зубы ненаполненную табаком трубку... сам бы себя не узнал, не то что
другие!
Опускаемся лифтом, выходим из института и по набережной направляемся к
лесу.
- Юля, придерживайте меня за полметра от столба. Но не раньше!
Сейчас начало октября. Воздух напоен, горьковатым запахом опавшей
листвы.
День солнечный (чувствую, как греет правую сторону лица) и тихий -
стало быть, для меня темный и очень шумный. Только машины, пролетая по
набережной мимо, "освещают" себя так, будто у них фары сзади и спереди.
Шаркаю ногами, шаркаю ужасно, во всю подошву: это дает серо-желтый свет.
Вспышки его озаряют снизу расплывчатые линии, трепетные поверхности
(парапет? основания столбов?..). Я тысячи раз ходил по набережной, но
сейчас ни в чем не уверен. Дважды Юля меня вовремя удерживает от
соприкосновения с бетонным столбом. Запоминаю картину нарастания
света-шума - и далее обхожу их сам, Справа, где Волга, шум, если скосить
туда глаза,- отдаленный и реверберирующий, будто от уносящихся за горизонт
реактивных самолетов.
Поднимаю глаза: шум переходит в высокие щелкающие звуки, в щипки струн
- пицуцикато осеннего синего неба. Но если повести глазами вправо, там
начинает оглушительно, трубно орать солнце.
Слева - от зданий, деревьев, столбов, оград - шум прерывистый и
разнообразный. Легче всего я опознаю деревья при легком порыве ветра: вид
листвы воспринимается как ее шелест, а сам шелест - как просвечивающая на
солнце и меняющая очертания крона.
Может быть, поэтому я узнал свою любимую рощу, как только мы в нее
вошли:
стало светлее и шумнее. Вспышки от моих шагов, хоть я больше и не
шаркал, сделались куда ярче: это туфли раздвигали ворохи сухих листьев.
Вскоре я опознавал не только стволы берез, приближающиеся с высоким -
"белым" - шипением, и кленов (тон пониже, ворчащий какой-то), но и их
по-разному звенящие кроны.
Это пень?
"Да".
- Уфф!..-Я сел. Сердце колотилось, спина была мокрая, колени дрожали -
будто крутился на центрифуге с предельным ускорением. Да, работенка!
Ничего, это вроде изучения чужого языка: сначала каждый слог труден,
гортань протестует против непривычного произношения, ум - против разнобоя
фонем и написаний, против несоответствия между громадой усилий и
мизерностью результатов. Но в памяти все накапливается новое, обобщается,
усваивается - и пошло. Так и тут. Не видать мне, наверно, больше ни
солнца, ни неба, ни лиц человеческих, не слышать плеска волн и пения птиц,
но опознавать образы всего, ориентироваться вереде, в природной и в
цивилизационной, я буду. Нужда заставит, жизнь научит.
- Юля, почитайте мне, пожалуйста, стихи. Хрестоматийные или широко
известные, подходящие к обстановке. С выражением.
...Была в юности забава с одноклассниками и одноклассницами: выдавать
стихи без слов, через "та-та-та", с должными интонациями и ритмом - кто
скорее угадает. Ну-ка попробуем теперь.
Наверно, Юлия Васильевна тоже любила стихи, задача была ей не в тягость.
Она, насколько я мог угадать, стояла, прислонившись к золотоголовой
березе, равномерно шумящей, смотрела в сторону Волги - и читала будто для
себя.
Пушкин, Блок, Есенин, Тютчев... "Роняет лес багряный свой убор..." я
узнал со второй строфы, "Есть в осени первоначальной..." - с третьей
строчки.
Оказалось, что в поэзии наши вкусы совпадают.
И замечательно: как только я узнавал стихотворение, то в ритме с
зеленовато-желтыми вспышками Юлиного голоса, совпадая с ними, а затем
опережая и предугадывая, начинал звучать во мне голос памяти. Голос не
мужской, не женский, не окрашенный обертонами, бесцветный будто - и в то
же время точно передающий все оттенки чувства и мысли, вложенные поэтом в
стих.
И даже яснее, богаче выражали сочетания вспышек и голоса памяти
чувственный поэтический смысл, суть вещи, чем если бы это был просто голос
- пусть и хорошего актера. Я, внимая, даже впал в некий транс.
А после - как отчетливо воспринимал я по вспышкам Юдину речь!
...Еще мы жгли костер - и он звучал музыкально. Затем спустились к
Волге, к месту, где впадал в нее ключ с чистой водой,- и щебетанье ручья
было чем-то похоже на костер.
VIII
Эта прогулка была для меня открытием мира. Осторожнее сказать, мир
приоткрылся мне новыми сторонами, приоткрылся многообещающе, заманчиво - а
я-то :читал его потерянным!
И вечером, вернувшись к себе, я решил проверить то, о чем до сих пор
опасался и думать: как будет звучать-видеться музыка?
Музыка... Она всегда составляла большую часть моей жизни - не меньшую,
чем книги. Странновато для человека нелирического склада души,
естественника и прикладника, но так. Я ставлю ее среди искусств на такое
же место, на каком стоит среди наук математика: ведь музыка так же
беспощадна к фальши, как математика - к ошибке.
Семья наша была без особых достатков, не научили меня игре ни на
фортепьяно, ни на скрипке. Но если бы давали дипломы слушателям, мой,
несомненно, был бы с отличием. И моя фонотека содержала все лучшие
произведения в наилучшем исполнении.
Только выбрать пластинку я теперь не мог.
Я и прежде любил слушать в темноте. Расставить динамики, установить
пластинку, опустить на край ее иглу звукоснимателя - и пошло полыхать
вокруг во всех красках: то ярким пожаром, то тусклым тлением. Глаза мои
(или зрительные участки мозга?) истосковались, видимо, по четким образам,
вот они и возникали сейчас. Полупрозрачные, с меняющимися контурами,
проникающие друг в друга - волны? змеи? высокая трава под ветром?
фантастические животные?.. Подобное я видел на картинах Чюрлениса; сейчас
будто шел абстрактный фильм по чюрлёнисовским мотивам.
Но что за произведение, чье? Явно симфоническое.
Не угадал. Снял, чтобы не тужиться, не расходовать зря внимание:
сначала надо научиться узнавать. Поставил другую.
Беглые, отрывисто мелькающие вспышки, вначале яркие, медленно
тускнеющие:
желтые, бирюзовые, лазурные, синие... и все очень чистых красок.
Повторяющиеся алые вкрапления... аккомпанемент? Фортепьяно?.. Ритм
вальса.
Вальс Шопена, других в фортепьянном исполнении у меня и нет. Скорее
минорный, чем мажорный... Далее подбирал по памяти мелодии - и нашел,
совпало: сочинение 69, © 2, си минор!
И как только совпало, звучащая в памяти мелодия сложилась с ритмично
меняющимися вспышками в тот же, что и при слушании-видении стихов Юли,
эффект обогащенного восприятия. Не было ни вспышек, ни звуков, ни комнаты,
ни фортепьянной музыки - душа трепетала и ликовала от понимания чужой
души, понимания мыслей и переживаний, которые только так, а не словами и
ничем иным, можно было выразить.
Увертюру "Эгмонт" Бетховена я опознал, не гадая, не подбирая мелодий к
вспышкам,- по чувствам, которые только она и вызывала. Шатающимися
скалами, синим морским прибоем, стонущим под ударами урагана, громоздились
пылающие чюрлёнисовские видения; с ними сливались возникающие в памяти
звуки... не симфонического оркестра, нет, самого музыкального смысла этой
вещи. И сила, отвага, грозовое веселье переполняли меня.
На следующей пластинке тоже был Бетховен. Седьмая симфония полыхала
зарницами на горизонте. Ее я узнал по второй части - Алегретто в форме
похоронного марша - самой любимой мною, узнал по вызванным музыкой
чувствам задумчивой скорби и гневного горя, горя сильного человека.
...Но что же на первой-то пластинке, которую я отложил? Ставлю снова.
Переливчатые фиолетовые блики - партии скрипок. Наплывают желтоватые, в
зеленых обводах колышущиеся чюрлёнисовские пейзажи... соло фагота,
валторны, тубы? Яркий, как беззвучный взрыв, взлет световых брызг -
"tutti" всего оркестра. Брызги опадают-темнеют, волнение цветов и яркостей
образует покойно-маршевый ритм. Пауза тьмы-это конец части, игла скользит
по просвету. Вторая часть: полупрозрачные мелькания в ином ритме. Это
симфония, не фортепьянный концерт, но какая, чья? Пока что особых эмоций
не вызывает.
Или трачу все силы на угадывание инструментов? Что мне в них!
Снова пауза тьмы. Третья часть: торопливые мелькания в сине-голубой
части спектра - флейты, скрипки, альты. Рябь воды под ветерком, кружение
ласточек над обрывом... опять не секу, не ухватываю. Пауза тьмы перед
последней частью.
И вдруг-что это?!-будто у меня сдернули повязку с глаз. Деревья вдоль
берега неширокой реки: ивы, ольхи, осины, выше по косогору дубы, березы,
клены - и ветер вьюжными порывами полощет их, звонко треплет листву,
изгибает ветви, верхушки. Он то налетает свободно-ритмичными порывами, то
отпускает их, колышет цветы, треплет траву справа и слева от меня,
покачивает навесной дощатый мостик впереди... Где это, что? Я был в том
месте: спускался по крутому склону к реке, увидел-ощутил весь этот пейзаж
с ветром - и началось состояние, которое бывает при слушании-понимании
музыки (хотя не было музыки). Даже сильнее, драматичнее, с комком в горле.
Где это было?!.
Главное - этот ветер, неистовые симфонические порывы, выгиб ветвей,
трепет листьев, готовых сорваться и улететь. И облака в ясном небе, и
вереница трехсотлетних дубов на гребне в кругу свежей поросли (я еще их
видел потом на очень старой фотографии - на век моложе и без поросли у
кряжистых стволов). Ветер раздувает облака-паруса, треплет волосы, я
перехожу шаткий мостик, поднимаюсь глинистой тропинкой среди травы и
цветов... и подкатывает к горлу от вида и понимания всего. Почему?!
Тропинка разветвляется: вправок темным сараям и дубам за ними, а мне надо
влево. На развилке трепещет листвой, уносится по ветру прядями-ветвями,
упруго гнет и распрямляет ствол молодая березка. И при взгляде на нее еще
гуще тот комок, слезы навертываются. "Во поле березка стояла..."
Вот оно что. Я слушаю-вижу Четвертую симфонию Чайковского, ее финал.
Это было год с месяцем назад. Направлялся в Москву, сошел в Клину.
Пренебрег экскурсионным сервисом, направился пехом через весь город -
весьма заурядный, со стандартными домами и пыльными улицами-к Дому
Чайковского.
Один житель указал прямой путь: мостик через реку Сестру. И как только
я, удалясь от пятиэтажек, вышел на левый берег, увидел окрестность -
зазвучал в голове финал Четвертой.
Да, пожалуй, виноват был ветер, своими порывами в точности повторявший
его вихревое, вьюжное начало. И неважно было, что не в поле, а над рекой
Сестрой гулял он и что на косогоре стояла березка. Неважно было, что Петр
Ильич, как я знал, написал Четвертую гораздо раньше, чем поселился в
Клину, в доме, к которому вела тропинка, даже вовсе и не здесь, а в
Италии... все это было неправильно и не то. А правильным был ветер, дубы в
натуре и на фотографии (в спальне композитора), скрипичные переливы ряби
на глади реки, комок в горле, слезы понимания и то, что березка на
развилке показалась как раз тогда, когда и в симфонии, утихомирив буйство
оркестра, возникала ее простая мелодия. "Во поле березка стояла..."
Потому что эта музыка жила здесь, жила в первичной сути своей. И я шел
к ее творцу, который, умерев век назад, тоже жил - крепче и основательнее
многих ныне здравствующих.
Пластинка кончилась. Я сидел в темноте-тишине, приходил в себя. Вот,
значит, как. Тогда в Клину вид пробудил во мне звуки, музыку, а теперь
музыка пробудила видовую память. Рефлекторная дуга замкнулась через
глубинный смысл, как объяснили бы потрошители кошек, и идиотизм строгой
науки в том, что они еще и оказались бы правы. Но и я тоже прав в своем
интуитивном поиске - и прав именно потому, что я не кошка, а "хомо
сапиенс". Да, мы видим, как животные, слышим, как животные (многие из них
по остроте слуха или зрения далеко превосходят нас), но поскольку мы-люди,
то за увиденным и услышанным мы улавливаем нечто скотам недоступное:
мысль. Смысл бытия. Вот поэтому я в своей перепутанности и воспринимаю
лучше всего то, что содержит большой смысл: поэзию и музыку.
Наверно, понаторев, так я буду воспринимать и речи людей - по
содержащимся в них мыслям и глубоким чувствам. Так восприму и творения
людей, а в природе - все гармоничное, величественное и выразительное.
А то, что мелкое, вздорное, пустое, низкое в людях и в мире, останется
для меня невнятным шумом и световым мусором,- так ведь и бог с ним. Я
слышу видимое, вижу слышимое, но воспринимаю не звуки и не свет, а то, что
за ними. Так обеднел я или обогатился?
Перед тем как лечь, я для пробы поставил пластинку с песнями. Третьей
шла моя любимая "Мы люди большого полета". И воспринял вдруг то, чего не
понимал, не чувствовал раньше: что певцу-исполнителю нет дела ни до
полетов, ни до высоких идеи, а озабочен он лишь тем, чтобы громко и
правильно вытянуть ноты, и вообще поет немолодой, не очень здоровый,
озабоченный личными неурядицами человек.
Я сломал пластинку о колено.
IX
Утром вспышки-звонки. Беру трубку:
- Да?
"Почему меня до сих пор не пускают к тебе? Что случилось?"
Я узнаю голос Камилы с первого произнесенного ею слова, даром что по
телефону. И самолюбивую обиду в нем тоже.
- Было нельзя. Теперь можно, приходи.
Жду с нетерпением и тревогой. Но нетерпение какое-то не то, не для
свидания с любимой: мне будто хочется, чтобы что-то поскорее осталось
позади. Что?
Может, не следует еще нам встречаться?..
Прежде она врывалась ко мне без звонков и предупреждений, повисала на
шее. Я это дело прекратил после опыта, в котором мы с Гераклычем
обменялись психиками на дистанции Земля - Луна. Он сам мне повинился
сокрушенно, что не смог совладать с собой, когда она, внезапно появившись
(было "окно" между съемками), бросилась ему-в моем теле-на шею,
расцеловала. "Слушай, ну ударь меня!" Я не ударил: что ж, его нетрудно
понять и оправдать, но сам был здорово уязвлен.
(Как глубоко это сидит в нас! Что, собственно, произошло? Нельзя даже
сказать, что Камила изменила мне. Тем не менее я чувствовал себя
оскорбленным, униженным: она не поняла, что я - не я, она любит, выходит,
только мое тело!.. Камила так ничего и не узнала; разве что почувствовала
трещинку в наших отношениях.)
И сейчас обижена: примчалась, как только услышала сообщение обо мне,
бросила съемки (жертва немалая для молодой актрисы) - а я, видите ли, "не
принимаю".
Мне очень не хотелось появиться перед ней беспомощным, слепоглухим,
неполноценным. Вот и сейчас напряжен, как студент на экзамене. Даже - со
стороны это может показаться смешным-старательно вспоминаю-повторяю ее
облик: шатенка двадцати трех лет, широкое лицо и лоб (или мне так
казалось, потому что невысока, смотрит на меня исподлобья?), большие
темные глаза, замечательно белая кожа, чистоту и гладкость которой
подчеркивает родинка на правой щеке; темно-русые, собранные обычно в жгут
волосы; напевное сопрано (каково-то оно покажется в цвете!), легкая
небрежность в произнесении мудреных слов... Все вызубрил за годы общения.
Но как я теперь восприму ее облик, ладную фигуру, округлые руки, блеск
глаз, настроение? Хорошо бы, если бы моя память о ней сложилась с новым
восприятием в обогащенное понимание ее чувств, ее души. Потому что это и
есть экзамен. И не только для меня.
Движение от двери, похожее на бег пламени. Звуки от линий тела и одежды
- между шумом и интимной музыкой. А затем то, что не требует ни зрения, ни
слуха, ни даже слов: голова у меня на груди, теплые руки за моей шеей,
запах духов и чего-то присущего только ей. Я подхватываю ее на руки,
зарываюсь лицом в ее волосах, в щеке, в горячих губах. И последняя
благоразумная мысль: "Ах, не надо бы, пожалуй?.."
"Почему такое долгое обследование на этот раз? Что-то случилось? В
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг