
тканевыми "линзами", но полученные в Тикитакии познания об устройстве и
жизни человеческого тела, взаимодействии в нем органов и веществ позволили
мне и по внешним признакам ставить куда более правильные диагнозы, чем
иным докторам. Правильный же диагноз - основа успешного лечения. Моя
популярность росла, гонорары - тоже; обойденные коллеги почтили меня
прозвищами "невежественного знахаря" и "колдуна-костоправа".
Единственно, в чем я потерпел неудачу, это в применении тикитакского
метода целительных болей. Когда я однажды закатил насморочному дворянскому
отроку пару лечебных оплеух, то присутствовавшая при процедуре мамаша
подняла такой крик, что у дома начали собираться люди. И хоть насморк
(хронический) тотчас же прошел, она отказалась уплатить за визит и
грозилась пожаловаться в суд.
Подобное получалось и при других попытках. Поэтому впоследствии, если я
видел, что пациента от его недуга, реального или мнимого, лучше бы всего
пользовать щипками с вывертом, легкой массажной поркой по надлежащим
местам, а то и просто полновесным пинком в зад,- я все равно приписывал
ему микстуры, притирания, клизмы, банки, рекомендовал прийти еще, съездить
на воды и т. п.
Люди больше желают, чтобы о них заботились и хлопотали, чем быть
здоровыми.
Состоятельный вдовец, бывалый человек и к тому же врач, я, несмотря на
возраст, привлекал внимание женщин. Меня знакомили с достойными дамами на
вечеринках, ко мне заглядывали городские свахи.
Но и самые привлекательные во всех отношениях невесты и вдовы оставляли
меня равнодушным; все они были для меня будто в парандже - в парандже,
которую не снять. Мне вообще казалось теперь странным, как это можно
плениться внешностью женщины: я знал, знал так твердо, будто видел, что их
миловидность, округлость форм и плавность линий (качества, к которым мы,
влюбившись, присоединяем добросердечие, нежность, преданность и даже
тонкий ум) - это всего лишь более толстый, чем у мужчин, слой подкожного
жира.
Женившись, мы сплошь и рядом обнаруживаем, что нету за этими линиями ни
доброго характера, ни ума, и не мудрено: не в подкожном слое эти
достоинства находятся. Совсем не там.
Да и не могло быть у меня с этими дамами того, что было с Аганитой:
любви-откровения, любви-открытия.
На многое, очень многое я теперь смотрел иными глазами. При виде ли
курящею франта, купца с багровой от гнева физиономией, распекающего
побледневшего приказчика, кавалеров и дам, украшенных драгоценностями, или
пациента-толстяка, жалующегося, что его -часто мутит,- я вспоминал места
из того ядовитого доклада Донесана-Тика. Тогда он меня уязвил, а теперь я
все подумывал: может, и в самом деле?..
Встретив человека с большим лбом, я вдруг понимал, почему мы таких
считаем умными: потому что при прозрачном черепе у него было бы видно
много извилин.
Но мы их не видим, а все равно так считаем - почему?..
Может, действительно все уже было? Может, и все наши технические
изобретения есть попытка вернуть утерянный рай, вернуть с помощью
всяческих устройств вне себя все то, что некогда мы имели в себе?
Особенно вопрос о любви меня занимал. Наблюдая иногда за гуляющими под
луной влюбленными парами, я вспоминал свои ночи с Агатой, ночи
любви-единения со Вселенной, и мыслил в том же русле: ведь "в том и
отличие человеческой любви - и прежде всего молодой, трепетной, со слезами
и стихами - от простого обезьяньего занятия, что она стремится охватить
весь мир! Если так... мы, европейцы, с высокомерием и брезгливостью
смотрим на отношения полов у дикарей, считаем свои образцом и вершиной; но
в сравнении с тикитакскими какая же она вершина! На миллиметр выше, чем у
дикарей, только и всего. И главное, с каждым веком они все ниже, проще:
нет уже рыцарей, посвящавших себя служению Прекрасной Даме, все меньше
стихов и все больше похабства.
А ведь то, что упрощение отношений между мужчиной и женщиной,
приближение их к животному примитиву есть признак вырождения,- оспорить
нельзя.
Выходит, и тут тот долговязый с голым черепом не так и неправ?
Или взять развитие нашей цивилизации (как добавил бы Донесман-Тик, "с
позволения сказать") с помощью внешних устройств: от карет до микроскопов
и от реторт до пушек - прогресс ли это? Для самих устройств, безусловно,
да; для методов их расчета и проектирования, для всех сопутствующих наук -
тоже.
А для людей? Ведь для них в конечном счете дело сводится к тому, что
все это можно купить. Обменять на стойкий к желудочным кислотам металл.
То есть главным для пользования "прогрессом" оказывается он (или
эквивалентные ему ассигнации), как и во времена, когда прогресса не было.
Купил - телескоп (рассматривать соседние дома), корабль (перевозить
рабов), что угодно мудреное и точное, красивое и интересное - а сам можешь
хоть хрюкать, ибо все это остается вне нас и не меняет нас. А если и
меняет, то в какую, собственно, сторону?
Такие размышления шли у меня параллельно с написанием данного отчета.
Вот так и получилось, что чем ближе к концу, тем яснее я понимал, что
опубликовать его не вправе. Во-первых, не выйдет дело, не воспламеню я
современников-соотечественников идеей прозрачности - и именно потому, что
она должна быть не во вне, а внутри нас. Изменять придется себя. Вот если
бы все выгоды прозрачности можно было купить (и, кстати, тем возвыситься
над другими, кто не смог купить), а самому остаться все тем же скрытным,
своекорыстным, лживым темнотиком, тогда другое дело. А так... нет!
Возможно, конечно, что публикация этих сведений подвигла бы некоторых
ученых и врачей на исследования в том же направлении: постепенно, за
сотню-другую лет, оно развилось бы. Но - и это уже во-вторых - надо
смотреть на вещи прямо: пока что впереди нашей цивилизации идут не ученые,
а люди с оружием.
Люди, которые сначала стреляют, а потом думают, если вообще думают.
Люди, для которых все не похожие на них (по виду, цвету кожи, по образу
жизни, по религии... особенно по религии!), хуже их. А раз так, то - бей
их! Вспомним, что осталось от ацтеков и инков.
Тикитакам грозит та же участь. В отчете, в главе IV, я рассказываю о
том, как они потопили английский фрегат. Нетрудно угадать, какой приказ
отдаст наше Адмиралтейство посланным к острову новым фрегатам и баркам,
если за убийство даже одного белого уничтожается туземный поселок. Да,
днем, при свете солнца, остров неприступен; но ведь здесь я неизбежно
выдаю и то, что в темное время суток или в пасмурную погоду тикитаки
беззащитны. Такую пору и выберут для нападения. И начнется резня. То, что
вид островитян с непривычки вызывает ужас, отвращение и желание пустить в
ход оружие, я знаю сам.
А разве рассказ о носимых тикитаками внутри драгоценностях не привлечет
к острову -пиратов, флибустьеров и иных рыцарей наживы? Эти джентльмены не
станут роскошествовать со слабительными, а будут просто вспарывать животы.
Нет, дело не только в том, что на острове остались люди, которые мне
дороги:
жена и сын, хотя и это не могу не учитывать. Главное - в другом: мы,
европейцы, считаем себя умнее других, будучи всего лишь сильнее.
Пока мы с этим идем к другим народам, мы ничего не сможем взять у них,
кроме сырья, рабов и товаров, и ничего не оставим там, кроме унижения,
разорения и страха.
В то же время знания не должны пропасть; похоже, что мы и так их больше
теряем, чем приобретаем.
Поэтому я завещаю эту рукопись своему старшему сыну Джону Гулливеру с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг