голосом будет причитать:
- Ох, на кого ж ты покинул нас, - начала древняя запевала в стиле
краснознаменного военного ансамбля Советской Армии и надтреснутый хор
старушечьих голосов грянул вслед за ней:
- Ох, да зачем ты покинул нас...Ох!..
Залихватский ритм причитаний особенно четко подчеркивал торжественность
обстановки. Соратники и друзья почтительно вытянулись во фронт. Кто-то из
них мрачно уставился в пол, а кто-то удрученно смотрел в потолок.
Я поискал в толпе ученых племянника. Может корчится где-то в судорогах,
бедолага, - подумал я, - тут такая суматоха вокруг и не заметят, как
кондрашка хватит мужика"
Но все напрасно, племянник как в воду канул.
Продолжая надрывно рыдать, вошедшие в раж бабки, деловито примеряли саван
на усопшего и грели воду, чтобы обмыть его тело. Один из соратников,
видимо душеприказчик, отдавал последние распоряжения агентам из
"гражданских похорон".
Я подошел к покойнику, постоял немного у его изголовья, вглядываясь в
дорогие мне черты. Было жутко и непривычно видеть его неподвижным, с
закрытыми глазами. Я не мог поверить, что его больше нет. Казалось, он
нечаянно заснул и чутким подсознанием продолжает воспринимать все, что
вокруг него происходит.
Гримаса боли и ненависти сошла с его лица и теперь оно выражало
умиротворение и некое высшее таинство. В какое-то мгновение мне
почудилось, что старик едва заметно усмехается. Это была усмешка человека,
который сию минуту постиг нечто удивительно простое и понятное, казавшееся
ему ранее особенно сложным и путанным.
Я поцеловал усопшего в лоб и вышел из комнаты. Остальное сделают без меня.
Поначалу я хотел пойти к Белле, чтобы за чашечкой кофе развеять с ней
гнетущую тоску на сердце. Все это безрадостное утро она помогала сиделкам
ухаживать за стариком и ушла домой лишь перед самым приходом племянника -
торопилась собрать мужа на работу.
Прежде чем выйти из дома я позвонил ей, и сообщил, что ботаника не стало.
По телефону Белла отреагировала спокойно, хотя я был уверен, что, проводив
супруга, она сидит теперь в салоне на диване, где мы провели столько
счастливых часов, и ревет как ребенок.
Я представил себе, как она бросится рыдать ко мне на грудь, а,
успокоившись, робко предложит прочесть излюбленные стариком цитаты из
Спинозы, и мне расхотелось делить с ней эти тяжкие минуты.
3
Я не умел смаковать горе, демонстрируя на людях свои страдания и находя
в этом утешение. Когда мне было плохо, я шел туда, где шумно, где
веселятся и там, за шкаликом водки, сбрасывал с себя гнетущую тяжесть
тоски.
Я зашел в ресторан "Самарканд", чтобы выпить в уютной обстановке
стакашек, второй за светлую память ботаника. Благо нашлось у меня для
этого дела с десяток другой шекелей.
У дверей ресторации знакомый голос вдруг окликнул меня:
- Парень постой!
Ко мне подошел племянник покойного. Разорванная в экстазе самобичевания
футболка уже не украшала его накаченные плечи. На нем была потертая куртка
из материала, который в последнее время успешно используют для
изготовления базарных сумок.
Порывисто он тиснул мне в ладонь свои потные пальцы и был, как мне
показалось, очень возбужден. Глаза его бегали по моей фигуре с хамоватой
бесцеремонностью, цепкий взгляд, казалось, что-то искал и не мог найти.
- Я угощаю, - сказал он. Я не стал возражать, человек хочет потратиться,
что ж, похвально и в наше время случается редко. Мы сели за столик. Он
заказал всякой снеди на крупную сумму и сказал:
- Ешь, парень, ешь... Да ты не стесняйся, будь как дома.
Я не дал себя упрашивать, вмиг разделался с шурпой, после чего с не
меньшей энергией взялся за шашлык. Более суток я ничего не ел и теперь дал
волю аппетиту.
Он ни к чему не притронулся, только плеснул водки себе и в мою чарку.
Подали холодные закуски.
Мы выпили, и он вдруг стал рассказывать мне какой-то пошлый анекдот из
жизни марокканских евреев, а рассказав, так расхохотался, что даже
официанты заулыбались.
Я возмущенно отодвинул от себя блюдо с фалафелем под флагом иорданского
хумуса:
- Послушайте, господин, час назад умер ваш дядя!
Я едва владел собой, одолевало сильное желание говорить дерзости. Но ведь
он угощал. Уловив мое настроение, племянник тотчас сменил маску,
погрустнел, лицо его стало плаксивым:
- Да, - вяло согласился он и смахнул крупную слезу, набежавшую вдруг, -
конечно, мой дядя... Честных был он правил.
Не вспомнив более ничего, кроме скромных достоинств описанных классиком,
племянник трагически высморкался и вытер пышные усы сиреневым платочком:
- Извините, - сказал он, - а вас как зовут?
- Уильям Константинов Иванов.
- Очень приятно. Вы что, русский?
- Нет, я еврей.
- Гм, странно. А меня зовут Шмуэль Нисанович. Для вас просто Шмулик.
Я нехотя кивнул головой.
- Вы знаете у меня к вам дело, - сказал он, и вдруг спросил:
- Простите, а ваш папа не по милицейской был части?
- Мой папа был полковник МВД Узбекской СССР.
- Кажется, я имел честь знавать его. - Неуверенно произнес Шмулик, -
впрочем, я не убежден, это было так давно. Если не ошибаюсь, ваш род берет
начало...
- Вы не ошибаетесь, но лучше бы вам говорить по делу.
- По делу так по делу. Видите ли, господин Иванов, горшок с цветком,
который вам оставил дядя, предназначался мне.
- Нет уж, пардон, уважаемый, горшок он поручал мне.
- Любезный, Уильям Константинович, позвольте...
- Нет уж это вы позвольте... И причем тут горшок, собственно, где вы
были, когда старик питался одними лишь помидорами?
- Да, - удивился Шмулик, - я знал, что дядя Сеня фраер, но чтобы до такой
степени у него было плохо с питанием...
- Представьте, с питанием у него было очень плохо.
- Говорят, он умер от рака желудка, это правда?
- Правда что от рака, но не желудка, а легких. Впрочем, теперь это не
имеет никакого значения.
- Не сердитесь, Уилл Константинович, и выслушайте меня. Я Вам заплачу. Я
хорошо заплачу вам. Отдайте мне горшок.
Мне стал противен весь этот торг в минуту, когда останки старика еще не
погребены. Я протестующе отодвинул от себя тарелку с фалафелем:
- Сэр, - сказал я, не скрывая издевки, - горшки в цветочном магазине
имеются, купите себе приличествующий.
- Пойми, брат, - вдруг горячо зашептал Шмулик и, потянувшись ко мне
через стол, обдал меня густым водочным духом, - пойми мне дорог горшок как
память о дяде. Как светлая и чистая память.
И вновь он выжал слезу, придав своей физиономии выражение глубокой
скорби. Умел он это делать мастерски: слеза сорвалась с ресниц, повисла на
пышных буденовских усах его, затем упала в рюмку с водкой, звонко при этом
булькнув. Меня это развеселило:
- Послушайте, дяденька, - сказал я, - ловко же вы умеете слезу пускать.
- Ведь горе-то, какое, Уильям, - сказал он.
- Бросьте вы, горе, горе! Горшок я вам не дам, плачьте хоть крокодиловыми
слезами.
- Между прочим, папаша ваш, покойник, был куда покладистее вас.
- Оставьте моего отца в покое! - резко оборвал я
- Это весь разговор что ли? - спросил он, явно задетый моей грубостью.
- Да, весь!
Племянник встал, глаза его сузились и потемнели. Крылья ноздрей нервно
подрагивали. Тонкими и сильными пальцами он сломал ножку рюмки:
- Вот так, зашипел он, - я сломаю тебя, Кон-стан-ти-ныч...
Он бросил осколки в миску с шурпой, который, как значилось в меню, был
приготовлен в соответствии с рецептами ферганской кухни, и гордо вышел из
зала.
Только тут я понял, какую скверную шутку сыграл со мной этот идиот:
платить-то за обед было нечем.
Между тем, за разговорами я успел умять три порции шашлыка, шурпу
по-фергански и лагман по-катта-кургански, запив все это стаканом
восхитительного самаркандского арака"
Глава тринадцатая
На дне
1
Имя Шмуэль мне ничего не говорило.
Судя по тому, что заваривалась некая каша вокруг горшка, Уилл наступил на
хвост этому человеку, и произошло это знаменательное событие задолго до
того, как он ушел в бессрочный запой.
Если допустить, что Шмулик был заинтересован в смерти Уилла, то
непонятно, почему он не убрал его в самом начале их конфронтации и был ли
вообще резон дожидаться, пока жертва окажется в больнице?
А до психушки была целая вечность, когда Иванову ничем уже нельзя было
помочь - неудержимо и верно он опускался на дно жизни. Спасательные
мероприятия выглядели той самой соломинкой, которая утопающему уже ни к
чему.
А между тем, мне ведь достоверно было известно, что Уилл весьма способный
малый, как это нередко бывает среди алкоголиков, и пропадает ни за понюх
табаку.
Мне довелось как-то в питейном заведении Мордехая Зайченко быть
свидетелем интересного диспута, разгоревшегося вдруг в кругу завзятых
любителей пива "Голдстар". Тема диспута, широко обсуждавшаяся в
полит-уголке Фридмана, называлась "Ближневосточная перестройка и ее роль в
отмене арабского эмбарго".
Идея названной перестройки была выдвинута тогдашним премьер министром
Шимоном Пересом и шумно обсуждалась на страницах израильской
русскоязычной прессы.
Почти миллионная армия русских репатриантов раскололась на два идейных
лагеря. Одни считали, что еврейский вопрос, сводящийся к праву еврея на
свое государство, является раковой опухолью региона, другие
(преимущественно бывшие коммунисты) полагали, что еврею, как недавнему
изгою общества, следует заострить внимание на уважении национального
самосознания палестинцев, как в первую, так и в последнюю очередь.
Я имел удовольствие быть очевидцем того, как Уилл, в окружении
собутыльников, успешно развивал основные положения своей "Теории
Уважения" - он был сторонником партии, которая во главу угла ставила
уважение еврея к самому себе, как основу гармоничных отношений между
арабами и евреями.
Уилл рассмотрел проблему с философской точки зрения, с позиций
морально-этических отношений, не забыв при этом религиозную трактовку
вопроса.
Говорил он с лоском профессионального комментатора, украшая речь
терминами из лексикона ведущих журналистов; умело пользовался шутками и
прибаутками как ивритского, так и русского фольклоров - тем и другим
языком он владел в совершенстве.
Несомненно, человек Уилл был талантливый и предназначение имел, говоря
словами славного русского поэта, куда выше той печальной участи, что
уготовила ему злосчастная судьба.
2
Шло время.
Я перестал обращать внимание на вечно пьяного Уилла и жизнь его, одна из
многих, впрочем, вовсе перестала меня интересовать. Помниться в юности,
отец мой втолковывал мне тезис из раннего Маркса, гласившую, будто человек
по-настоящему счастлив лишь тогда, когда он способствует счастью как можно
большего числа людей.
Если откровенно, я всегда испытывал сомнения по поводу достоверности этой
сентенции, поскольку признаков счастья не испытывал, помогая разобраться в
себе тому же Уиллу Иванову, скажем. Уильям сам, как нельзя более обесценил
свою жизнь, низведя ее до уровня животного состояния. И потом, что еще
можно дать человеку, который в угоду дурным наклонностям не желает менять
свои пагубные привычки? Есть ли резон помогать такому, с позволения
сказать, ближнему, чувствовать себя счастливым, ели он и без моего
вмешательства счастлив после рюмашечки белого. Мне могут сказать - "Ведь
ты филантроп, наверное, какого же рожна?"
Да, господа, я действительно симпатизирую людям, это другая сторона моего
коммунистического воспитания, но моя филантропия не выходит за рамки
разумного. Я не мог, скажем, поместить Уилла в лечебный профилакторий за
свой счет, потому что лишних денег у меня не водилось и, кроме того, я не
счел нужным оспаривать банальную, но верную (что поделаешь) истину,
утверждающую, что филантропия кончается там, где начинаются деньги.
Конечно, сегодня меня эпизодами терзает совесть, но я оставляю за собой
право держать себя за порядочного человека. Разве не я пытался настаивать
Уилла на путь истины и добродетели? Но один, повторяю, изменить я ничего
не мог, а общество надо сказать, на подобного рода проблемы ставит некий
предмет: дамы могут не краснеть, я имею в виду равнодушие.
"Кому интересно чужое горе?" как мудро говаривала моя бабушка. Она не
одобряла пристрастие моего отца к Марксу и перед смертью признавалась
мне, что пришла к этому печальному выводу благодаря жизненному опыту
своего зятя и глубокому изучению трудов Артура Шопенгауэра.
Не раз и не два после описанного случая, я пробовал вразумить Уилла, но
мои попытки ни к чему не повели.
Теперь, когда его уже нет, мне все более и более досаждает вопрос -
почему он не воспользовался деньгами, которые подарил чужому человеку,
ведь в его положении они были ему много нужнее, чем мне?
Глава четырнадцатая
Фуга в ля миноре
Из дневника Уилла Иванова:
1
"По моим грубым подсчетам наел я шекелей на семьдесят, наверное, а при
мне было всего лишь на бутыль "Кегливичей".
Скрыться из ресторана незамеченным я не мог - официантами здесь работали
ребята с плечами штангистов.
Я стал думать, как выкрутиться из этого положения. Если я поднимусь и
пойду в гардеробную меня засекут: у дверей стоял официант, который нас
обслуживал. Какое-то время он был свободен от клиентов и решил, видно,
немного расслабиться: курил "Тайм" и весело переговаривался с музыкантами.
Музыканты только что взошли на эстраду. С серьезным видом они извлекли
инструменты из футляров и я услышал, как мой официант сказал гитаристу:
- Ицхак, сегодня играйте фугу в ля миноре...
- Гитарист дергал струны инструмента и делал два дела сразу:
прислушивался к звукам струн, настраивая их, и тихо отвечал что-то
официанту.
Я понял, что официант не даст мне уйти. Беседуя с гитаристом, он держал в
поле зрения весь зал.
Может быть, подойти к нему и сказать - "Я остался без гроша, но я
заплачу, поверь мне".
В конце концов, я могу созвониться с Беллой, и она внесет нужную сумму.
Я решил объясниться с ним, и уже поднялся с места для этой цели, как
вдруг из посудной вышел человек в белом колпаке и что-то строго сказал
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг