площадка. Тут же стояли столб и скамейка. Табличка, укрепленная на столбе,
извещала тех, у кого хватило желания и сил взобраться сюда, что это и есть
географический центр Европы, горка, расположенная в самом сердце
континента. Рядом со столбом аккуратно были насыпаны мелкие камешки -
чтобы каждый мог взять себе на память голыш, а то и несколько. И эта
мудрая придумка, как громоотвод, спасала столб и скамейку от вырезанных
перочинным ножичком фамилий и имен.
Душно пахло смереками. Воздух был тягучим, преддождевым. Платок,
которым я отирал лоб и шею, стал совсем мокрым. Не рискуя положить его в
карман, я комкал его в кулаке. А внизу тот же городок, те же дома, только
отсюда они казались много меньше. Совсем как макет, как детская игрушка.
- Не курите! - попросила Флора. - Спойте мне что-нибудь... Демона.
"Лишь только ночь своим покровом верхи Кавказа осенит..." Не машите рукой.
- Поздно! Лет десять назад, может, рискнул бы. Да и то не в такую
духоту и не в таком месте... Посмотрите вниз, на эти милые домики... Здесь
надо не петь, а напевать. И не Демона, а что-нибудь тихое, упорядоченное,
умеренно лиричное.
- Но ведь я так редко прошу! Говорят, даже в детстве ничего не
просила у взрослых...
Дернула же меня нелегкая в этот момент посмотреть Флоре в глаза.
Меньше риску было прыгнуть со скалы в море. Я испугался. И не мог бы точно
сказать, чего же именно. Уж не себя ли самого?
Она разжала мой кулак, забрала платок и совсем тихо повторила:
- Я очень редко... никогда не прошу!
Дыхания не хватало. Да и сидя петь очень трудно. Сразу почувствовал,
что немного "горлю" и связки "греются". Но сумел - уже забыто, совсем
забыто! - опереть звук на воздушный столб и подключить грудной резонатор.
Голос стал гуще и богаче. Сумею ли плавно уйти на фальцет там, в конце
арии? "К тебе я стану прилетать... Гостить здесь буду до денницы... И на
шелковые ресницы..." Главное, сейчас не думать, как поешь... Просто петь -
и больше ничего. Не помнить ни о Флоре, ни о городке внизу... Рубашка
прилипла к телу, а я не чувствовал жары. Напротив, даже знобит, как в
лихорадке... "И на шелковые ресницы сны золотые навевать... Сны золотые
навевать..."
Нет, все не так... Неуверенно, робко, детонировал на двух нотах. И я
начал ту же арию снова. Тут-то, кажется, вправду забыл о Флоре и о
городке, о том, что вокруг вовсе не могучий нервный и грозный Кавказ,
обиталище богов и бесстрашных, а уютные, совсем курортные Карпаты... Я
пел, пожалуй, только для себя самого. А может быть, еще и для княжны
Тамары, которую никогда не видел и видеть не мог, но догадывался, что
где-то она существует и сейчас слышит мой голос, мою мольбу и мои клятвы.
Демон надеялся разорвать круг. Он отчаянно боролся со своим одиночеством.
И просил Тамару помочь ему. Гордый обитатель заоблачных вершин в минуту
прозрения увидел, что счастливым может быть лишь тот, кто ходит по земле.
Но он сам себе не признавался в этом. И Тамаре обещал лишь прилетать к ней
или забрать в надзвездные края... Нет, навсегда на землю он не хотел.
Боялся того, что в нем проснется человек...
На этот раз я спел, кажется, так, как надо. Правда, голосовые связки
были немного раздражены, хотелось откашляться. Значит, педагоги, слушай
они сейчас мое пение, все же отругали бы меня за "горлинку".
- Как вы посмели?.. - спросила Флора, не глядя на меня. - Кто вам
разрешил бросить пение?
- Сам того захотел.
- Но почему?
- Этот вопрос, Флора, я и сам себе не раз задавал. Видите ли, чтобы
стать настоящим певцом, одного голоса мало. Нужно еще многое, очень
многое... Умение найти образ, но вместе с тем и не раствориться в нем...
Быть в роли, войти в нее серьезно, на полной отдаче, но и уметь наблюдать
себя со стороны. Мне многого не хватало. Я ударялся в крайности - то
пытался повторять великих, то намеренно боролся с ними... Кстати, и сейчас
вы услышали не моего Демона... Образ был найден еще Федором Ивановичем
Шаляпиным. А я сейчас с большим или меньшим успехом повторил то, что
должно бы принадлежать одному Шаляпину. В искусстве это называется
имитаторством.
- Но ведь повсюду на сценах не одни Шаляпины.
- Конечно, нет. Но это уж дело совести каждого. Лично я не хотел быть
вторичным и рассудочным певцом. Мне доводилось петь и по-своему. Так, по
крайней мере, считали. И даже хвалили за трактовку образа. Но что это была
за трактовка! Сам-то я отлично понимал, что это от ума холодных
наблюдений, не изнутри, не от души. Попросту сознательно старался спеть не
так, как пели до меня ту или иную партию великие предшественники. Чуть ли
не с карандашом в руках вычислял, где и какую надо дать фермату, где
сознательно спеть на иной интонации. И все же получалось, что я имитирую
классиков. Правда, теперь уже от обратного - не спеть так, как они...
Пусть хуже, но иначе. В общем, не было счастливого сочетания...
- Какого?
- Это трудно назвать. Настоящее в искусстве, думаю, рождается, когда
воедино сплавляются чувство и мысль, ты сам, твой жизненный опыт и знания,
полученные от тех, кто делал это же до тебя... В общем, важно, что таких
сил я в себе не находил.
- Идите вниз, к машине. Я догоню.
Флора сидела, отвернувшись от меня. Глядела вдаль, на тающие в синей
дымке горы. Мне почему-то показалось, что она плачет.
Через пять минут Флора уже сидела за рулем - спокойная и, как всегда,
точная в движениях. Но выражения глаз ее я не видел. Флора надела темные
очки. Правда, день был солнечный, а в нашем "Москвиче" не было верхних
светозащитных стекол. Очки - это было разумно. А Флора всегда поступает
очень разумно. Куда мне!
6
Старик сам открыл нам дверь. Улыбнулся. Дрогнули вислые щеки.
- Это вы звонили утром? Проходите сюда. Даме - кресло, нам с вами -
стулья. Никто не помешает. Я живу один. Честно говоря, предпочел бы
избежать этого разговора. Но понял, что вы так или иначе доберетесь до
сути. Это было бы не только не желательно, но даже опасно.
- Почему? - спросил я.
- Для кого опасно? - поинтересовалась Флора.
- Для многих людей. Когда вы возвратились из Закарпатья?
- Вчера.
- Хорошо, - сказал старик. - Я навел о вас справки.
- Каким образом?
- С помощью обычного телефона. Валентина Павловна звонила мне,
рассказала о вашем визите к ней. А я позвонил в местную редакцию и
спросил, какую из центральных газет вы представляете. Затем по
междугородной автоматике набрал уже вашу редакцию. Спросил, давно ли вы
интересуетесь этой темой. Мне ответили, что около полугода. Я-то прожил на
земле достаточно лет и знаю: журналист, у которого хватает терпения
полгода гоняться за призраками, обязательно своего добьется. И потому
решил поговорить с вами начистоту. Милая девушка, спрячьте диктофон.
Записывать ничего не надо.
Флора послушно спрятала диктофон в футляр. Я увидел это краем глаза,
так называемым боковым зрением. Сегодня, встретившись у дома старика, мы с
Флорой не обмолвились ни словом. И о вчерашнем ночном разговоре - тоже. А
был он неожиданным для меня самого. Думаю, и для Флоры. Она позвонила
поздно, после двенадцати, когда я, утомленный поездкой, уже спал и видел
странные сны: все ту же витую горную дорогу, но в машине мы почему-то уже
не с Флорой, а с дирижером Игорем. Он что-то втолковывал мне о Юрии и
Ирине Ильенко. Будто бы он, Игорь, теперь работал в столичном музыкальном
театре (а я отлично знал, что это не так, но почему-то молчал и не
перебивал Игоря) и пригласил их на работу. Игорь втолковывал мне: теперь,
дескать, не времена Шаляпина и Карузо. Нынче на сценах в триста семьдесят
два раза больше певцов, чем в начале века. Не всем же им быть гениями и
первооткрывателями. Нужны "рабочие" голоса, которые тянули бы репертуар. В
искусстве количество не всегда связано с качеством. Но если сегодня
потребовалось качество, что же делать?! Нельзя же ждать, пока появится
тысяча Собиновых! Ведь ставки первых теноров утверждены штатным
расписанием, они реально существуют... Мне хотелось возразить Игорю,
сказать, что он идет на поводу удобных обывательских мнений...
Спал я, видимо, плохо, неглубоко. Потому и услышал телефонный звонок.
Флора извинилась - поздно. Но ей не спалось. Она думала над нашими
разговорами в машине. И о романсе Демона, там, на горе, в самом сердце
Европы, о чем возвещала табличка с наивным текстом. Флоре, видимо,
показалось, что она поняла, чего не хватало во всех наших рассуждениях. Не
прошли ли времена оперы? Ведь все великие за свою жизнь получали
возможность впервые спеть, открыть для человечества пять-шесть центральных
партий в тех операх, которые затем надолго становились репертуарными.
Конечно, и сегодня рождаются новые оперы. Но даже количественно меньше,
чем когда-то. Не потому ли, что у меня не было возможности спеть в
совершенно новой, еще никем не замеченной и не открытой оперной партии, я
так и заскучал когда-то, бросился в безнадежное соревнование с великими
предшественниками, а под конец и вовсе запутался?
Мне не хотелось уже говорить на эту тему, чувствовать себя объектом
анатомируемым, но была в голосе Флоры такая искренность и, как мне
показалось, какой-то личный интерес, что я мягко объяснил: есть в ее
словах правда. Но дело много сложнее. Оперу как жанр время от времени
спешат похоронить. А она все же выживает. Да и с голосами сложно. Кто-то
подсчитал, что циклы вокальных взрывов, когда появляется особенно много
блестящих певцов, случаются раз в триста лет. С чем это связано - загадка.
С солнечной активностью? С противостоянием планет? Да и верна ли сама
теория?
- Вы меня слушаете? - Это был голос старика. - Мне показалось, что вы
отвлеклись...
- Простите. Думал о вещах, близких к теме разговора.
- Привык, чтобы меня слушали внимательнее. Кстати, знаю, что вы сами
некогда пели. Даже вспомнил вас по сцене. Но об этом позднее. Итак, с чего
же мы начнем? Да, пожалуй, вот с чего. Ровно тридцать лет назад - нет, уже
тридцать два года - в зубоврачебную амбулаторию оперного театра, где я в
тут пору работал, зашел один известный певец и сказал: "Вы мне поставили
новые зубные протезы, а у меня изменился тембр голоса и характер
звуковедения". Я удивился: с какой стати? Почему? Как? Сравнили старые и
новые протезы. Они действительно не вполне совпали по форме и размеру.
Вскоре пришел еще один певец. И представьте, с подобной жалобой. Вот
тогда-то мне и взбрело на ум провести серию направленных опытов.
Постепенно с помощью пластмассовых пластинок начал укреплять нёбный свод.
Вы должны знать, что в образовании звука нёбный свод играет большую роль.
Затем мне было выдано два авторских свидетельства на изобретение. Вот,
поглядите их. Начались эксперименты с группой специально выделенных
певцов. Пластинки я стал делать не пластмассовые, а серебряные. Что вам
сказать? Они, безусловно, помогали создавать концентрированный звуковой
поток, это было уже успехом. Увеличивалась сила и чистота звука. А что еще
важнее, удалось в заданном направлении - я подчеркиваю, в заданном
направлении, - менять тембр голоса, его окраску. Это коротко о главном.
Теперь полистайте папки, которые лежат перед вами...
В одной из них лежали акты и заключения, подписанные членами ученого
совета вокального факультета столичной консерватории. "При всей сложности
вопроса, в частности, с этической точки зрения, - прочитал я, - работа
заслуживает внимания. Но до поры до времени надлежит хранить в тайне
фамилии певцов, давших согласие на установку пластинки. Певцы должны
находиться под наблюдением врачей".
Во второй папке были авторские свидетельства и опять заключения
комиссий, но уже не консерваторских. Вот что писали члены ученого совета
тоже столичного стоматологического института: "Практическая проверка
способа показала, что пластинка, изменяющая конфигурацию нёбного свода с
целью создания концентрированного звукового потока, что увеличивает силу и
чистоту звука, меняет в нужном направлении его окраску, уменьшает
утомляемость и снижает резонанс в области черепа, изменяет постановку
дыхания и позволяет восстанавливать утраченные певческие возможности.
Пользование пластинкой способствует перестройке певческого звуковедения,
вновь выработанные вокальные данные сохраняются некоторое время и после
снятия пластинки".
Документы всегда производят на меня странное впечатление. Я видел,
что здесь все как надо - есть подписи и печати, но, как ни странно, все
эти акты пока что оставались для меня лишь пожелтевшими бумажками. Я не
успел понять и почувствовать, что уже у цели, что именно эти бумажки и
кроют в себе разгадку всех страстей, бушевавших в последнее время на
корреспондентском пункте.
- Дочитали? - спросил старик. - А теперь пойдем на кухню. Я угощу вас
кофе. Сам уже не пью. Там можно, если хотите, и покурить.
Мы пошли следом за стариком. Сколько же ему лет? Восемьдесят?
Девяносто? Полных сто? Не знаю, умел ли старик читать мысли, но, поставив
на стол чашки с кофе и пепельницу, он тяжело уселся на табуретку и сам
ответил на незаданный вопрос:
- Мне восемьдесят шесть. Мой старший сын год назад вышел на пенсию. А
младшему до пенсии оставалось бы еще четыре года. Но он погиб в войну под
Белой Церковью. Поднял в атаку взвод. Он был очень добрый и веселый
мальчик. Это о моих детях. Теперь о Гитлере, в борьбе с которым и погиб
мой младший сын. Вы, конечно, помните, что Гитлер был неудавшимся
художником. А Наполеон - неудавшимся писателем и философом. Пытался
подражать Вольтеру. Но вскоре сам понял, что на этом поприще ему лавров не
стяжать. Один из самых кровавых римских императоров - Нерон - был
неудачливым певцом. Я пока что называю факты. И не делаю никаких выводов.
Понравился ли кофе? Будьте добры, налейте еще и себе и даме. Еще не
устали? Сказ только начался.
- А можно ли хоть что-то записать? - спросила Флора. - Не на
диктофон, а в блокнот.
- Пожалуйста, - сказал старик. - Но с условием, что я позднее
прочитаю записи. Публиковать разрешу далеко не все. Что я говорил о
Нероне? Ах, да - неудавшийся певец. Но знаем ли мы это наверняка? Был ли
он неудавшимся артистом? То, что он был кровавым деспотом, даже садистом,
не подлежит сомнению. Натура крайне неуравновешенная. Не исключено даже,
что психически больной. Тяжелый случай паранойи. То осыпал народ
подарками, то сжигал собственную столицу. Все это зафиксировали историки.
Но был ли он плохим певцом? Или хорошим, но непонятым современниками? Вот
в чем загадка. Как это теперь выяснить? Не жило ли в Нероне могучее
творческое начало, так и не нашедшее себе применения? Не разрывали ли его
самого на части, в клочья эти силы? Не бесился ли он оттого, что не
состоялся в главном для себя? Ведь, даже умирая, он ничего не сказал о
том, что был императором, а воскликнул: "Жаль, какой артист погибает!"
- Но Рубинштейн так и трактовал "Нерона". А Карузо сумел в стансах
показать трагедию деспота, мечтавшего стать артистом.
- Или же неудачливого артиста, от своей неудачливости ставшего
деспотом. Не от того ли и вы сами бросили пение, что побоялись быть
несостоятельным в глубоком значении слова?
Я встретился со стариком взглядом. Старик опять едва заметно
улыбнулся.
- Если в тебе развивается комплекс и ты сам это понимаешь, петь,
оставаясь внутренне честным, трудно, очень трудно, - сказал я.
- Но есть же и такие, кто умеет через комплекс перешагнуть? -
спросила Флора. Вопрос был не случаен, что понял я, понял и старик.
- Согласен, - сказал он. - Не исключено, что ваш спутник из тех, кто
нашел в себе такие силы. Однако вернемся к теме... Иногда я закрываю глаза
и думаю. О разном. Времени теперь у меня много. Давайте пофилософствуем.
Зависть, невежество и так называемый комплекс неполноценности - опасные
вещи. Ведь не случайно среди фашистских главарей не было людей
полноценных. Меня потрясла одна реальная история. Во время оккупации в
лагере смерти фашисты создали оркестр из заключенных. Но это были не
совсем обычные заключенные. Город большой, есть консерватория, филармония,
два музыкальных театра. Захватили город на четвертый день войны. Мало кто
успел выехать. Так вот, фашисты свезли в лагерь двадцать скрипачей -
лауреатов международных конкурсов. И дирижера Эдмунда Мундта. Их заставили
играть специально написанное к случаю "Танго смерти", а затем стали по
одному уводить на расстрел. Это очень напоминало по схеме "Прощальную
симфонию" Гайдна. Там музыкант гасил свечу у своего пюпитра и покидал
сцену. Здесь гасили человеческую жизнь, убивали самого музыканта.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг