Владимир САВЧЕНКО
ЖИЛ-БЫЛ МАЛЬЧИК
Рассказ
Мене, текел, фарес.
Надпись на заборе
В центре Москвы, где люди торопятся, чтобы поскорее выбраться из
уличной сутолоки, в длинном и запутанном переходе под площадью 50-летия
Октября - с выходами наверх на улицу Горького, на проспект Маркса, на
площадь Революции, к гостинице "Националь" и еще куда-то, со спуском в
метро и с бесчисленным количеством указателей, в которых не так-то легко
разобраться приезжему человеку, - так вот, в этом подземном царстве стоял
в белесом газосветном мареве обтекаемый людскими потоками лоточник. Этот
немолодой представительный мужчина с ласковым проницательным взглядом
из-под черных бровей предлагал авторитетным, лекторским голосом свой товар
- книгу в серо-зеленом переплете:
- А вот новая книга, очень интересная! Называется "Книга жизни", автор
товарищ Неизвестных. Цена восемьдесят пять копеек, детям до шестнадцати
лет не рекомендуется. Незаменима для чтения в поезде, в аэропорту, в
очереди на прием, а также и дома. Осталось всего двадцать экземпляров...
"Книга жизни", очень интересно и смело написанная! Касается актуальных
вопросов жизни, проблем любви, семьи и работы...
Прохожие - из тех, кому недосуг толкаться по книжным магазинам, -
останавливаются, слушают, некоторые берут. Тем более что осталось двадцать
экземпляров: потом будешь искать - не найдешь.
Петр Иванович, заведующий лабораторией одного НИИ, расположенного в
тысяче километров от столицы, командированный на десять дней в
министерство, тоже взял: Он еще вчера завершил свои дела, загодя отметил
убытие, попредавался всем маленьким радостям командированного: объездил
магазины, накупил множество мелких вещей, которые только тем и были
хороши, что о них потом можно сказать: "В Москве купил, в фирменном
магазине на Таганке..." - и сейчас направлялся в аэропорт.
Трудно определить, что именно побудило Петра Ивановича купить "Книгу
жизни".
Возможно, поддавшись рекламным увещеваниям лоточника, он купил ее
просто как хорошую вещь, потому что по внешнему виду книга была
действительно хороша:
элегантный переплет из тканевого картона, тисненного под крокодилью
кожу, броские огненные литеры названия по диагонали от нижнего левого
угла, доброкачественная печать на гладкой плотной бумаге; словом, было в
облике книги что-то солидное, академическое, а Петр Иванович как мало
искушенный в современной книжной продукции человек был уверен, что не
станут же так издавать какую-нибудь чепуху. А возможно, дело решило то,
что командировка прошла на редкость удачно: и тему утвердили, и с
заместителем министра Петр Иванович беседовал (и, кажется, запомнился
тому, в хорошем плане запомнился). Поэтому и настроение у него было
радужное, легкое. "А, кутить так кутить! - решил он, отдавая продавцу
деньги. - В крайнем случае окажется кстати, если подведет погода и
придется загорать во Внукове".
Но погода оказалась летной, и в девять вечера Петр Иванович уже
открывал двери своей квартиры. Телеграммы он, как обычно, не дал (он делал
так из соображений .супружеской бдительности, равно как и никогда не
говорил, на какое время уезжает: чтоб ждали). Он сразу убедился, что дома
все благополучно. Добродетельный запах вывариваемых для холодца свиных
ножек, запах семейного уюта, разумной экономии и неугасимой мечты о
"Жигулях" (была такая мечта) встретил его с порога. Жена хлопотала на
кухне, сын - пятиклассник Андрюша - готовил уроки.
До купленной в Москве книги он в тот вечер так и не дотронулся. А
раскрыл ее только на следующий день, когда, выкупанный, обласканный,
ухоженный, прилег после завтрака в своей комнате на диване с намерением
основательно отвлечься от столичной суеты, командировочных и служебных
забот.
"Жил-был мальчик, - прочитал Петр Иванович на первой странице. - Когда
ему исполнилось три года, родители подарили ему трехколесный велосипед, и
он катался по квартире из одной комнаты через прихожую в другую и обратно.
Комнаты казались ему необъятно большими и высокими..."
"Приятное начало, - отметил Петр Иванович, - в самый раз для
отдохновения". Он на секунду смежил веки, припоминая свой первый велосипед
- с желтым деревянным седлом и желтыми же ручками; он тоже гонял на нем по
квартире и даже ухитрялся падать, переезжая порог... Надо же, до сих пор
помнится!
"...Квартира, где жил мальчик с мамой, папой и двумя старшими сестрами,
находилась в бельэтаже старого дома. Кроме двух комнат и прихожей, ей
принадлежал еще большой деревянный балкон, заросший от земли до крыши
диким виноградом. Другие квартиры дома выходили во двор с несколькими
старыми, уже не родившими яблонями, с сараями и общей деревянной уборной у
оврага. Но во двор мальчика по малости лет не пускали..."
("Да, да... вот теперь таких дворов почти нет, вывелись. Остались разве
что в маленьких городах, где не развернуто еще строительство. А жаль, это
был свой мир, своя территория для детей - и, кстати, она неплохо отдаляла
их от тлетворного влияния улицы".)
"...Играл мальчик - иногда с сестрами, а чаще сам - на балконе. Более
всего он любил выглядывать оттуда, не идет ли отец. Когда отец - плотный
мужчина в очках - показывался, возвращаясь с работы, вдали, на
неизведанной и таинственной улице, мальчик прыгал у перил и звонко кричал:
"Папа идет! Папа идет!" А однажды мальчик услышал от судачивших под
балконом женщин слово "идиёт", запомнил, решил, что так действительно
лучше звучит, и, увидев следующий раз отца, закричал: "Папа идиёт! Папа
идиёт!" - за что тотчас и получил встрепку от мамы..."
"Что такое?" - Петр Иванович сел. Ему стало не по себе.
Ведь это же было с ним! И как он выглядывал отца, и встрепка, и старшие
сестры... и балкон их, и отец был именно такой. Что это - совпадение? Не
очень-то вероятное.
"...Во дворе, куда мальчика стали пускать на другое лето, жили его
сверстники: Коля, сын дворничихи, и Вика, дочь шофера дяди Лени..."
("Точно", - отметил Петр Иванович, ощущая сердцебиение.) "Этот дядя
Леня был для мальчика самой значительной после отца фигурой. Он приезжал
во двор на грузовике, позволял детям забираться в кузов и в кабину, а
иногда под хорошее настроение и прокатывал их по улице. Машины тогда были
редки, и все в них казалось чудом: и рукоятки в кабине, и сигнал, и рык
мотора, и восхитительный, ни с чем не сравнимый запах бензина. Наверное, с
тех пор и закрепилась у мальчика тяга ко всяким механизмам, машинам,
устройствам.
А еще жил во дворе инвалид, продавец Гаврилюк со скрипучей и
громыхающей ногой-протезом. Сверстника Колю иногда лупцевала
мамаша-дворничиха: взяв за руку, гоняла вокруг себя туго скрученным
полотенцем".
Теперь Петр Иванович четко видел и двор с зеленой травой, в которой они
находили вкусные "калачики", и судачащих соседей, и кореша Кольку, который
мчит по орбите вокруг разгневанной мамаши, вопия и прикрывая ручонкой
попку, - а они с Викой стоят в стороне. Им и жаль Кольку, и понятно, что
мамаша - она вправе, и радостно от сознания, что это происходит не с ними;
"...Еще жили во дворе, во флигеле. Дина Матвеевна и ее сестра, две старые
девы, знающие по-французски. Мальчику пошел пятый год, когда умерла сестра
Дины Матвеевны. Это была первая смерть на его памяти. Нельзя сказать,
чтобы она произвела на мальчика тяжелое впечатление, но разговоры детей и
взрослых, их натуральная или показная скорбь, приготовления к похоронам -
все это возбудило в нем интерес. Ему захотелось доказать, что он умеет
скорбеть не хуже, а лучше других. И когда похоронная процессия из их двора
направилась вверх по улице к кладбищу, он шел не в ней, а в стороне от
толпы, всхлипывал без слез, причитал и не забывал примечать, какое
впечатление это производит на публику. Впечатление было не совсем то,
какого он ждал: дети смотрели на него с недоумением, а взрослые
неодобрительно.
Но эта черта: производить впечатление, стараться (даже с ущербом для
самоуважения) нравиться другим во всех обстоятельствах, работать на
публику - прорезавшись в нежном возрасте, сохранилась у мальчика на всю
жизнь. И многое из того, что он сделал (а равно и того, что не решился
сделать), было следствием ее..."
Петр Иванович вздохнул, поморщился, снова вздохнул. Сомнений не было:
он читал книгу о себе. "Что же это такое?!" - в панике спрашивал он. А
глаза бежали по строчкам, всматривались в них, как в неотвратимую
опасность.
Трудно описать, что творилось сейчас в душе Петра Ивановича. И
вспомнилось ясно, как все было; и возникло горделивое чувство, что вот
мол, у него в руках книга не о ком-то, а о нем самом. Было и полнейшее
недоумение, откуда все стало известно-не с его же слов, никому он не
рассказывал о себе такие подробности! "И зачем все это?!" И мелькало
недовольство оценкой, которую автор уже успел ему дать по мелкому поводу,
по поведению на похоронах, - оценкой, допустим, в какой-то мере и не
вздорной, но, простите, одно дело, когда я сам так себя оцениваю, а иное -
когда посторонний человек, да еще не в разговоре с глазу на глаз, а в
книге, которую все могут читать! "И почему именно обо мне?" И в то же
время казалось естественным, что именно о нем.
Вряд ли можно сравнить с чем-либо те сложные и сильные чувства, которые
испытывает человек, читая напечатанное о нем самом, - особенно если он к
этому не привык и не сам организовал публикацию. А сейчас в нервно
листающих страницы руках Петра Ивановича находилось нечто большее, чем
обычная публикация, - это он чувствовал.
В смежной комнате послышались мальчишеские голоса. Это Андрюшка
вернулся из школы и, как обычно, с приятелями. "Ма, я буду во дворе!" -
"Только далеко не убегай, скоро обедать". Голоса стихли, хлопнула дверь.
Петр Иванович все это воспринимал и не воспринимал: он был в ином времени.
"...Отец был командиром РККА, но вскоре ушел в запас, стал работать
заготовителем. Летом он иногда брал мальчика с собой в поездки по области
- и это были самые счастливые недели. Ехать в телеге, которую тянет
великолепное животное "коняка" - ее можно для лихости хлестнуть кнутом,
можно прокатиться на ней верхом. Поля, пруды, рощи, речушки, яблоневые
сады, утки, запудренные мукой люди на мельницах, баштаны, рожь, с головой
скрывающая человека (однажды он заблудился в ней). И главное: папка,
лучший человек на свете. Как-то в дороге они остались почти без харчей;
отец научил мальчика готовить "допровскую" тюрю: в кружку с водой
накрошить хлеба, добавить постного масла, посолить... и не было ничего
вкуснее этой тюри!
Там, в глубинном селе, и застала их на второе лето война. "Киев
бомбили, нам объявили..." Мама-она как раз приехала навестить их - подняла
плач, перепутав Киев с Харьковом, где у родственников гостила старшая дочь.
Война. Парень-тракторист развернул на одной гусенице свой трактор,
выпечатал в грязи веер, на полном газу рванул вперед, по представлениям
мальчика - прямо на фронт. За трактором, воя и заламывая руки, бежала
распатланная старуха.
Война. По забитым беженцами дорогам они вернулись в город. На следующий
день отец пришел в командирской форме, в пилотке, с наганом в кобуре и
даже с котелком у пояса. Котелок он подарил мальчику. Велел матери
готовиться к эвакуации и сразу уехал - принимать батальон.
Война. Перечеркнутое крест-накрест - белыми полосами бумаги на оконных
стеклах - мирное благополучие. Первые бомбежки, их пережидали в дворовом
подвале, где раньше хранили картошку и капусту. Панические сверхдешевые
распродажи вещей, которые никто не покупал.
Отец появился через две недели. Осунувшийся, усталый. Посадил их в
бушующий, переполненный эшелон и ушел - на этот раз навсегда..."
В гостиной снова раздались голоса, на этот раз женские: жена и ее
знакомая Марьмихална вкладывали весь нерастраченный в семейной жизни
темперамент в обсуждение какого-то животрепетного вопроса. Не сойдясь во
взглядах, кликнули Петра Ивановича, их доброжелательного и ироничного
арбитра. Тот не отозвался. "Отдыхает, - сказала жена. - У него была
трудная командировка в Москву, в министерство". Женщины понизили голоса.
А Петр Иванович читал-видел-вспоминал.
...Как они приехали в чужой город, в серый домишко на окраине,
принадлежавший дальним родичам, в скандалы от начавшейся нужды, тесноты,
неустройства. И четвероюродного племянника Котьку-ремесленника, который
кричал: "Понаехали на нашу голову!" - и лупил мальчика.
...Как он ощущал постоянный голод, а потом уже и не ощущал, потому что
желание есть стало привычным - на всю войну и первые годы после
нее-состоянием.
...Как к соседям пришло письмо, что их хозяин ранен, и соседская
девчонка плакала, а они, мальчишки, смеялись над ней, потому что чего ж
плакать, если теперь ее отец вернется, хоть и без руки. И он тоже смеялся
над ней и завидовал ей - потому что им уже пришла похоронка.
...Как выглядел с выползшей на бугор окраины город во время ночных
налетов:
его кварталы освещены сброшенными на парашютиках с немецких
бомбардировщиков ракетами-"люстрами", в разных местах вспыхивают разрывы,
алеют пожарища, грохочут с близкого аэродрома зенитки.
...Как немцы подступили и к этому городу, и пришлось вместе с
негостеприимными родичами двинуться в теплушках дальше на восток.
- О! - услышал он, вздрогнул, поднял голову: рядом стояла жена. - Я
думала, ты уснул, а ты читаешь. Интересная книга? Из Москвы привез? Дай
посмотреть.
- Нет, нет! - Петр Иванович едва удержался, чтобы не спрятать книгу под
себя. - Потом. Чего тебе?
- Ух... какой ты все-таки! - У жены обидчиво дрогнули полные губы, -
Чего, чего... Обедать пора, вот чего.
- Обедайте, я не хочу.
- Новости!-Жена повернулась, ушла, громко затворив дверь.
"...В забайкальском селе, куда загнала их война, среди мелкорослых, но
ловких мальчишек царили свирепые нравы. "Ты, Витек, боисси его?"-"Не... А
ты"? - "Я?! Этого выковыренного!" Вопрос решала драка. Равных не было: или
ты боишься, или тебя боятся. Никогда мальчику не приходилось так часто
драться, "стукаться", как в эти годы. Впрочем, несмотря на скудное
питание, он был довольно крепким и рослым - драки получались. Он даже стал
находить молодеческий вкус в этом занятии.
Был мальчик Боря из смежного класса, тоже эвакуированный, черноволосый
и черноглазый, с подвижным, как у обезьянки, лицом. Его мальчишки особенно
не любили, после уроков налетали стаей: "Эй, выковыренный!" - и ему
приходилось либо удирать, отмахиваясь сумкой, либо защищаться. Он
предпочитал последнее, благо по неписаным законам драться можно было
только один на один.
"Стукался" он тоже неплохо, но место его в мальчишеской иерархии
"боисси - не боисси" было еще неясно - для установления его надо
передраться со всеми..."
Подойдя к этому месту, Петр Иванович начал болезненно морщить лицо: не
надо об этом, зачем! Он ведь забыл про это.
"...Наш мальчик хоть и не имел ничего против Борьки, но, стремясь не
выпасть из общего тона, тоже приставал к нему, дразнил. Как-то зимой их
свели: "Ты его боисси?" и т. д. Мальчик замахнулся на Борьку сумкой с
книгами; тот, уворачиваясь, поскользнулся, упал.
-Ах ты... - И наш мальчик выругался тонким голосом, неуверенно и
старательно выговаривая поганые слова. Вокруг захихикали.
Мальчик ждал, пока Борька поднимется (лежачего не бьют), и увидел его
глаза.
В них было и ожесточение, и одиночество, и тоскливая мольба: не надо!
Было видно, что ему не хочется вставать со снега, продолжать драку.
Мальчик на миг смутился: ему тоже не хотелось драться, было одиноко и
противно среди ожидающих звериного зрелища сверстников. Но он не дал волю
чувствам: могли сказать "боисси", а кроме того, он понимал, что сильнее и
победит. Драка продолжилась, мальчик разбил Борьке нос, тот заплакал.
Долго после этого мальчику было жаль Борьку, было неловко перед ним,
хотелось сделать что-то доброе. Но ничего доброго он ему не сделал;
наоборот, обращался с ним, как и подобает победителю, сурово и
презрительно.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг