мне, что и его долю денег на содержание Иванова можно "изыскать"
посредством благотворительных акций:
- Заодно мы подключим к делу мадам Вайншток! - убеждал он. - У нее доброе
сердце и она согласится выступить спонсором.
Скупость Фридмана была источником шуток холонских зубоскалов, но я решил
не уступать ему:
- Я извиняюсь, господин Фридман, но папа Уилла был вашим другом, а не
моим.
- Ну и что? Моя бабушка говорила, что все евреи друзья! - нашелся он. - Я
и так не мало сделал для него.
- Да, но ведь вы друг отца.
- А вы друг Уилла и ваш моральный долг...
- Простите, Мордехай Наумович, но моя бабушка говорила, что в основе
всякой морали лежит польза стада...
- Ваша бабушка не права. Человек, утверждала моя бабуля - это звучит
гордо!
- Это утверждал Горький.
- А моя бабка говорила...
- Если я начну повторять все, что говорила моя бабушка...
- Простите, Ицик, давайте оставим в покое предков и поговорим по существу.
- Согласен, но только без вашего вклада, Мордехай Наумович, я отказываюсь
принимать участие.
Утомившись от моей несговорчивости, он сдался:
- Я потерял веру в гуманизм израильтян, - сказал он. - Впрочем, в
порядочность мадам Беллы я по-прежнему верю.
С полчаса еще мы торговались относительно размеров его личного вклада,
после чего по всем пунктам нашего дела пришли, наконец, к общему
соглашению.
Довольный Фридман крепко пожал мне руку. Он, очевидно, предвкушал, с
каким удовольствием отметит в своей амбарной книге о нынешней сделке: по
ночам, по совету своей бабушки, он отмечал в ней все добрые дела, на
которые ему приходилось раскошеливаться. Он вел учет своих затрат, дабы в
день страшного суда список добродетелей был при нем, и он имел бы
возможность представить создателю реестрик дел полезных, которые должны
были уравновесить чашу грехов им совершенных: после выхода из
коммунистической партии Фридман часто думал о загробной жизни. О
существовании упомянутой книги мне говорил Уилл.
Я поправил на макушке кипу и, пожимая руку Фридману, обещал приложить
известные усилия, чтобы уговорить знакомого мне директора психиатрической
больницы, сделать для нашего питомца исключение и снизить таксу по уплате
за его содержание.
Глава шестнадцатая
Горшечный недоросль
Из дневника Уилла Иванова:
1
"Утром я проснулся поздно.
Белла уже ушла: в восемь она встречала мужа с ночной смены.
Я чувствовал себя скверно. Было такое ощущение, будто меня использовали
под эстраду для демонстрации народных танцев. Каждое мое движение
отзывалось острой саднящей болью во всем теле. Особенно изматывала резь в
пояснице. Она не давала мне спать всю ночь, а когда под утро, ласкаемый
любимой женщиной, я все-таки прикорнул немного, мне приснилось, будто на
спине у меня возводят кирпичную кладку, которая с каждой секундой растет
все выше и выше, норовя размозжить позвоночник.
Я проснулся оттого, что какие-то странные люди вдруг разрушили
ненавистную кладь на пояснице и приготовились разрывать ее экскаваторами
под котлован.
Отходя от кошмара, я прислушался к затухающей боли в позвоночнике.
Хотелось понежиться еще немного в постели, но надо было идти на работу, и
я заставил себя подняться.
Потирая ушибы, и оглашая квартиру громкими стенаниями, я зашлепал в
дырявых тапках к ванной. Проходя мимо подоконника, я наткнулся на цветок
старика. К моему удивлению, не цветок это уже был, а целое дерево с
толстым ветвистым стволом.
"При таком развитии, чего доброго, он и потолок пробьет, пронеслось в
голове, - возись теперь с ним" Но тут же я вспомнил умоляющие глаза
старика и его предсмертные слова - "Уилл, не отдавай никому..." И мне
стало стыдно. "Один раз в жизни тебе представился случай сделать добро, не
опасаясь, что за это тебе воздадут злом и ты... Трудно разве изредка
поливать эту дылду водичкой? Ничего, будешь, как миленький поливать, и
ухаживать за ним будешь, раз обещал человеку"
Кряхтя и постанывая, я с трудом натянул на себя одежду и долго еще искал
пляжные очки, чтобы прикрыть фонари под глазами.
Носить очки я не люблю. Мне мнится в этом некая претензия, но я всегда
держу их при себе на один и тот же случай.
После смерти моего отца, старый ботаник, знавший его еще по Ташкенту,
решил почему-то, что он обязан заботиться о моем нравственном воспитании.
Изо дня в день старина утомлял меня скучными проповедями, каждая из
которых завершалась одним и тем же призывом: "Порядочный человек должен
делать добро окружающим!"
Порядочным я чувствовал себя всегда, но особого желания творить добро без
разбора, как-то не испытывал. Впрочем, дабы не огорчать старика (все же он
подкидывал мне бабки), раз или два в год я пытался тем или иным способом
осчастливить кого либо из ближних. Но почти всегда мои благостные порывы
завершались плачевно: не оценив моих усилий, ближний, обыкновенно, посылал
меня подальше, я, понятно, в долгу не оставался и дело, порой, завершалось
прямой конфронтацией.
Неудачи расхолаживали меня, но почему-то вдохновляли старика. "Творя
добро, ты как бы любуешься собой, - терпеливо вдалбливал он мне, - поэтому
у тебя ничего не выходит. Скромнее надо быть, Уилл, Помощь людям
проистекает из добрых побуждений души, а не из тщеславия и самолюбования
ради"
Чтобы утешить старика, я делал еще несколько отчаянных попыток - сеять
разумное и доброе - помогал свежим репатриантам, скажем, в основном
советами, но ничего кроме затаенного раздражения с их стороны также не
поимел.
И все же единственный удачный пример в моей практике был. Я имею в виду
Беллу: я помог ей освоить иврит, и она отблагодарила меня, подарив мне
свою любовь и преданность.
От других соседей-репатриантов благодарности, увы, ждать не приходилось,
а я считал пустым делом сеять доброе за вялое спасибо, хотя именно этого
добивался старик, призывая меня заниматься добродетелью активно и
безвозмездно.
2
В тот вечер я поссорился с Беллой и назло ей решил весело провести время
в дискотеке.
Пару себе я подыскал быстро. Ее звали Оранит. Это была веселая, шумная
иранская еврейка из южного Тель-Авива. Я знал ее еще по школе. Мы учились
в параллельных классах и, вероятно, тогда еще она положила на меня глаз.
Мы выдали с ней танго и вальс, а потом ей вдруг вздумалось плясать
мазурку. Она слышала про нее от русской соседки, в прошлом балерины
академического театра, а ныне рабочей по уборке автобусов.
Я не имел соседей столь культурного уровня и в мазурке, естественно,
разбирался не более, чем швейцар дансинга Хаим в теории относительности
Эйнштейна. Моя дама понимала в ней не лучше - соседка дала ей не более
одного урока, но ей непременно хотелось произвести на меня хорошее
впечатление:
"Делай как я, Ури!" - сказала она и, весело потащила меня в круг.
Мы заняли исходную позицию и в течение последующих трех минут я напрочь
отдавил пылкой персиянке все ноги. Нет сомнений, что, выполняя ближайшее
"Па" я непременно уронил бы ее на белоснежный паркет зала, но, к счастью,
на одном из опасных поворотов ее подхватил молодой красавец из Бухары, и
они вместе стали лихо отплясывать андижанскую польку.
Отделавшись от знойной Орит, я решил высмотреть себе партнершу без
танцевальных претензий и с бедрами покруче, чем у Беллы. Мне хотелось
доказать своей подруге, что свет на ней клином не сошелся.
В последнее время у нас с ней не ладилось. Ей вдруг показалось, что я
ничего не смыслю в философии и не умею экспериментировать в любви. Ее
слова больно ранили меня. Я боялся потерять Беллу. В глубине души я и сам
сомневался в том, что устраиваю ее как мужчину, и мне было просто
необходимо изменить ей, чтобы доказать себе чего я стою. Я мог, конечно,
переспать с одной из проституток у себя на работе: все они хорошо ко мне
относились и охотно пошли бы мне навстречу. Но мне не хотелось унижать ее
и себя этой связью за плату. Я хотел подыскать себе порядочную девушку, с
которой можно было провести время, а заодно проверить потенциал своей
сексуальной фантазии.
В том, что я найду себе такую подругу, я не сомневался, впрочем, также
как и в том, что, без труда склоню ее к любви. "По крайней мере, обойдемся
в постели без Карла Маркса" - утешался я, высмотрев в толпе девчонку в
мини юбке, облегавшей ее изящную попу, которую я мысленно назвал: "Бутон"
Я уже направился к своей избраннице, чтобы пригласить ее на танец, но в
это время к ней подступили трое подвыпивших джентльмена и грубо стали
требовать, чтобы она танцевала с одним из них. Сославшись на нездоровье,
дама просила оставить ее в покое. Но Джентльмены вдруг взъярились и со
словами - "Ах ты русская б...!!" - нагло стали лапать руками.
Обладательница "Бутона" пыталась вырваться, но охамевшие жеребцы, смеха
ради, принялись сдирать с нее юбку.
Когда разыгрываются подобные эксцессы, люди вокруг начинают убеждать себя
в том, что от их вмешательства мир лучше не станет. Так было и на сей
раз: музыканты стали играть вполголоса, танцующие сбавили темп, а
созерцатели у стен устремили задумчивые взоры куда-то вдаль. Помня о том,
что сотворение добра у меня неизбежно связано с риском, я отважно подошел
к расшалившимся молодчикам и в резкой форме высказал им все, что я о них
думал.
Позже я узнал, что хулиганы оказались крупными специалистами по
знаменитой японской борьбе, рассчитанной на противоборство одного человека
с группой в семь-восемь вооруженных людей. Все втроем вышеупомянутые
джентльмены могли справиться с вооруженной кодлой в 24 человека. Я же был
один и без нагана.
Это было захватывающее зрелище. Манипулируя руками, и пронзительно
выкрикивая что-то на японском, самураи несколько раз подбрасывали меня к
потолку, но не ловили. Затем они перешли к приемам с активным подключением
ног. Они отпасовывали меня один другому с возгласами - "Я здесь, Додик!..
Пасуй сюда, Мотя!"
Они устроили в клубе футбольное поле. Причем на одном конце площадки
воротами служили входные двери, а по другую сторону - эстрада. Столь
бурное развлечение, заключающееся в изощренной пасовке моей особы, вскоре
им надоело и они, под угодливые аплодисменты оркестрантов, забили мною
ворота, которыми служили двери, после чего с миром удалились.
Три месяца после этого незабываемого матча я пролежал в гипсе на левом
боку, потом еще месяц на правом. Все это время старик приносил мне в
палату свежие помидоры. Но самое главное, этот случай не только помирил
меня с Беллой, но даже стимулировал как-то мою сексуальную фантазию: я
вдохновенно трахал ее на задворках больницы, опираясь на костыли и,
выкрикивая цитаты из произведения Владимира Ленина "Империализм, как
последняя стадия капитализма"
Работа Ильича пришлась по душе моей подруге и за время пребывания в
травматологическом отделении мы не раз штудировали ее от корки и до корки.
Это был единственный, пожалуй случай в моей практике, когда очки мне не
понадобились.
Но сегодня утром они очень даже пригодились мне"
Глава семнадцатая
Карьера доктора Бернштейна
1
С того момента, как мне в руки попал дневник Уилла, я считал, что
вдохновение для своих записок он черпал в вине: в глубине души я не верил,
что он свихнулся и все перехлесты его творчества относил влиянию
алкоголя, который, очевидно, привел к депрессии и расстройству фантазии.
Когда я сказал об этом Бернштейну, он засмеялся мне в лицо:
- Старина, пол мира страдает сегодня от депрессии, но никто еще не нес
подобную горшечную, я извиняюсь, белиберду.
Бернштейн по-прежнему настаивал на своем и под его мощным прессингом я
почувствовал даже однажды нечто вроде сомнения.
С иными из героев Уиллова дневника я познакомился лично, но никто из них
ни разу не упоминал старике, и тем более про его чудо-горшок. "Кто знает,
- мелькнула у меня предательская мысль, - может быть, Бернштейн прав и к
петле Уилла толкнуло сумасшествие, а не рука наемного убийцы?"
Между прочим, когда я впервые привел Уилла в "желтый дом", уважаемый
доктор склонялся к мысли, что пациент наш к психиатрии имеет весьма
отдаленное отношение.
- Делать тебе больше нечего, - с усмешкой сказал он мне тогда, - как
нянчить разных алкашей.
2
Это было после нашего памятного соглашения с барменом.
Я выбрал, наконец, подходящее время и позвонил Бернштейну, чтобы просить
за Уилла.
Аркадий Семенович Бернштейн, мой одноклассник по одной из самаркандских
школ, имел два высших образования. Он закончил ташкентский медицинский
институт - факультет психиатрии, и позже с успехом отучился в высшей
партийной школе, где получил специализацию в области научного коммунизма.
В Союзе он заведовал кафедрой марксизма-ленинизма, а репатриировавшись,
стал президентом ассоциации всех сумасшедших домов Израиля, после того как
долго и тщетно пытался устроиться лектором в холонское общество "Знание"
Не имея связей и денег, чтобы приобрести их, он стал перед дилеммой - как
обеспечить свое существование.
Узбекский диплом психиатра и лекторская деятельность в университете не
позволяли ему поначалу наняться в чернорабочие, но, в конце концов, нужда,
подступившая к горлу, и голод, который, как гласит народная мудрость, не
тетка, смирили его гордыню и он, как другие русские евреи с высшим
образованием, стал выполнять грязную работу: таскал кирпичи, варил смолу и
вывозил на свалку мусор.
Скоро его рассчитали за абсолютную непригодность к физическому труду.
Оказавшись на улице, бывший толкователь марксизма вновь стал искать себе
приличное место. Его коллега и бывший начальник, декан филологического
факультета самаркандского университета, Иосиф Моисеевич Шнеерзон,
предложил ему попытать свои силы на поприще сексуального обслуживания
увядающих дам из северного Тель-Авива.
Месяца три бывший лектор мял с голодухи пышные телеса стареющих особ,
получая за это стол и довольно приличные гонорары. Но вдруг почувствовал,
что на долго его не хватит.
Декан Шнеерзон, сделавший на дамах первоначальный капитал, советовал ему
заняться спортом и перейти на особый режим питания: разнообразить меню
восточными пряностями, способствующих поддержанию потенции у мужчин,
интенсивно занимающихся сексом.
Несмотря на брюшко и обширную плешь на яйцевидном черепе, декан
превосходно справлялся со своими обязанностями: за ночь без напряжения
обслуживал две, а то и три дамы по весьма завышенным ставкам. Чеки он не
принимал, работал только за наличные.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг