Сходство было и в том, что звезды мерцали, меняли цвета от красного на
зеленый, от голубого на желтый - будто во влажной послегрозовой атмосфере.
Но так представлялось лишь на первый взгляд. Уже ори втором становилось
заметно собственное движение звезд, скоплений их и целых участков
галактики.
Разрушались иллюзорные "созвездия": выворачивался Ромб, рвалось на
части Ожерелье, искажался Профиль; возникали новые характерные группы.
Было в этих движениях миров что-то от половодья, от танца закручивающихся
друг около друга водоворотиков на стремительной речной глади.
В ритме с движениями звезды меняли цвет и блеск, пульсировали. Точнее,
это галактика пульсировала-играла частями своего громадного тела, только и
видимого наблюдателям благодаря вкраплениям звезд,- изменения в них, как и
движения их, распространялись ветровой рябью по темной воде пространства.
Большинство звезд меняли яркость и цвета умеренно, немногие -
беспокойно, резко; время от времени ликующими аккордами световой симфонии
взрывались в рукавах галактики новые и сверхновые звезды.
Александр Иванович не удержался, включил звуковой преобразователь
Бурова.
Слышимое из динамиков гармонично дополняло видимое над куполом и на
экранах:
ближние звезды вели - каждая свою - скрипичные мелодии с переливами,
мириады далеких создавали - комариными дольками писка - аккомпанемент; был
в звуках MB и смущающий душу ропот пространства, и отдаленное аханье, и
перекаты, контрабасовый рокот, шорох, гул... Не просто музыка, не оркестр
из миллиардов инструментов - проявляла себя звуками другая сторона
Вселенского жизнедействия.
И соединение пространственного образа звездного вихря со
сложно-ритмичной картиной изменений в нем, видимой и слышимой, давало
впечатление простой, ясной и величественной Цельности. Не мертвый поток
нес и создавал в турбулентном кипении галактики вихри и струи: было во
всех струях, всплесках и колыханиях MB нечто превосходящее любые течения и
волны мертвой субстанции, что-то подчеркнуто резвое, стремящееся выразить
себя - живое.
Эти потоки могли течь и в гору, эти вихри сами могли вовлекать,
закручивать в себе окрестную среду.
Да и то сказать: если материя не жизнь, значит она - мертвечина.
Середины нет.
Они смотрели, слушали, чувствовали и думали - каждый свое.
"Мне повезло,- думал Любарский,- мне необыкновенно, свински,
фантастически повезло. Я не фанатик науки, не жрец и не герой - ученый
средней руки. Если кто-то, к примеру, попрет на меня с проработочной
рогатиной: дескать, твоя теория вселенской турбуленции вредный вздор, а
истинно то, что академики вещают,- я отступлюсь. Ради бога, вещайте... Но
вот для того, чтобы не лишиться этих наблюдений, чтоб увидеть, как в
пространство, будто луна из-за забора, выплывает новая галактика,
закручивает в спиральный хоровод рождающиеся в ней звезды, а они
накаляются, пульсируют, меняют "вечные"
рисунки созвездий,- ради этого я дам отрубить себе руку. Потому что это
не просто наука - гораздо большее. Это Истина - не записанная и не
сказанная, существующая вечно и просто: возникновением, жизнью и распадом
миров. Это то первичное Знание, ради достижения которого возникают
цивилизации и живут, сами того не сознавая, люди".
"Я много знаю о материи, о мирах,- думал Пец, чувствуя сразу величие и
ничтожество, покой и смятение, торжественность и восторг,- по этой части
я, пожалуй, один из наиболее информированных людей на Земле. Но -
насколько мало это выраженное в словах и уравнениях, снимках и графиках,
воплощенное в статьи, монографии, учебники, энциклопедии комариное
знаньице перед прямым видением Жизни Вселенной! И - я не смят, не
подавлен. Вот когда впервые понял, что находится в Шаре, был подавлен и
унижен,- а сейчас ничего. Потому что мы - достигли: поняли и сделали,
пришли сюда. Понять и посредством этого сделать - это и есть разумная
жизнь. Теперь величие Меняющейся Вселенной - и наше величие.
...Эта истина жестока, как смерть. Потому что подобно смерти она может
отнять у человека все иллюзии, а тем и привязанность к миру. Эта истина
сильна, как жизнь. Потому что она и есть Жизнь - часть от части которой
наша, И нам теперь надо... просто необходимо! - уметь встать над жизнью и
над смертью".
"Пи-у, пи-у!..- думал Корнев, слушая звучание звезд в динамиках.- Какой
простор! Какой необыкновенный простор!.."
Он между тем все увеличивал нижнее поле, приближая время, текущее в
кабине, ко времени Галактики. Совсем замедлились собственные движения
звезд, сникла голубая составляющая в их блеске, но сами они оставались
далекими точками.
- Сколько еще в запасе? - спросил Пец.
- По четверти миллиона вольт на нижних каскадах, чуть поменьше на
верхних,- Корнев взглянул на него и астрофизика.- Попробуем? Есть
что-нибудь обнадеживающее, доцент?
Речь шла о втором пункте программы: попытаться приблизиться к
какой-нибудь звезде до различения ее диска в телескоп.
- М-м... сейчас-сейчас...- Астрофизик приник к окуляру, отсчитывал
деления.- Вот эта наискось идет к нам, но... ей еще надо двигаться к
нашему, извините за выражение, "перикабинию" тысяч двенадцать лет. В
пересчете на наш уровень поменьше, с тысячу.
- Тоже многовато,- сказал директор.
- Теперь для нас это не проблема,- кинул Александр Иванович.- Отступим
на семь порядков во времени, через минуту вернемся.
- Только не промахнитесь, упустим,- сказал Любарский. Повороты ручек на
пульте - и звездное небо свернулось в Галактику, она удалилась, играя
струйками звезд-штрихов в себе, меняясь в очертаниях. Рукава вихря
приближались к ядру, вытягивались вокруг него все более полого, касательно
- и вот замкнулись в эллипс. Через две минуты Корнев тронул реостаты:
Галактика надвинулась, замедлила вращение, разделилась на звезды и
темноту.
- Вот! - торжествующе сказал Варфоломей Дормидонтович.- Первая после
Солнца!
В защищенном фильтрами окуляре телескопа он видел белый шарик. Шарик
вращался, края его слегка колебались; по диску проходила рябь глобул. На
левом краю возник огненный гейзер-протуберанец.
- Эх... нестабильно все-таки, нечетко,- жадно сказал астрофизик.
Валерьян Вениаминович смотрел на экраны, где плясала сине-белая
горошина, без подробностей, потом взглянул вверх. Над куполом сияла,
подавляя своим светом все окрестное, голубая звезда. "Как Венера после
заката",- подумал он.
Это была первая после Солнца звезда, чей диск увидели люди.
- Есть запас в сотню киловольт,- сказал Корнев.- Придвинемся еще?
- Не вижу смысла: нечетко, шатко,- покачал головой директор.-
Возвращаемся.
...И только когда кабина приблизилась к крыше, спохватились, что не
включили ни кино-, ни видеокамеры. И в голову никому не пришло! "Вот они,
эмоции-то!
- Пец недружелюбно покосился на Буровский преобразователь.-
Когда-нибудь я эту штуку сломаю..."
II
Кабина опустилась на крышу, они, вышли. Первой к Валерьяну Вениаминовичу
подошла жена:
- В чем дело? Что-нибудь испортилось? И он не сразу сообразил, почему
она так решила: по времени крыши они отсутствовали три минуты. Ястребов
приблизился к Корневу:
- Ну, Александр Ива, все в порядке? И что ж оно там наверху?
- Как что? Что и предполагали: галактики, звезды, Вселенная!
Механик странно посмотрел на него, отошел.
Дело было сделано - самое крупное из дел Института.
- Послушайте, граждане,- Корнев обнял нос ладонью, исподлобья оглядел
стоявших на площадке,- кто кого, собственно, держит канатами: мы Шар или
Шар - нас?
- Правильно, Александр Ива, одобряю! - как всегда, с ходу понял идею
Ястребов.- Грех не отметить.
- И расслабиться,- сказал Любарский.
- И вздрогнуть,- уточнил Буров.
И они всем штабом двинулись вниз, а оттуда двумя машинами в ресторан
при интуристовской гостинице "Stenka Razin". Только Юлия Алексеевна
уклонилась, ее подбросили домой.
...Оказывается, уже началось лето. Отцветала сирень в скверах, все
улицы были в сочной зелени. И небо, которое они привыкли видеть у себя под
ногами, мутно-желтой полосой вокруг зоны, оказывается, было голубым и
огромным; в нем сияло, склоняясь к закату, жаркое неискаженное солнце. По
тротуарам и бульварным аллеям шли загорелые люди; женщины были в легких
платьях. Ветерок шевелил их волосы, ткани одежд, листья деревьев, воду в
реке - ветерок! Они и не думали, что по нему можно так соскучиться.
Они были похожи на сошедших на берег после долгого плавания моряков -
после полярного плавания, стоило бы уточнить, взглянув на их бледные лица.
В ресторане все как-то сначала застеснялись блистающего великолепия
сервизов, белых скатертей, сюрреалистического мозаичного орнамента вдоль
глухой стены, величественных официанток. "Ну, граждане, одичали мы, надо
скорей поддать,- сказал Корнев.- Шесть бутылок коньяку, девушка, да
получше. И все прочее соответственно". И официантка сразу будто осветилась
изнутри от доброжелательности.
И верно, когда поддали, закусили, еще поддали - захорошели, освоились,
отошли.
Коньяк был отличен, едва вкусна, жизнь великолепна - ибо они создали и
победили!
- "И внял я неба содроганье!.." - возглашал, подняв на вилке ломоть
осетрины, порозовевший Любарский И тут же, сменив тему, напал на Корнева:
- Между прочим, драгоценнейший Александр Ибн-Иванович, тот
маневр-отступление не понадобился бы, если бы послушались меня и сразу
установили отклоняющие электроды Тогда бы наша "полевая труба" изгибалась
и достигала намеченного объекта сразу!.. А если сверху пристроить еще
каскад электродов - на предмет образования ими "пространственных линз"...-
он сделал паузу, поглядел на всех со значением,- то и видели бы мы все
куда четче и крупней!
- Вот народ, вот люди! - весело качал головой главный инженер и
наполнял рюмки.- Не успели одно сделать... и ведь какое одно! - им уже
мало, подавай другое. Дайте срок, Бармалеич, сделаем отклоняющие и эти...
кхе-гм! - на предмет "пространственных". Толюнчик, а? Буров? Сделаем?
Те поднимали рюмки, обещали. "А что...- мечтательно щурился Буров,- раз
там звезды, то при них должны быть и планеты. А на планетах и цивилизации,
а?" - "За контакт с братьями и сестрами по разуму!" - возглашал быстро
хмелеющий Любарский. "Нет, но как же вы запись не включили?! - возмущался,
отодвинув рюмку, Анатолий Андреевич.- Сами поглядели - и все. Эгоисты!" -
"Забыли,- горячо говорил Корнев,- просто затмение нашло. Да не огорчайся,
Толюнчик, нашел из-за чего! Еще наглядишься и наснимаешь, сколько
захочешь".- "Нет, но самое-то первое... это же история!" Выпили и за
историю.
"Валерьян Вениами...- склонился на другом краю стола к директору
раскрасневшийся Ястребов,- а помните, как вы меня с кабелем завернули? Как
мне было стыдно, ой-ой! С тех пор, не поверите, гвоздя ржавого не
тронул".- "Что ж, это хорошо",- похвалил его раскрасневшийся Пец.
"Валерьян Вениами...- наклонился еще ближе механик.- Хоть вы мне скажите:
что там такое наверху? Александра Иваныча спросил, так он какую-то, я
извиняюсь, несуразицу сплел: звезды, говорит, Галатики..." - "Отчего
несуразицу? Он правильно сказал". Ястребов отодвинулся и очень
выразительно обиделся: "Нет, ну, может, мне нельзя-а!? Так прямо и
скажите: секретно, мол. Я человек меленький, делаю, что велят. А зачем
насмешки строить!?" Валерьян Вениаминович принялся доходчиво объяснять,
что в ядре Шара именно Галактики и звезды - как в обычном небе. Герман
Иванович выслушал с недоверчивой улыбкой, спросил: "Ну, а это зачем?" -
"То есть как зачем?" - опешил Пец.
"Ну, ускорение времени и большие пространства в малых объемах - это я
понимаю: работы всякие можно быстро делать, много площадей, места... А
звезды и галактики - их-то зачем?.." Из дальнейшего разговора выяснилось,
что славный механик и бригадир был искренне уверен, что Шар не стихийное
явление, а дело рук человеческих. Оказывается, среди работников башни эта
версия популярна, расходились только в месте и характере предприятия,
выпускающего Шары: одни утверждали, что это опытный завод в Казахстане,
другие - что СКБ в Мытищах под Москвой.
А потом разогретые эмоции перестали вмещаться в слова, потребовали
песни.
Для начала грянули могучими (как казалось) и очень музыкальными (как
казалось) голосами "Гей, у поли там женци жнуть...". Ревели, заглушая
оркестр, который наигрывал для танцующих, про казацкую вольницу, про
гетмана Дорошенко, что едет впереди, и про бесшабашного Сагайдачного, "що
проминяв жинку на тютюн та люльку - необачный!"
"Мэ-ни з жинкой нэ возыться",- вел баритоном Корнев.
- "...мээ-нии з жинкой нэ возыться-аа!" - ревели все.
И все, даже смирный многосемейный Толюня, были сейчас убежденные
холостяки, гуляки, сорвиголовы; и дымилась туманом вечерняя степь,
загорались над ней, над буйными казацкими головами звезды - звезды,
которые из века в век светят беспокойным людям. Подошел администратор,
дико извиняясь, предложил либо прекратить пение, либо уйти. "А то
интуристы нервничают".
- А, мать их, ваших интуристов,- поднялся первым Корнев.- Пошли,
ребята, на воздух.
...Они шли парком, по набережной Катагани: Корнев (баритон) и Витя
Буров (молодой сексуальный бас) посередине, Любарский со сбитым набок
галстуком и Васюк возле них, Пец и Ястребов по краям. На воздухе всех
почему-то потянуло на студенческие песни: "Если б был я турецкий
султан...", "Четыре зуба", о том, "что весной студенту не положено о
глазах любимой вспоминать". А был как раз конец мая, время любви и
экзаменов; под деревьями смутно маячили пары. И они чувствовали себя
студентами, сдавшими экзамен.
Ах, вы, грусть моя, студенческие песни! Давно я вас не пел, давно я вас
не слышал. Видимо, вытеснили, задавили вас шлягеры развлекательной
индустрии.
Наверное, и вправду вы не дотягивали в сравнении с ними до мировых
стандартов - ни в ритмах, ни в оркестровке, ни в мелодиях: вас сочиняли
наспех перед зачетами и исполняли натощак перед стипендией. Но все-таки -
ведь было что-то в вас, песни мои, было, раз память о вас до сих пор томит
сердце! Где ты, лефортовское общежитие, шестой этаж, бутылка
наидешевейшего вина на фанерном столе, влажная ночь и вопли из корпуса
напротив: "Да угомонитесь же вы, наконец, черти!.." Где ты, молодость?
Вот и Валерьяна Вениаминовича сейчас размягчили воспоминания о его
студенческой поре. Жаль только, песни тогда пели иные, эти, поздние, их и
не знают - ни "Гаудеамус игитур", ни "Сергей-поп"... А те, что они поют,
не знал он. ("У меня для этой самой штуки-штуки-штуки,- залихватски
выводил Корнев,- есть своя законная жена".) Васюк, Буров и даже старый
хрен Дормидонтыч - все подхватывали, бойко вторили... А Пец, не зная ни
слов, ни мотива, маялся. Он подмугыкивал, подхватывал обрывки припева - но
это было не то. Душа томилась, душа рвалась в песню, душа хотела молодости!
Отелло, мавр венецианский, один домишко посещал,- завел новую Корнев.
("Ага,- воспрянул Валерьян Вениаминович,- эту я слышал, помню. Про папашу
там...")
Шекспир узнал про это дело и водевильчик написал.
Девчонку звали Дездемона, лицом - как полная луна.
На генеральские погоны, знать, загляделася она...
- голосили все, и Пец начал неуверенно подтягивать.
Папаша, дож венецианский,- вел дальше Александр Иванович ("Вот оно,
ага, вот!" - радостно затрепетало в душе Пеца.)
любил папаша...
И тут Валерьян Вениаминович хватил в полную силу медвежьим голосом:
...г'эх - пожрать!!!
И несмотря на то, что дальше шли замечательные, свидетельствующие об
интернациональных чувствах безымянного автора песни слова "любил папаша
сыр голландский "Московской" водкой запивать",- дальше уже не пели.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг