личность. Это ли не прямое нарушение библейских заповедей, которых он
должен был придерживаться, как человек, пусть с оговорками, но верующий в
Бога?
В сущности, судебное дело, где он соврал, было пустяковое, и его
показания совсем не повлияли на вынесение приговора, тем не менее, грешок
такой за ним водился и с годами он все более отягощал совесть. А между тем
Цилиндр ведь прямо сказал, что за ним числятся некоторые заслуги, которые
дают основание отправить его обратно домой. Интересно, какие заслуги он
имел в виду? Кадишман был бы рад услышать о них; он силился припомнить,
кому он сделал добро в прошлой жизни, но кроме честной службы в полиции
(на которой он часто срывался по отношению к нудным жалобщикам, типа
Елизаветы Шварц), ему ничего не приходило на память. За что он сюда попал
- за лжесвидетельство, или избиение жены? Но ведь на совести каждого
человека есть подобные проступки. У него язык не поворачивался назвать их
преступлениями; Кадишман мог перечислить с десяток злодеев, которым он в
подметки не годился. И что же - они продолжали жить и благоденствовать
там, в миру, а ему приходится отвечать здесь, в аду неведомо за какие
грехи. Впрочем, - ударить женщину - это тяжкий грех, он был согласен с
этим. Но, во-первых, по-настоящему он избил жену всего лишь один раз, да и
тут не обошлось без заведомой провокации с ее стороны, и, во-вторых, пусть
это грех (разве он спорит с этим) но не настолько ведь тяжкий, чтобы
живьем закопать человека в могилу?
В глубине души он понимал, что напрасно мучает себя по пустякам и глупо
думать теперь об этом; поправить уже ничего нельзя, а возврата к прошлой
жизни нет, и никогда не будет.
Он вернулся в Тель-Авив, успел побывать в Холоне, где выйдя из машины,
бесцельно провел время в городском парке. Потом заглянул в местный
драматический театр и посидел за столиком уютного буфета. Но где бы он ни
появлялся - улицы некогда оживленных городов были по-прежнему пусты и, от
них веяло тихой грустью, столь свойственной "Одиночному миру". Он украл у
него все - жену, дом, зарплату, которую ему могли повысить, если бы он не
попал сюда. А лишняя тысченка позволила бы сделать Берте сюрприз в виде
запланированной на лето заграничной поездки в Париж. Впрочем, нужды в
зарплате уже нет никакой, а домов и поездок у него теперь - миллион; это
его мир и все вокруг принадлежит только ему. Принадлежит, но не радует.
Он вошел в первую попавшуюся виллу под Холоном, выкупался в голубом
бассейне, полежал на мягком диване, заснуть, ему не удалось, а сидеть
просто так было скучно, и он вернулся к черному лимузину. Он готов был
отдать тысячу "Одиночных миров" ради одного исчезнувшего дома, где он
оставил любимую женщину. Одиночество, добровольно избранное им, тяготило
его, и он поехал назад, в Ашдод, надеясь найти там ответы на мучившие его
вопросы.
* * *
В Ашдоде он бывал часто. В этом городе жила мать Берты и, чтобы сделать
ей приятное они заезжали сюда по субботам - выпить бокал "белого" и просто
погреться на пляже. "А что, если тель-авивский синдром повториться, и я не
найду дом тещи?" - с ужасом подумал он, но, к счастью, все обошлось. Дом
нелюбимой тещи стоял на углу улиц Царя Давида и пророка Нахума. При виде
этого неказистого серого здания, которое никуда вроде не собиралось
исчезать, сердце у него гулко забилось и он был бы рад теперь не только
теще, но и самому Леопольдычу с его идиотической бабочкой и шутовскими
манерами.
Кадишман вошел в темный грязный подъезд, волнуясь, как школьник перед
экзаменами и, поднявшись в лифте на пятый этаж, неуверенно нажал на кнопку
звонка. Звонок не работал, но это было и не нужно: дверь оказалась не
запертой, и он свободно прошел в салон. Со времени его последнего визита
ничего в квартире не изменилось; на столе та же немытая тарелка, на полу
разбросаны журналы, и кресло перед телевизором сохраняло тепло
толстозадой тещи - наверное, крутила по видику оперу. Чувство умиления, с
которым он вошел в знакомую гостиную, сменилось горьким разочарованием,
когда он увидел свой портрет, снятый со стены и небрежно брошенный в
мусорное ведро. Он прекрасно знал, что это мерзкое деяние могло быть
только делом рук злопыхательски настроенной к нему тещи. Она никогда не
скрывала своей антипатии к "инфантильному" зятю, который не умел
осчастливить ее единственную дочь. В глубине души она продолжала сожалеть
об этом козлином теноре, который гордо ушел к "налитым ягодицам" Он так
галантно умел целовать ей руки.
* * *
Выйдя из дома тещи, он взял курс на Беэр-шеву.
С Бертой он познакомился, когда ее бросил Леопольд, и она, не зная, куда
себя девать от не разделенной любви, решила поступать в университет, хотя
ей стукнуло уже тридцать, и мысли о замужестве упорно одолевали ее милую
головку. В это время подвернулся Он и она, оставив мечту о высшем
образовании, забыла подлого артиста в его жарких объятиях.
С этим южным городом у него были связаны приятные воспоминания, о
незабываемой романтике, которой была окрашена их зарождающаяся любовь. Им
нравилось гулять по улицам старого города, и особенно по арабскому базару,
где за бесценок можно было купить все - начиная от пухлых семейных
альбомов и кончая запасными частями к истребителю Миг-31.
До Беэр-шевы было еще далеко и он, разнообразия ради, завернул в
Кирьят-Гат, где однажды, проездом, посетил с Бертой магазин женской
одежды.
Пустота и безмолвие особенно поразили его в этом городе, и именно здесь
он испытал самое острое за все время пребывания в "Одиночном мире"
приключение, которое надолго выбило его из, ставшей уже привычной, колеи
угрызений пробудившейся совести. Цилиндр был прав - одиночество побуждает
человека копаться в своем далеко не безупречном прошлом, и это
становится настоящей пыткой.
Проезжая по улице Арлозоров, он вдруг увидел, как в галантерейном отделе
местного торгового центра мелькнуло человеческое лицо. Сердце у него
подскочило в груди, он резко ударил по тормозам, раздался пронзительный
визг колодок, машину занесло и резко выбросило на обочину. Дрожащими
руками он развернул, ставший вдруг непослушным лимузин и вскоре подъехал к
угловому магазину, откуда, как ему показалось, мелькнуло чье-то
расплывчатое изображение. Нет, он не мог ошибиться - в глубине здания он
узрел лицо человека наблюдавшего за ним. Он был уверен даже, что где-то
видел уже это лицо. Вероятно, этот Некто давно и небезуспешно следит за
ним. Он подозревал, что это Цилиндр. Ну, конечно, Цилиндр, кому еще,
придет в голову издеваться над уставшим и морально измученным человеком? В
эту минуту он ненавидел любителя компьютерных игр и не мог простить ему
его старомодный головной убор и отвратительную бабочку. Интересно, что
произошло бы, если бы автомобиль опрокинулся? Ведь он давно уже мертв и
авария не может его убить. Отчего так дрожали руки, и почему он так
испугался? Кадишман вошел в магазин, долго плутал по отделам парфюмерии и
кожаных изделий.
И вдруг он увидел Его. Нет, это был не Цилиндр. И знакомым это странное
лицо тоже не было. Да и взгляд у него оказался не столь пристальным, как
ему показалось.
Он стоял одиноко, по-бабьи раскинув руки, и на лице у него застыло
недоумение и вопрос. "Ну что ж ты, приятель, - с упреком сказал ему
Кадишман, - разве так встречают гостей?" Но приятель продолжал виновато
молчать.
Это был неуклюжий разбитый манекен с отлупленным носом и большими
глупыми глазами. Как он попал в одиночный и лишь ему, Кадишману,
принадлежащий мир? Ему было стыдно, что он нехорошо подумал о Цилиндре,
и он решил при встрече, дружески попенять ему на то, что столь живописно
расписанный им одиночный мир оказался не таким уж одиночным. У манекена,
конечно, нет души, но облик то у него человеческий. Впрочем, чужое
одиночество он вряд ли скрасит.
* * *
Он не имел ни малейшего понятия о том, как долго сидит уже за рулем
роскошного лимузина. Может быть, час, а может, десять; часы давно уже
остановились, и он не заметил, когда это произошло, наверное, задолго до
его появления в этой "Обители разума и логики"
Время, казалось, остановилось навсегда, и это мучает его Совесть больше,
чем годы, проведенные на земле, когда о совести он не думал, и жизнь его
была заполнена ложью и обидой на судьбу, которая не дала ему то, что имел,
например, Иуда Вольф. А почему, собственно, не дала и чем это говно в
носках лучше его - лейтенанта Кадишмана, скромного и талантливого
инспектора тель-авивской полиции?
Это был странный и глупо устроенный мир, в котором никогда нельзя было
быть уверенным в чем-либо, за исключением того, что горючего его машина не
потребляет (на соплях ездит что ли), а солнце за все это время не
сдвинулось даже на сантиметр, будто было ненастоящее, хотя жгло и палило
весьма чувствительно. Многочасовая езда утомляет водителя, но никакой
физической усталости он не испытывал, также, впрочем, как и потребности в
еде или отправлении естественных надобностей. Цилиндр был прав - он стал
духовной субстанцией и все человеческое ему уже чуждо.
Мерное шипение шин и гипноз дороги давно усыпили бы его в реальном мире,
а здесь дорога только бодрит, словно тонизирующий напиток в палящую погоду.
Спать ему не хотелось, хотя, если подсчитать количество часов
проведенных им в "Одиночном мире", он давно уже должен был лопнуть от
бессонницы, голода и жажды. "Я, кажется, стал богом" - с иронией подумал
он и вспомнил фразу античного философа - "Чем меньше человеку надо, тем
ближе он к Богу"
Воздух стал менее влажен, знойное марево понемногу рассеялось, и горячее
дыхание пустыни уже не обжигало его столь нещадно.
Странно, но чувствительность к горячему и холодному у него сохранилась,
значит не совсем уж он - духовная субстанция. Кадишман посмотрел на небо;
огромная брюхатая туча заслонила неподвижное солнце, принеся с собою
легкий желанный ветерок.
Он передумал ехать в Беэр-Шеву и повернул на Тель-Авив. Ближе к Ашкелону
туча стала вскипать по краям, угрожая излиться серебристым дождем.
"Скорее бы!" Ему так хотелось окунуться в волшебную прохладу мимолетной
грозы. Однообразный пейзаж - мелкий ветвистый кустарник, редкие сосновые
рощи и унылые пустынные города, встречающиеся на пути, наводили на него
тоску. Он заметил, что способность к переживаниям, довольно глубоким,
осталась и даже обострилась в нем. Он по-прежнему клял судьбу за ее не
слишком удачные выверты по отношению к нему и все так же нежно любил и
тосковал по жене. Впрочем, с какой стати он должен забыть ее? Грубиян с
его хриплым голосом еще не повод делать выводы.
Он вспомнил, как беспричинная ревность осложняла ему жизнь с Розой, и
пытался бороться с ней, не допуская ее к сердцу. "Она взрослый и
самостоятельный человек, и если ей приглянулся другой, он лично желает ей
счастья". После странного разговора с Цилиндром ему все чаще приходила в
голову мысль. "А что если попросить его перебросить сюда Берту. Ему это
ничего не стоит - удар по клавишам и она - здесь! Впрочем, это слишком
эгоистично, лишать жизни родного человека, даже из-за большой любви к ней.
Пусть живет с кем хочет. Лично он не станет вредить ей, даже если Цилиндр
предложит ему это".
В эту минуту он понял, что именно так, как ему не хотелось теперь
причинять дурное близкому существу, он должен был воздержаться в прошлом
от лжесвидетельства против несимпатичного ему человека, который, наверное,
был столь же дорог другим людям, как ему дорога ныне его бесценная, такая
далекая и неверная жена.
* * *
В Ашдоде, страдая от жары, он вошел в теплое море, чтобы освежиться, но
это не принесло ему облегчения; все вокруг, казалось раскаленным и
выжженным, словно после пожара. Черная тучка с закипающими краями долго
преследовала его, и только когда он въехал в Тель-Авив, вдруг излилась
бурно, как в тропиках.
Как кстати был этот благословенный дождь. Он был так рад ему, словно
выиграл в лотерею право на будущую жизнь, где нет места, обману и
подлости, которых он не чурался в прошлой жизни. До чего он дошел, если
обыкновенный летний душ стал, едва ли не самым желанным утешением в этом
карикатурном мире. Только и осталось ему, как радоваться выпадающим
случайным осадкам и предаваться грустным воспоминаниям о бездарно прожитой
жизни. Его "духовная субстанция", наслаждающаяся дождем, напоминала ему о
земных благах, которым он не придавал особого значения в своей прошлой
жизни.
Дождь ненадолго отвлек его от черных мыслей и почти смыл тяжелые
воспоминания об избиении первой жены и недостойном лжесвидетельстве в
здании окружного суда.
Кадишман остановил машину, вышел под дивные потоки дождя и сразу промок
до нитки. Он был страшно рад этим крупным холодным каплям, больно
хлеставших его по пылавшему от жгучего стыда лицу. Искристые бисеринки
воды казались живыми и очень бодрили его "духовную субстанцию". Если бы
дождь не был такой скоротечный, он бы, пожалуй, заговорил с ним. А
поговорить ему страсть как хотелось. Почему он не прихватил с собой этот
дурацкий манекен, может быть, вернуться? Нет, не стоит - плохая примета.
Да и глаза у манекена совсем уж бессмысленные, с таким и поговорить не о
чем. А с дождем, если тот пойдет еще раз, он обязательно заговорит и
наплевать ему, что со стороны это выглядит глупо, в своем Мире он волен,
вытворять все, что ему заблагорассудится, не боясь, что это вызовет у
кого-то насмешку или осуждение. Если бы ему дали право вернуться в прежнее
измерение, он бы навсегда забыл о своих комплексах и вел себя так, как ему
того хотелось, не опасаясь, что кому-то это покажется странным.
Кадишман вспомнил, как однажды, когда он ухаживал за Бертой, они попали
под ужасный ливень, и пока добежали до ближайшего навеса, промокли
насквозь, но были счастливы и долго согревали друг друга своими
продрогшими телами. Эти редкие и почти всегда связанные с женой
воспоминания причиняли ему страдание. И снова ему стало невыносимо грустно
на душе. Он был готов пожертвовать жизнью, только бы еще раз увидеть
жену. Увы, жизни он лишился, и жертвовать, в сущности, было нечем. Он
ревновал ее к мужчине с хриплым голосом, он мучился, что никогда не
сможет, глянуть ей в глаза и развеять сомнения, возникшие в нем. Эти
проклятые сомнения изводили его. Всеми силами души, он хотел лишь одного -
еще раз окунуться в темные озера ее глаз. По глазам он бы все понял. А там
пусть все летит в тартарары - он согласен вернуться в Одиночный мир,
бродить в нем веками и грезить наяву об их первом поцелуе под холодным
проливным дождем в Беэр-шеве.
"Но ты ведь можешь зажить новой, более совершенной жизнью. К черту более
совершенную, с меня достаточно той, где мне дадут возможность думать о ней
еще тысячу лет. Если на небе есть рай, то для меня он в том, чтобы
бесконечно мечтать о любимой"
Мысль о том, чтобы увидеть Берту и снова умереть, окончательно созрела
в нем. Он был полон решимости действовать. Подняв, намокший под дождем,
мобильный телефон, Кадишман глухо позвал Цилиндра и странное дело - он не
набрал номера, а цилиндр мгновенно откликнулся, будто давно стоял у
телефона и ждал звонка.
- Господин конструктор, я сделал свой выбор, - торжественно сказал
Кадишман.
- Прекрасно, - ответил Цилиндр, даже не поздоровавшись, хотя и он тоже не
приветствовал его.
- Вы знаете, где меня найти, - сказал Цилиндр, - я жду вас господин,
майор.
"Идиот, - подумал Кадишман, - чего он вдруг повысил меня в звании?"
* * *
Он поднялся на четырнадцатый этаж, обдумывая, как будет убеждать
Цилиндра подарить ему "Всего лишь одну минуту свидания с женой".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг