- Николай Константинович не так давно писал об этом, - прервала
старика Флора. - Уж не его ли статью вы читали?
- А я знаю об этой истории из бесед с очевидцами. Знаете, кто
придумал изуверский сценарий? Комендант лагеря. Оказалось, что сам он - из
бесталанных музыкантов. Он мстил тем, кто был талантливее его самого. О
Моцарте и Сальери говорят двести лет. Одни утверждают, что Сальери
оклеветали. Другие - что Моцарт вынудил старика к таким действиям. Но
лично я твердо придерживаюсь того же мнения, что и Пушкин. Если Сальери и
не отравил Моцарта, то мог бы из зависти отравить. Было время, когда я
думал, что если мы научимся делать всех одинаково талантливыми, то
исчезнет проблема Моцарта и Сальери. А на смену зависти, тайной
недоброжелательности придут лишь чувства братские и светлые.
- Несколько романтично, но, может быть, верно, - заметил я.
- Совершенно неверно. Что же касается слова "романтично", то сегодня
бы я его заменил словом "утопично" или же "наивно". Людей можно уравнять в
гражданских правах, в имущественном положении, но никогда в степени
талантливости. Вмешиваются гены и наследственность, глубинные, еще не
познанные законы психики и бог знает что еще!
- Но вы же научились дарить голоса! - тихо сказала Флора. - Решились
поспорить с самой природой?
- Правильно! - закричал вдруг старик. - Я научился дарить голоса. И
поначалу думал, что это открытие века. Но я дарил только голоса. К тому
же, заметим, голоса весьма средние. Я не дарил талантов. Голос - еще не
талант. Голос - это просто голос. Он все, но он же и ничто! Талант - это
человек. Давайте передохнем. Устал.
Старик вынул из кармана круглую жестяную коробочку. Положил под язык
какую-то таблетку. Я поднялся с табурета, хотел было подать воды. Старик
движением руки остановил меня: не надо! Минут пять он сидел с закрытыми
глазами. На обтянутой сухой кожей голове часто прорисовывались синие вены.
На виске билась жилка. Да, человек этот был очень стар.
- Ну вот, - сказал он вдруг. - Я даже слегка вздремнул. И сон увидал.
Представьте себе, из детства. Как смешно. Мне почудилось, что у моих ног
любимая собачка Пушок, которая померла, если не ошибаюсь лет восемьдесят
назад, еще до Цусимы и революции 1905 года.
- Могу посочувствовать: мне сегодня тоже снилось нечто загадочное.
Вел беседы со своим бывшим дирижером.
- Полнолуние, - философски заметил старик. - Всем снятся сны. Так
было испокон века, так будет и в будущем, когда все мы давным-давно уйдем
из мира и нам на смену придут другие...
- А мне, например, не снилось ничего, - сказала Флора. - Хоть и
уснула поздно, днем поволновалась, но спала, как говорят, без задних ног.
Откуда уж тут взяться сновидениям?
Старик покачал головой, вздохнул и пробормотал:
- Завидую вам. Я уже давно сплю очень неглубоко. Не то сплю, не то
просто дремлю. С небольшими просветами. Похожу час-другой по квартире, а
затем впадаю в спячку. Ну совсем как медведь! Ничего, старость не так
страшна, какой она представляется тем, кто ее еще не вкусил. Вы, молодой
человек, как я понимаю, виделись с четой Ильенко, а также с Валентиной
Павловной. Что их роднит?
- Пожалуй, единственное - они какие-то задерганные и отовсюду ждут
подвоха.
- В этом-то и суть. С серебряной пластинкой никто не обрел счастья. И
не обретет. И большим певцом не станет. Если бы они могли, то стали бы и
без моих пластинок. Заметьте, что у Собинова были совсем не певческие
связки. А у многих других были идеальные вокальные аппараты, но они не
стали Собиновым. Теперь о другом. На моих глазах, в семье знакомых,
произрастало, так сказать, одно литературное дарование. Критик. Это был
неплохой критик. Но у него с юности была какая-то болезненная страсть к
интеллигентному обществу и умным беседам. Люди для него делились на
оригинально думающих и неоригинально. С теми, кого он считал оригинально
думающими, он готов был беседовать сутками. Если беседа затухала, он ловко
поддерживал ее, подогревал... Со временем я заметил, что в таких беседах
он черпает мысли для своих статей.
- Но может быть, в этом нет ничего плохого? - спросила Флора.
- Есть, - сказал старик. - Завуалированная форма плагиата, а
попросту - литературного воровства. Кстати, этот молодой критик в свое
время добился даже некоторой популярности.
- Вот вам и новая проблема, - сказал я. - Если статьи этого критика
были хороши и полезны, вправе ли мы его осуждать?
- Вправе. Он взялся не за свое дело. И стал великим жуликом. Хорошо,
что у него хватило сил посмотреть правде в глаза. Не спорьте. Ведь этим
критиком был я сам. Это позднее переквалифицировался в зубного врача.
Убедил ли я вас?
- Не совсем, - признался я. - Все, о чем вы говорили, проблемы
морального порядка. Но может статься, что кто-то решит перешагнуть через
них... Честолюбие или же другие мотивы...
- И хорошо запоет? - спросил старик. - Это вы имели в виду? Чепуха.
Старик подошел к старому пузатому бюро, какие были в моде в начале
пятидесятых годов, открыл ключиком верхнее отделение и извлек оттуда
несколько писем с аккуратно пришпиленными к ним конвертами.
- Вот некоторые письма тех, кто когда-то добровольно пошел на
операцию. Подчеркиваю: добровольно. Более того, они настаивали, умоляли,
чтобы я им поставил пластинку. Снимать копии с писем не разрешаю.
Я читал письма и передавал их Флоре. Это были удивительные документы.
Авторы, каждый по-своему, самообнажались так, как и героям Достоевского не
снилось. Сводилось все к одному: новоиспеченные таланты смертельно,
панически боялись того, что тайна станет известна другим, что их
разоблачат, может быть, отчислят из театра. И в каждой строке сквозила
зависть к тем, кто поет - и поет неплохо! - без каких бы то ни было
пластинок. Наконец я натолкнулся на совсем удивительное письмо. Его автор
угрожал убить старика, если он не прекратит эксперименты.
"Вы дали нам возможность выдвинуться. Спасибо за это. Но не плодите
певцов больше, чем требуется в театрах. Тем вы подведете всех нас. Если не
остановитесь, вынуждены будем остановить вас силой. Ведь всякое
случается - старики чаще молодых попадают под автомобили. Иной раз
спотыкаются и падают на обычных лестницах..."
Подписи не было. Я передал письмо Флоре. Она быстро прочитала его и
изогнула бровь. Затем принялась читать сначала, как будто хотела выучить
наизусть.
Тем временем старик открыл крышку проигрывателя "Каравелла", поставил
на диск пластинку.
- Бетховен. А играет Святослав Рихтер.
Слушали мы молча. Когда последние аккорды затихли, старик сказал:
- Рихтер - это гений, хотя, конечно, его творчество подчинено
каким-то законам. Допускаю, что эти законы можно изучить, а затем кому-то
преподать. И что же мы получим? Еще одну копию Рихтера. А в искусстве
нужны не копии, а только оригиналы. Каждый новый гениальный пианист будет
творить эти законы сам для себя. И почем я знаю, не станет ли он прямой
противоположностью Рихтера?
- Спасибо, - сказал я. - Мы пойдем.
Он проводил нас до двери и покачал головой, словно извиняясь за свою
старость и за отсутствие сил.
- Вот и конец всей истории, - сказал я.
Но Флора не согласилась:
- А вдруг начало?
Меня опять кольнуло в сердце. Болела голова. Клонило ко сну. На
корреспондентском пункте я сразу же потребовал кофе. Флора внимательно
посмотрела на меня, вздохнула, но поставила на огонь кофейник. Тем
временем я просматривал почту. Несколько ответов на критические письма,
посланные на расследование и для принятия мер, счета на междугородные
переговоры, заметки с робкими сопроводительными письмами: нельзя ли
опубликовать? Был и еще один плотный конверт, надписанный знакомым мне
почерком. От Марины.
Вначале Марина обвиняла меня в том, что я, не спрося у нее на то
разрешения, вызвал в город Юрия, который теперь постоянно звонит ей и не
дает покоя. (Юрия я никуда не вызывал!) Далее шли обвинения посерьезней.
Оказалось, я своим высокомерием, неуемной гордыней (отказался от сцены,
хотя вполне мог бы петь) сбил своих бывших друзей с пути праведного, а
сейчас постоянно всех будоражу и мщу за собственные жизненные неудачи.
Марина утверждала, что таких людей, как я, любить нельзя по соображениям
принципиальным. В своем стремлении добраться до сути явлений я мимоходом
рушу иллюзии. Когда-то я помешал ей любить по-настоящему Юрия. Слишком уж
разителен был контраст: человек с хорошим голосом отказывается от
певческой карьеры, а безголосый за нее цепляется. Нынче напортил ей во
взаимоотношениях с Николаем Николаевичем - постарался оттенить
невыигрышные черты его характера (видит бог, не собирался я этого
делать!), ироничностью перечеркнул, сделал смешным "лирично-элегичное"
(так и было написано) его отношение к жизни. В заключение Марина еще раз
просила исчезнуть из ее жизни, забрав заодно и "задиристую козочку Флору".
Кофе уже стоял на столе. "Задиристая козочка" была сегодня необычно
тихой и вовсе не задиристой. Она сидела в кресле напротив стола.
- Письмо от Марины?
- Откуда вы знаете? Опять телепатия? Прочитайте... Она меня обвиняет
в том, что я затеял расследование. Будто не она сама пришла сюда с
письмами Юрия и газетными вырезками.
Тетрадные листки в руках Флоры дрожали. Наконец-то и она хоть чем-то
выдала волнение. А то иной раз мне начинало казаться, что вместо нервов у
этой девушки стальные проволочки.
- Хотят жить по большому счету, но не умеют. Порвите. Не отвечайте.
- Нет уж, отвечу обязательно. Кроме того, мы обещали старику...
Но в это время старик позвонил сам.
- Приезжайте, - сказал он тихим и хриплым голосом. - Немедленно.
Сейчас же...
Я залпом выпил кофе. Налил себе еще. Меня как-то разморило. Хотелось
одного: лечь и выспаться. Но понимал, что к старику надо мчать. Флора уже
хватала с вешалки плащи, в руке у нее позвякивали ключи от машины. Я выпил
третью чашку густого, как деготь, кофе.
Мы не нарушали правил, но у светофоров на зеленый свет уходили
первыми, оставляя позади даже приземистые "Жигули".
Дверь в квартиру старика была приоткрыта. Сам он лежал в кабинете на
кожаном диване с полотенцем на горле. "Каравелла" валялась на полу. Мы
шагали по битым пластинкам.
- Кто здесь был? Воры?
- Садитесь, - прохрипел старик.
- Вызвать врача?
- Незачем. Я сам немного врач. Ничего страшного.
- В милицию звонили?
- Не звонил! И вам запрещаю! Во всем виноват я сам.
- А весь этот разгром? - Флора жестом обвела комнату. - Кто бил
пластинки? Зачем сломали проигрыватель?
- Я! - прохрипел старик. - Я бросил на пол проигрыватель, я побил
пластинки. У меня была истерика. Первая за восемьдесят шесть лет!
Я снял плащ, сложил его, повесил на спинку стула, затем уселся. Делал
все медленно, выигрывая время, чтобы собраться с мыслями.
- Флора, - сказал я намеренно тихо, - поищите на кухне веник и
уберите здесь.
- Веник в ванной, - прошептал старик. - Единственное, о чем прошу,
принесите из аптеки свинцовую примочку, а из магазина хлеб и творог.
- Вас душили? Раз вы нас вызвали, потрудитесь объяснить все толком. С
кем вы подрались?
- Подрался? - переспросил старик. - Гм, наверное, это так и
называется. Тут была одна из моих бывших пациенток. Мы с нею здорово
поссорились. Она требовала, чтобы я дал расписку, что лично ей не ставил
пластинки. Это было бы неправдой. Такую расписку дать я не мог. Затем она
обвинила меня в том, что я много болтаю. И даже назвала фашистом.
- Вы не можете вспомнить фразу поточнее?
- Кажется, это прозвучало так: "Человек, который может подарить
другому талант, но не дарит - полуфашист". Тут я вспомнил погибшего сына,
"Танго смерти", стал кричать, что ворованные таланты - не таланты. Она
вела себя вызывающе... Назвала старым дураком. Толковала о внутривидовой
борьбе и о праве каждого воспользоваться знаниями, неизвестными другим. Я
потерял голову. Я схватил проигрыватель... Хватит об этом. Мне неприятно.
Вот ключ. В бюро список и адреса всех, кто поставил себе пластинки.
Заготовьте письмо от моего имени. Опыты прекращены. Возобновлять их я не
намерен. Тот, кто хочет, может остаться с пластинкой. Остальным же я готов
ее снять. А вы постарайтесь не будоражить умов своими расследованиями.
Спасибо за помощь...
Вечером мы сидели в кафе Дома ученых и пили традиционный кофе.
Кажется, никогда за всю свою жизнь я не пил столько кофе, как в те
несколько месяцев. Сам граф, теперь уже в облике маскарона, смотрел на нас
со стены и ехидно посмеивался.
- Уверен, что старика навестила Ирина.
- Вы думаете, она здесь?
- Не исключено. Прилетел Юрий. Она за ним.
Вдруг граф на стене принялся укоризненно качать головой. Вновь укол в
сердце. Мне показалось, что я лечу под стол. Удержала меня рука Флоры.
- Вы побледнели. Скорее домой.
Мы довольно твердо прошли через зал, хотя мне было очень уж плохо. И
не я Флору поддерживал, а, скорее, она меня волокла. Но со стороны,
надеюсь, этого никто не заметил.
7
Вряд ли я смогу рассказать связно, что было дальше. На
корреспондентском пункте я пытался диктовать письма, порывался печатать на
машинке. Флора протестовала, отказалась варить кофе. Кончилось все
неожиданно - в глазах сначала потемнело, а затем во всем поле зрения
запрыгали яркие радужные кружочки, и сердце бешено заколотилось в груди. Я
едва сумел дойти до тахты. Наверное, уснул сразу, провалился в нечто. Но
это нечто было вовсе не темнотой, а каким-то особым, невиданным мною
доселе миром - необычайно ярким и звонким... Помню, что Юра Ильенко,
совсем еще юный, вихрастый, какими мы все были когда-то, запел грустные,
надрывные "стансы Нерона" из оперы Рубинштейна. Он жаловался на свою
жизнь, на непонятость. Он доказывал, что имеет право требовать внимания к
себе и к своему голосу. А мне хотелось прервать его и воскликнуть:
"Послушай, как ты посмел украсть у Карузо не только тембр, силу голоса, но
и его манеру исполнения? Что же выходит? Это не ты поешь, это он поет!"
Юра, угадав мои мысли, вдруг перестал петь, что-то написал на клочке
бумаги и протянул мне.
"Каждый имеет право петь, как Карузо, - прочитал я. - Мы не можем
ждать милости у природы. Вдруг она не пожелает во второй раз подарить нам
бессмертные вечные голоса? Раз так, мы должны сами создать их!"
Потом возникал старик - зубной врач. Он был в бурке и папахе. Хватал
себя за голову, стенал с кавказским акцентом: "Вах, вах! Что я наделал? Я
выпустил джина из бутылки! Назад, в эту бутылку, его уже не вогнать.
Теперь надо дождаться, когда он уснет... Вай, вай! Преступное
легкомыслие!"
Зло, нагло смеялся мне в лицо маскарон с лицом графа Бадени. Это было
даже страшно.
Но на смену маскарону приходили видения более приятные - тенистый
парк, озеро, по берегу которого я любил гулять, вечно дерущиеся черные и
белые лебеди...
Флора будила меня. Один раз для общения с каким-то человеком,
вероятно с врачом. Он пощупал мой пульс, с глубокомысленным видом
пронаблюдал циферблат собственных часов, а затем объявил, что надо
проверить кардиальную систему. Меня все это раздражало - звуки, шум,
голоса. Приезжали люди с каким-то аппаратом. Присоединили ко мне холодные
пощипывающие электроды, колдовали над длинной бумажной лентой... Опять мне
привиделся старый дантист. Пройдя в лезгинке на цыпочках по комнате, он
пожалел меня: "Вай, вай! Что делают с бедным человеком".
- Оставьте меня в покое! - бурчал я. - Дайте поспать!
Приснился мне и душный вечер в приморском городе. Ветер с моря не
приносил прохлады. Воздух был пропитан влагой и йодом. Мы с дирижером
Игорем сидели у открытого окна.
"Дышу уже не легкими, а боками, - бормотал Игорь. - Хорошо бы, как
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг