гелия пропали, эксперимент был сорван! Аркадий сгоряча обвинил
лабораторного стеклодува, что тот подсунул дефектный дюар; стеклодува
наказали... А два года спустя сокурсник Азарова по университету Петр
Капица в аналогичном опыте (капилляры погрузить в сосуд) открыл
явление сверхтекучести гелия!
С той поры Аркадий Аркадьевич разочаровался в экспериментальной
физике, полюбил надежный и строгий мир математики и ни разу не пожалел
об этом. Именно математика вознесла его - математический подход к
решению нематематических проблем. В тридцатых годах он применил свои
методы к проблемам общей теории относительности, которая тогда владела
умами ученых; позже его изыскания помогли решить важные задачи по
теории цепных реакций в уране и плутонии; затем он приложил свои
методы к проблемам химического катализа полимеров; и теперь он
возглавил направление дискретных систем в системологии.
"Э, я все не о том! - подосадовал на себя Азаров. - Что же
все-таки случилось в лаборатории Кривошеина? Помнится, прошлой осенью
он приходил ко мне, хотел о чем-то поговорить... О чем? О работе,
разумеется. Отмахнулся, было некогда... Всегда считаешь главным
неотложное! А следовало поговорить, теперь знал бы, в чем дело. Больше
Кривошеин ко мне не обращался. Ну, конечно, такие люди горды и
застенчивы... Постой, какие люди? Какой Кривошеин? Что ты о нем
знаешь? Несколько докладов на семинарах, выступление на ученом совете,
несколько реплик и вопросов к другим докладчикам да еще раскланивались
при встречах. Можно ли по этому судить о нем? Можно, не так уж слабо
ты разбираешься в людях, Аркадий... Он был деятельный и творческий
человек, вот что. Таких узнаешь и по вопросу и по фразе - по повадке.
У таких видна непрерывная работа мысли - не каждому видна, но ты ведь
сам такой, можешь заметить... Человек ест, ходит на работу,
здоровается со знакомыми, смотрит кино, ссорится с сослуживцами,
одалживает деньги, загорает на пляже - все это делает полнокровно, не
для порядка - и думает, думает. Над одним. Над идеей, которая не
связана ни с его поступками, ни с бытейскими заботами, но его с этой
мысли ничто не собьет. Она главное в нем: из нее рождается новое... И
Кривошеин был такой. И это очень жаль, что был, - со смертью каждого
такого человека что-то очень нужное уходит из жизни. И чувствуешь себя
более одиноким... Э, полно, что это я?!. - спохватился Аркадий
Аркадьевич. - Спать, спать!"
Гарри Харитонович Хилобок тоже долго не мог уснуть в эту ночь: все
смотрел на светящиеся в доме напротив окна квартиры Кривошеина и
гадал: кто же там есть? В одиннадцатом часу из подъезда быстро вышла
Лена Коломиец (Гарри Харитонович узнал ее по фигуре и походке, подумал
рассеянно: "Надо бы теперь с ней поближе познакомиться, есть чем
заинтересовать"), но свет продолжал гореть. Хилобок погасил свет в
своей квартире, пристроился на подоконнике с театральным биноклем, но
ракурс был невыгодный - он увидел только часть книжного шкафа и
трафарет из олимпийских колец на стене. "Забыла она погасить лампу,
что ли? Или там кто-то еще? Позвонить в милицию? Да ну их, сами пусть
разбираются. - Гарри Харитонович сладко зевнул. - Может, кто-то из
ихних там обыскивает..."
Он вернулся в комнату, зажег ночник - фигурку обнаженной женщины
из искусственного мрамора с лампочкой внутри. Мягкий свет осветил
медвежью шкуру на полу, синие стены в золотистых обойных аистах,
полированные грани письменного стола, шкаф для книг, шкаф для одежды,
телевизорную тумбу, стеганую розовую кушетку, темно-красный ковер со
сценой античного пиршества - все вокруг располагало к полнокровной
неге. Гарри Харитонович разделся, подошел к зеркалу шкафа, стал
рассматривать себя. Он любил свое лицо: прямой крупный нос, гладкие,
но не полные щеки, темные усы - в нем что-то есть от Ги де
Мопассана... Не так давно он перед этим зеркалом примерял к своему
лицу выражение для доктора технических наук. "Что ему надо было, этому
Кривошеину? - Гарри Харитонович почувствовал клокотание внутри от
яростной ненависти. - Что я ему такого сделал? И за тему его
голосовал, и родственника помог в лабораторию устроить... Сам не
защищается, так другим завидует! Или это он за то, что я не сделал для
него заказ по СЭД-2? Ну, да все равно - нету больше Кривошеина.
Спекся. Вот так-то. В жизни в конечном счете выигрывает тот, кто
переживает противника".
Хилобока порадовало нечаянное остроумие этой мысли. "Хм... Надо
запомнить и пустить". Вообще следует заметить, что Гарри Харитонович
был не так глуп, как могло показаться по его поведению. Просто в
основу своего преуспевания в жизни он положил правило: с дурака меньше
спрос. От него никто никогда не ждал ни дельных мыслей, ни знаний;
поэтому в тех редких случаях, когда он обнаруживал знания или выдавал
хоть скудненькие, но мысли, это казалось таким приятным сюрпризом, что
сотрудники начинали думать: "Недооцениваем мы все-таки Гарри
Харитоновича..." и стремились своим расположением исправить
недооценку. Так проходили в сборник "Вопросы системологии" его статьи,
от которых редакторы наперед не ждали ничего хорошего и вдруг
обнаруживали в них крупицы смысла. Так же Гарри Харитонович сдавал
темы заранее деморализованным его поведением и разговорами заказчикам.
Вот только с докторской диссертацией вышла осечка... Ну ничего, он
свое возьмет!
Гарри Харитоновича убаюкали приятные мысли и радужные надежды.
Сейчас он спал крепко и без сновидений, как спали, наверно, еще в
каменном веке.
Спал и счастливо улыбался во сне вернувшийся с ночного дежурства в
городе милиционер Гаевой.
Поплакав от обиды на Кривошеина и на себя, уснула Лена.
Но не все спят... Успешно борется с дремой старшина милиции
Головорезов, охраняющий лабораторию новых систем; он сидит на крыльце
флигеля, курит, смотрит на звезды над деревьями. Вот в траве
неподалеку что-то зашуршало. Он посветил фонариком: из лопухов на него
смотрел красноглазый кролик-альбинос. Старшина кышкнул - кролик
прыгнул в темноту. Головорезов не знал, какой это кролик.
Виктор Кравец все ворочался на жесткой откидной койке в одиночной
камере дома предварительного заключения под суконным одеялом, от
которого пахло дезинфекцией. Он находился в том состоянии нервного
возбуждения, когда невозможно уснуть.
"Как же теперь будет? Как будет? Выкрутится аспирант Кривошеин,
или лаборатория и работа погибнут? И что я еще смогу сделать?
Отпираться? Сознаваться? В чем? Гражданин следователь, я виноват в
благих намерениях - в благих намерениях, которые ничему не помогли...
Что ж, наверно, это жестокая вина, если так получилось. Все гнали:
скорей-скорей! - овладеть открытием полностью, добраться до способа "с
абсолютной надежностью". Я тоже, хоть и не сознавался себе в этом,
ждал, что мы откроем такой способ... Эволюция каждую новую информацию
вводила в человека постепенно, методом малых проб и малых отклонений,
проверяла полезность ее в бесчисленных экспериментах. А мы - все в
один опыт!
Надо было с самого начала выбросить из головы мысли о возможных
социальных последствиях, работать открыто и спокойно, как все. В конце
концов, люди не маленькие, должны сами понимать, что к чему. До всего
мы дошли: что человек - сверхсложная белковая квантово-молекулярная
система, что он - продукт естественной эволюции, что он - информация,
записанная в растворе. Одно только упустили из виду: человек - это
человек. Свободное существо. Хозяин своей жизни и своих поступков. И
свобода его началась задолго до всех бунтов и революций, в тот далекий
день, когда человекообразная обезьяна задумалась: можно залезть на
дерево и сорвать плод, но можно и попробовать сбить его палкой,
зажатой в лапе. Как лучше? Она неспроста задумалась, эта обезьяна: она
видела, как в бурю обломившаяся ветка сбила плоды... Свобода - это
возможность выбирать варианты своего поведения, ее исток - знание. С
тех пор каждое открытие, каждое изобретение давало людям новые
возможности, делало их все более свободными.
Правда, были и открытия (их немного), которые говорили людям:
нельзя! Нельзя построить вечные двигатели первого и второго рода,
нельзя превзойти скорость света, нельзя одновременно точно измерить
скорость и положение электрона... Но наше-то открытие ничего не
запрещает и ничего не отменяет, оно говорит: можно!
Свобода... Это не просто: осознать свою свободу в современном
мире, умно и трезво выбирать варианты своего поведения. Над человеком
тяготеют миллионы лет прошлого, когда биологические законы однозначно
определяли поведение его животных предков и все было просто. И сейчас
он норовит свалить свои ошибки и глупости на силу обстоятельств, на
злой рок, возложить надежды на бога, на сильную личность, на удачу -
лишь бы не на себя. А когда надежды рушатся, ищут и находят козла
отпущения; сами же люди, возложившие надежды, ни при чем! В сущности,
люди, идущие по линии наименьшего сопротивления, не знают свободы..."
Кружочек на двери камеры отклонился, пропустил лучик света; его
заслонило лицо дежурного. Наверно, проверяет, не замыслил ли новый
побег беспокойный подследственный? Виктор Кравец неслышно рассмеялся:
что и говорить, кутузка - самое подходящее место для размышлений о
свободе! Он с удовлетворением осознал, что, несмотря на все передряги,
чувство юмора его еще не покинуло...
Дубль Адам-Геркулес сидел на скамье у троллейбусной остановки на
опустевшей улице и вспоминал. Вчера, когда он шел с вокзала, размышлял
о воздействии трех потоков информации (науки, жизни, искусства) на
человека, возникала у него смутная, но очень важная идея. Перебили эти
трое со своей дурацкой проверкой документов, чтоб им... Осталось
ощущение, что приблизился к ценной догадке - лучше бы его не было,
этого ощущения, теперь не успокоишься!
"Попробуем еще раз. Я обдумывал: какой информацией и как можно
облагородить человека? Была у Кривошеина идея синтезировать рыцаря
"без страха и упрека" - она перешла ко мне, отрекаться от нее
нельзя... Я отбраковал информацию от среды и информацию от науки,
потому что воздействие их на человека в равной мере может быть и
положительное и отрицательное... Остался способ "чувства добрые лирой
пробуждать" - Искусство. Верно, оно пробуждает. Только несовершенный
инструмент лира: пока тренькает, человек облагорожен, а отзвучала -
все проходит. Что-то остается, конечно, но мало, поверхностная память
об увиденном спектакле или прочитанной книге... Ну хорошо, а если
вводить в "мапщиу-матку" эту информацию при синтезе какого-то
человека: скажем, записать в нее Содержание многих книг, показать
отличные фильмы? То же самое будет, отложится содержание в
поверхностной памяти - и все. Ведь книга-то не о нем!
Ага, об этом тоже я думал: между источником информации Искусства и
приемником ее - конкретным человеком - есть какая-то прозрачная
стенка. Что же это за стенка? Черт побери, неужели жизненный опыт
всегда будет главным фактором в формировании личности человека? Нужно
самому страдать, чтобы понять страдания других? Ошибаться, чтобы
научиться правильно поступать? Как ребенку - надо обжечься, чтобы не
тянуть пальцы к огню... Но ведь это очень тяжелая наука - жизненный
опыт, и не каждый может ее одолеть. Жизнь может облагородить, но может
и озлобить, оподлить; может сделать человека мудрым, но может и
оболванить..."
Он закурил и принялся расхаживать около скамейки по тротуару.
"Информация Искусства не перерабатывается человеком до конца, до
решения на ее основе своих задач в жизни. Постой! Информация не
перерабатывается до решения задачи... это уже было. Когда было? Да в
начале опыта: первоначальный комплекс "датчики - кристаллоблок -
ЦВМ-12" не усваивал информацию от меняет Кривошеина - все равно! И
тогда я применил обратную, связь!"
Теперь Адам уже не ходил, а бегал по заплеванному тротуару от урны
до фонарного столба.
"Обратная связь, будь она неладна! Обратная связь, которая
увеличивает эффективность информационных систем в тысячи раз... Вот
почему "стенка", вот почему мала эффективность Искусства - нет
обратной связи между источником и приемником информации. Есть, правда,
кое-что: отзывы, читательские конференции, критические нахлобучки, но
это не то. Должна быть непосредственная техническая обратная связь,
чтобы изменять вводимую в человека информацию Искусства применительно
к его индивидуальности, характеру, памяти, способностям, даже
внешности и анкетным данным. Таким способом можно проигрывать в
процессе синтеза его по-о ведение в критических ситуациях (пусть сам
ошибается, учится на ошибках, ищет верные решения!), раскрыть перед
ним его - а не выдуманного героя - душевный мир, способности,
достоинства и недостатки, помочь ему понять и найти себя... И тогда
эта великая информация станет его жизненным опытом наравне с
житейской, станет для него обобщенной истиной наравне с научной. Это
будет уже какое-то иное Искусство - не писательское, не актерское, не
музыкальное, - а все вместе, выраженное в биопотенциалах и химических
реакциях. Искусство Синтеза Человека!"
Внезапно он остановился. "Да, но как это осуществить в
"машине-матке"? Как наладить в ней такую обратную связь? Не просто...
Ну, да - опыты, опыты, опыты - сделаем! Смогли же мы построить
обратную связь между блоками комплекса. Главное - есть идея!.."
Вано Александрович Андросиашвили тоже не спал на своей
подмосковной даче. Он стоял на веранде, слушал шорох ночного
дождика... Сегодня на заседании кафедры обсуждали итоги работы
аспирантов. В наименее выгодном свете предстал аспирант Кривошеин: за
год он не сдал ни одного кандидатского экзамена, лекции и лаборатории
посещал последнее время очень редко, тему для кандидатской диссертации
еще не выбрал. Профессор Владимир Вениаминович Валерно высказал
мнение, что человек напрасно занимает аспирантское место, получает
стипендию и что недурно освободить вакансию для более прилежного
аспиранта. Вано Александрович решил было отмолчаться, но не сдержался
и наговорил Владимиру Вениаминовичу много резких и горячих слов о
косности в оценке работ молодых исследователей, о пренебрежении...
Валерно был ошеломлен, а сам Андросиашвили чувствовал сейчас себя
неловко: Владимир Вениаминович, в общем, таких упреков не заслужил.
Вано Александрович не один вечер размышлял над фактом чудесного
исцеления аспиранта после удара пудовой сосулькой, припоминал разговор
с ним об управлении обменом веществ в организме и пришел к выводу, что
Кривошеин открыл и привил себе свойство быстрой регенерации тканей,
присущее в природе только простейшим кишечнополостным. Его мучило, что
он не в силах понять, как тот сделал такое. Он ждал, что Кривошеин
все-таки придет и расскажет; Вано Александрович готов был забыть
обиду, дать обет молчания, если понадобится, только бы узнать! Но
Кривошеин молчал.
Сейчас Андросиашвили досадовал на себя, что вчера во время вызова
к милицейскому телевидеофону не разузнал, почему и за что задержали
аспиранта. "Он что-то натворил? Но когда он успел: еще утром он
заходил на кафедру сообщить, что улетит на несколько дней в Днепровск!
Вторая тайна Кривошеина..." - профессор усмехнулся. Но беспокойство не
проходило. Хорошо, если вышло недоразумение, а если там что-то
серьезное? Что и я говори, а Кривошеин - автор и носитель важного
открытия о человеке. Это открытие не должно пропасть.
"Мне надо вылететь в Днепровск", - неожиданно возникла в голове
мысль. Гордая кровь горца и члена-корреспондента вскипела: он, Вано
Андросиашвили, помчится выручать попавшего в сомнительную переделку
аспиранта! Аспиранта, которого он из милости взял на кафедру и который
глубоко оскорбил его своим недоверием!
"Цхэ, помчится! - Вано Александрович тряхнул головой, смиряя себя.
- Во-первых, ты, Вано, не веришь, что Кривошеин совершил какое-то
преступление - не такой он человек. Там либо беда, либо недоразумение.
Надо выручать. Во-вторых, ты мечтал о случае завоевать его доверие,
сблизиться с ним. Это именно тот случай. Возможно, у него есть
серьезные основания таиться. Но пусть не думает, что Андросиашвили
человек, на которого нельзя положиться, который отшатнется из мелких
побуждений. Нет! Конечно, я и в Днепровске не стану выспрашивать его -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг