встречники, народ. Что ж, наши недостатки - продолжения наших достоинств.
Ладно, с вами все. А ты, друг мой Александр Романович (это я - и друг,
и Романович), настраивай себя на далекий заброс. Может, на год, а то и
дальше.
И он убегает комадовать техникам общий сбор, следить за погрузкой. Мы с
Рындей остаемся одни. Мне немного неловко перед ним.
- Аджедан и анемс,- говорит он обратной речью,- тсодрог и асарк.
("Смена и надежда, гордость и краса...")
- Слушай, не я же решал!
- Еонишутеп олед ешан,- продолжает он перевертышами,- онченок. ("Наше
дело петушиное, конечно".) Ичаду. ("Удачи!").
- Онмиазв. (Взаимно).- Я тоже перехожу на обратную речь.
- Ондиваз ежад, йе-йе. (Ей-ей, даже завидно).
- Онтсеч? Нечо ен ебес кат я. (Честно? Я так себе, не очень).
- Ясьшиварпс. Модаз мылог с еняьзебо бо йамуд ен, еонвалг.
Мы говорим перевертышами - и говорим чисто. Если записать фразы на
пленку, а потом прокрутить обратно, никто ничего и не заподозрит. Ничего,
впрочем, особенного в обратной речи и нет: по звучанию похожа на тюркскую,
прилагательные оказываются за существительными, как во французской, а
произношение не страшнее, чем в английской.
Кроме того, мы умеем отлично ходить вперед спиной, совершать в обратном
порядке сложные несимметричные во времени действия - так, что при обратном
прокручивании пленки видеомагнитофона, на которую это снято, не отличишь.
В тренинг-камерах, на стенах и потолке которой развиваются в обратном
течении реальные или выдуманный Багрий-Багреевые события и сцены (и часто
в ускоренном против обычного темпе!), мы учились ориентироваться в них,
понимать, предвидеть дальнейшее прошлое, даже вмешиваться репликами или
нажатием тестовых кнопок.
Все это нужно нам для правильного старта и финиша при забросах, а еще
больше - для углубленного восприятия мира, для отрешения от качеств.
Обнажается то, что смысл многих, очень многих сообщений и действий
симметричен - что от начала к концу, что от конца к началу. А у событий,
где это не так, остается только самый общий, внекачественный их смысл -
образ гонимых ветром-временем волн материи: передний фронт крутой, задний
пологий.
В том и дело, потому я и подозреваю в Артурыче человека не от мира
сегодняшнего, что его внеэнергетический метод есть прикладная философия,
идея-действие...
Мы с Рындичевичем говорим обратной речью - и мы знаем, что говорим.
"Главное, не думай об обезьяне с голым задом",- посоветовал он. Верно,
главное не думать ни о ней, ни о белом медведе: о том, что сейчас лежит в
пойме Оскола за Гавронцами, что осталось от 140-местного турбовинтового
шедевра. И прочь этот холодок под сердцем. Ничего еще не осталось.
Правильно хлопочет Багрий об охранении и блокировке: нельзя дать
распространиться психическому пожару. Пока случившееся - только
возможность; укрепившись в умах, она сделается необратимой реальностью.
И я буду о другом: что в умах многих он еще летит, этот самолет, живы
сидящие в креслах люди. Их едут встречать в аэропорт - некоторых, наверно,
с цветами, а иных так даже и с детьми. С сиротами, собственно... Нет,
черт, нет! - вот как подвихивается мысль. Не с сиротами! Он еще летит,
этот самолет, набирает высоту.
- Ну, вернись;- Рындя протягивает руку,- вернись таким же. Заброс,
похоже, у тебя будет... ой-ой. Вернись, очень прошу.
- Постараюсь.
Все понимает, смотри-ка, хоть и из простых. Заброс с изменением
реальности - покушение на естественный порядок вещей, на незыблемый мир
причин и следствий. Изменение предстоит сильное - и не без того, что оно
по закону отдачи заденет и меня. Как? Каким я буду? Может статься, что уже
и не Встречником.
Мы со Славиком сейчас очень понимаем друг друга, даже без слов - и
прямых, и перевернутых. Эти минуты перед забросом - наши; бывают и другие
такие, сразу после возвращения. Мы разные люди с Рындичевичем - разного
душевного склада, знаний, интересов. Для меня не тайна, что занимается он
нашей работой из самых простых побуждений: достигать результатов, быть на
виду, продвигаться, получать премии - как в любом деле. Потому и
огорчился, позавидовал мне сейчас; а при случае, я знаю, он ради этих
ясных целей спокойненько отодвинет меня с дороги... И все равно- в такие
минуты у нас возникает какое-то иррациональное родство душ: ближе Рынди
для меня нет человека на свете, и он - я уверен! - чувствует то же.
Наверно, это потому, что мы Встречники. В забросах нам приоткрывается
иной смысл вещей; тот именно смысл, в котором житейская дребедень и
коллизии - ничто.
IV. РАССЛЕДОВАНИЕ
Грузовой вертолет с нашим оборудованием и техниками отправили вперед.
Затем пассажирским Ми-4 летим в сторону Гавронцев и мы с Багрием. Третьим
с нами летит Петр Денисович Лемех - плотный 40-летний дядя, длиннорукий и
несколько коротконогий, с простым лицом, на котором наиболее примечательны
ясные серо-зеленые глаза и ноздреватый нос картошкой; он в потертой
кожаной куртке, хотя по погоде она явно ни к чему,- память прежних дней.
До места полчаса лету - и за эти полчаса мы немало узнаем о "БК
двадцать вторых": как от Петра Денисовича, так и по рации.
- Не самолет, а лялечка,- говорит Лемех хрипловатым протяжным голосом.-
Я не буду говорить о том, что вы и без меня знаете, в газетах писалось:
короткий пробег и разбег, терпимость к покрытию взлетной полосы - хоть на
грунтовую, ему все равно, экономичность... Но вот как летчик: слушался
отлично, тяга хорошая - крутизна набора высоты, почти как у реактивных! А
почему? От применения Иваном Владимировичем сдвоенных встречно вращающихся
на общей оси винтов да мощных турбин к ним - от этого и устойчивость, и
тяга. Нет, за конструкцию я голову на отсечение кладу - в порядке! Да и
так подумать: если бы изъяны в ней были, то испытательные машины гробились
бы - а то ж серийные...
Сведения по рации от Воротилина: самолет выпущен с завода в июне
прошлого года, налетал тысячу сто часов, перевез более 20 тысяч
пассажиров. Все регламентные работы проводились в срок и без отклонений;
акты последних техосмотров не отмечают недостатков в работе узлов и блоков
машины.
- Вот-вот...- выслушав, кивает Лемех,- и у того, что в Томской области
загремел в позапрошлом апреле, тоже было чин-чинарем. Полторы тысячи часов
налетал - и все с грузом. Эх,, какие люди с ним погибли: Николай
Алексеевич Серпухин, заслуженный пилот... он уже свое вылетал, мог на
пенсию уходить, да не хотел - Дима Якушев, штурман только после училища...
- А почему там не обнаружили причину? - перебивает шеф.
- Он в болото упал. А болота там знаете какие - с герцогство
Люксембургское.
Да конец апреля, самый разлив... Место падения и то едва в две недели
нашли.
Это ж Сибирь, не что-нибудь. Над ней летишь ночью на семи тысячах
метров - и ни одного огонька от горизонта до горизонта, представляете?
- Ну, нашли место - а там что? - направлял разговор Артур Викторович.
- А там...- Лемех поглядел на него светлыми глазками,- хвостовое
оперение из трясины торчит. Да полкрыла левого отдельно, в другом месте.
Ни вертолету сесть, ни человеку спуститься некуда. С тем и улетели... Нет,
но здесь на сухом упал - должны найти.
- Грузовые и пассажирские КБ разные заводы выпускают? - спрашиваю я.
- Один. Пока только один завод и есть для них. Отличия-то пассажирского
варианта небольшие: кресла да окна, буфет, туалет...
Мы немало еще узнаем от Петра Денисовича: и что чаще всего аварии
бывают при посадке - да и к тому же больше у реактивных самолетов, чем у
винтовых, из-за их высокой посадочной скорости: затем в статистике следуют
разные аэродромные аварии (обходящиеся, к счастью, обычно без жертв), за
ними-взлетные-и только после этих совсем редкие аварии при наборе высоты
или горизонтальном полете.
Мы подлетаем. В каком красивом месте упал самолет! Оскол - неширокая,
но чистая и тихая река - здесь отдаляется от высокого правого берега,
образуя вольную многокилометровую петлю в долине. Вот внутри этой петли
среди свежей майской зелени луга с редкими деревьями - безобразное темное
пятно с бело-серым бесформенным чем-то в середине; столбы коптящего
пламени, ближние деревья тоже догорают, но дымят синим, по-дровяному.
А дальше, за рекой, луга и рощи в утреннем туманном мареве; высокий
берег переходит в столообразную равнину в квадратах угодий; за ними -
домики и сады Гавронцев. И над всем этим в сине-голубом небе сверкает,
поднимаясь, солнце.
Я люблю реки. Они для меня будто живые существа. Как только подвернутся
два-три свободных дня да погода позволяет, я рюкзак на плечи - и па-ашел
по какой-нибудь, где потише, побезлюдней. Палатки, спальные мешки - этого
я не признаю: я не улитка - таскать на себе комфорт; всегда найдется стог
или копна, а то и в траве можно выспаться, укрываясь звездами.
И по Осколу я ходил, знаю эту излучину. Вон там, выше, где река
возвращается к высокому берегу, есть родничок с хорошей водой; я делал
привал возле него... Но сейчас здесь все не так. В том месте, где высокий
берег выступает над излучиной мыском, стоит среди некошеной травы наш
грузовой вертолет, а вокруг деловая суета:
разбивают две большие палатки - одну для моей камеры, другую для
гостей, выгружают и расставляют наше имущество. Мы приземляемся.
- Слышал? - говорит мне Артурыч, выскакивая вслед за мной на траву.-
Самолет выпустили одиннадцать месяцев назад. Вот на такой срок, то есть
примерно на годовой заброс и настаивайся. Выбирай зацепку - хорошую,
крепкую, не пиво с таранькой! - и просвет. Дня в три-четыре должен быть
просвет. Туда,- он указывает в сторону излучины,- тебе ходить не надо,
запрещаю. От суеты здесь тоже держись на дистанции... Общность, глубина и
общность - вот что должно тебя пропитывать. Годовой заброс - помни это!
Да, в такой заброс я еще не ходил. И Рындичевич тоже.
Вскоре прибывают еще два вертолета. Из первого по лесенке опускаются
трое.
Переднего: невысокого с фигурой спортсмена, седой шевелюрой и темными
бровями, по которым только и можно угадать, какие раньше у него были
волосы,- я узнаю сразу, видел снимки в журналах. Это Иван Владимирович
Бекасов, генеральный конструктор, Герой Социалистического Труда и прочая,
и прочая. Ему лет за пятьдесят, но энергичные движения, с какими он,
подойдя, знакомится с нами, живая речь и живые темные глаза молодят его;
лицо, руки покрыты шершавым крымским загаром - наверно, выдернули прямо с
пляжа где-нибудь в Форосе.
Он представляет нам (Багрию, собственно; по мне Бекасов скользнул
взглядом - и я перестал для него существовать) и двух других. Высокий,
худой и сутулый Николай Данилович (фамилию не расслышал) - главный инженер
авиазавода; у него озабоченное лицо и усталый глуховатый голос. Второй -
мужчина "кровь с молоком", белокожее лицо с румянцем, широкие темные брови
под небольшим лбом, красивый нос и подбородок - Феликс Юрьевич, начальник
цеха винтов на этом же заводе; вид у него урюмо-оскорбленный - похоже,
факт, что именно его выдернули на место катастрофы, его угнетает.
Подходит Лемех. Бекасов его тепло приветствует, а о том и говорить
нечего:
глаза только что не светятся от счастья встречи с бывшим шефом.
- Какие предполагаете причины аварии? - спрашивает Багрий.
- Поскольку при наборе высоты, то наиболее вероятны отказы двигателей,
и поломка винтов,- отвечает Бекасов.- Такова мировая статистика.
- Ну, сразу и на винты! - запальчиво вступает начцеха.- Да не может с
ними ничего быть, Иван Владимирович, вы же знаете, как мы их делаем.
Пылинке не даем упасть.
- Нет, проверить, конечно, нужно все,- уступает тот.
- Не нужно все, сосредоточьтесь на самом вероятном,- говорит Багрий.-
Время не ждет. Вот если эти предположения не подтвердятся, тогда будете
проверять все.
- Хорошо,- внимательно взглянув на него, соглашается генеральный
конструктор; и после паузы добавляет.- Мы предупреждены о безусловном
повиновении вам. Артур... э-э... Викторович. Но не могли бы вы объяснить
свои намерения, цели и так далее? Так сказать, каждый солдат должен
понимать свой маневр.
Чувствуется, что ему немалых усилий стоит низведение себя в "солдаты";
слово-то какое выбрал - "повиновение".
Под этот разговор приземлился второй вертолет, из него появляются
четверо в серых комбинезонах; они сразу начинают выгружать свое
оборудование. Одни приборы (среди которых я узнаю и средних размеров
металлографический микроскоп) уносят в шатер, другие складывают на землю:
портативный передатчик, домкрат, какакие-то диски на шестах, похожие на
армейские миноискатели, саперные лопаты, огнетушитель... С этим они пойдут
вниз. Это поисковики.
- Мог бы и даже считаю необходимым,- говорит Багрий.- Прошу всех в
палатку.
В шатре в дополнение к свету, сочащемуся сквозь пластиковые окошки,
горит электричество; на столе у стенки микроскоп, рядом толщиномер;
распаковывают и устанавливают еще какие-то приборы.
По приглашению Бекасова все собираются около нас. Стульев нет, стоят.
Стулья - не в стиле шефа: пока дело не кончится, сам не присядет и никому
не даст.
Артур Викторович сейчас хорош, смотрится: подтянут, широкогруд,
стремителен, вдохновенное лицо, гневно-веселые глаза. Да, у глаз есть цвет
(карие), у лица очертания (довольно приятные и правильные), а кроме того,
есть еще и темные вьющиеся волосы с седыми прядями над широким лбом,
щеголеватая одежда... но замечается в нем прежде всего не это, не внешнее,
а то, что поглубже:
стремительность, вдохновение, веселье мощного духа. Этим он и меня
смущает.
- Случившееся настраивает вас на заупокойный лад,- начинает он.- Прошу,
настаиваю, требую: выбросьте мрачные мысли из головы, не спешите хоронить
непогибших. Да, так: ничто еще не утрачено. Для того мы и здесь. Случай
трудный - но опыт у нас есть, мы немало ликвидировали случившихся
несчастий.
Совладаем и с этим. Главное - найти причину...
- Как - совладаете? - неверяще спросил Лемех.- Обрызгаете там все живой
водой, самолет соберется и с живыми пассажирами полетит дальше?
Вокруг сдержанно заулыбались.
- Нет, не как в сказке,- взглянул на него Багрий.- Как в жизни. Мы
живем в мире реализуемых возможностей, реализуемых нашим трудом, усилиями
мысли, волей; эти реализации меняют мир на глазах. Почему бы, черт побери,
не быть и противоположному: чтобы нежелательные, губительные реализации
возвращались обратно в категорию возможного!.. Я не могу вдаваться в
подробности, не имею права рассказать о ликвидированных нами несчастьях -
ибо и это входит в наш метод. Когда мы устраним эту катастрофу, у вас в
памяти останется не она, не увиденное здесь - только осознание ее
возможности.
Артур Викторович помолчал, поглядел на лица стоявших перед ним: не было
на них должного отзвука его словам, должного доверия.
- Я вам приведу такой пример,- продолжал он.- До последней войны
прекращение дыхания и остановка сердца у человека считались, как вы
знаете, несомненными признаками его смерти - окончательной и необратимой.
И вы так же хорошо знаете, что теперь это рассматривается как клиническая
смерть, из которой тысячи людей вернулись в жизнь. Мы делаем следующий
шаг. Так что и катастрофу эту рассматривайте пока что как "клиническую"...
Вы - люди деятельные, с жизненным опытом и сами знаете о ситуациях, когда
кажется, что все потеряно, планы рухнули, цель недостижима; но если
напрячь волю, собраться умом и духом, то удается достичь. Вот мы и
работаем на этом "если".
- Но как? - вырвалось у кого-то.- Как вы это сделаете?
- Мы работаем с категориями, к которым вопрос "как?" уже, строго
говоря, неприменим: реальность - возможность, причины - следствия... Вот
вы и найдите причину, а остальное мы берем на себя.
- Так, может, и тот самолет соберется... ну, который в Сибири-то? - с
недоверием и в то же время с надеждой спросил Лемех.
- Нет. Тот не "соберется"...- Артур Викторович улыбнулся ему грустно
одними глазами.- Тот факт укрепился в умах многих и основательно, над
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг