голос?
- Забыл, - честно признался Игорь. - Забыл, и сравнивать будет не с
чем. Но ежели бы такое стало возможным, какая-нибудь операция или
что-нибудь в этом роде... Сам понимаешь: на нормальные, "рабочие" голоса
теперь голод. Нужны, очень нужны пусть не выдающиеся, но техничные певцы.
Я бы сам пригласил к себе в театр дюжину таких. Послушай-ка, у меня
мысль... Приходи завтра в театр. Утром репетирую "Риголетто", вечером -
спектакль. Кажется, Ильенко поет Риголетто. Сейчас гляну список
солистов... Да, именно он. А тебя я, никого не предупреждая, введу в
качестве офицера или графа Монтероне. Там всего несколько реплик. - Вот мы
и посмотрим, как отреагируют на твое появление в спектакле Юрий и Ирина.
Я что-то возражал Игорю, но утром все же оказался в театре. Запахи
мела, клея, краски и какой-то особой закулисной пыли. Все знакомо и уже
почти забыто, казалось связанным не с моей собственной жизнью, а с чьей-то
другой...
Да вот и Юрий. Он действительно испугался, увидав меня. Вытянулся
чуть ли не по стойке "смирно" и принялся глядеть на дирижера с таким
старанием и такой надеждой, будто ждал, что Игорь, как волшебник, взмахнет
палочкой, и я исчезну, растаю, как призрак. Но Игорь поступил иначе.
Вежливо поздоровавшись с солистами и оркестром, он сказал, что привел с
собой артиста, который, может быть, не будет петь в самом спектакле, но в
репетиции участие примет.
В сцене третьего акта я пропел Монтероне: "О герцог, напрасно ты
проклят был мною, гнев неба не грянул над дерзкой главою! Влачи же в
разврате позорные дни". Сразу же, следом за этой фразой вступал Риголетто
со словами: "Старик, ты ошибся! Мстить буду я сам!" Но это "сам" спеть не
так-то просто. Фермата может выйти удивительно красивой и эффектной, если
у тебя горячий и правильно поставленный голос, свободное дыхание, наконец,
если ты сумеешь войти в роль для того, чтобы эмоционально взорваться в
этой фразе. Вчерашний раб Риголетто, жалкий шут в одну минуту становился
вдруг личностью, грозным мстителем, которому уже не страшны ни герцог, ни
его гвардейцы, ни его право казнить или миловать. Риголетто отныне сам
способен покарать кого угодно. Даже герцога... Многие спешат поскорее
пропеть фразу, не акцентируя ее, иные даже просят, чтобы оркестр глушил
их. Чтобы подать по-настоящему, нужен сильный, красивый голос. Ежели его
нет, ни техника, ни ухищрения не помогут. А Юра к тому же еще был сбит с
толку, напуган...
- Нет! - громко сказал Игорь и постучал палочкой о пюпитр. Очень
вяло. А ну-ка поменяйтесь местами... Пусть Ильенко споет Монтероне, а вы
Риголетто! В порядке эксперимента. Приготовиться. Повторяем сцену!
Кто знает, то ли я соскучился по атмосфере театра, оркестровому
аккомпанементу или даже просто по возможности спеть в полный голос (не
запоешь же в стенах обычной квартиры - соседей напугаешь), но с первой же
ноты я понял, что удалось, - попал в десятку. И возникло удивительное
ощущение, знакомое многим певцам, когда ты начинаешь чувствовать, что твой
голос как бы шире и больше тебя самого и что он существует вне тебя. И
вскоре наступил такой момент, странный и необычный, но тоже известный
каждому певцу, - когда ты уже не контролируешь собственный голос, не ты им
владеешь, а он тобою.
Игорь удовлетворенно шевельнул усами, а усы у него, вправду, были
видные, как у военачальника. Ему понравилось, как я спел. Тут же вступила
Джильда, и мы довели до конца акт.
- Перерыв, - объявил Игорь. - Пятнадцать минут.
Я спустился по ступенькам к двери в коридор. Тут меня и догнал Юра -
собрался все-таки с силами, не струсил. Это было приятно, и я улыбнулся
ему.
- Ты возвращаешься на сцену?
- Нет, - сказал я. - Просто решил попробовать, смогу ли еще тряхнуть
стариной.
Мы шли по узкому коридору мимо десятков дверей: костюмерные,
гримировочные, комнаты солистов. Навстречу, постукивая пуантами, пробежала
стайка балерин.
- Странно все вышло... Тебе, казалось бы, сам бог велел петь, а ты не
поешь.
- Нет, - ответил я. - Петь я не имел права. Мне нечего было сказать в
вокале. Мог лишь более или менее успешно соревноваться с великими
предшественниками. Ничего своего не внес бы. А сейчас у меня пусть
маленькое, но свое дело.
- Разреши прямой вопрос...
- Давно пора поговорить прямо.
- Что ты намерен с нами сделать?
- С кем с вами?
- Ну, со мной, с Ириной, с остальными.
- С вами? Да ровным счетом ничего. Но так или иначе выясню, что
случилось с вашими голосами. Ведь дело не обошлось без операции?
- И ты обо всем этом напишешь?
- Не знаю.
- Назовешь и наши имена?
- Юра, было бы много лучше, если бы ты, не забегая наперед, ничего не
выведывая, попросту объяснил мне, что за операции вы перенесли, кто их вам
сделал.
- Нет, - покачал головой Юра. - Нет, этого сделать я не могу. Прости
Ирину... Она очень вспыльчива. И поверь, мне очень стыдно. Особенно после
того, как сегодня ты ткнул меня, как щенка, носом в лужу... Я, наверное,
тоже не имею права петь. Если к себе ты так строг, то что уж нам... Да,
мне очень стыдно. Я сегодня звонил по междугородному Марине. Сам не знаю,
что со мною делается. Такое ощущение, что спасет единственное: если, как
змея, сменю кожу... Нет, даже больше - откажусь от всего, что было раньше,
от себя самого...
Я всегда боялся исповедей, боялся этой готовности людей вывернуть
себя наизнанку, а потому поспешил прервать Юрия:
- Значит, не скажешь?
- Не имею права. Вы с Мариной решили... - Он на секунду замолчал. -
Вы теперь вместе?
- Мы? Вместе?
- Извини, я так подумал... Ты вместо меня поешь вечером?
- Юра! - сказал я с досадой. - Успокойся. В вечернем спектакле будешь
петь, конечно же, ты. Постарайся быть в форме. А с Мариной у нас отношения
еще более далекие, чем были когда-то. Она меня не узнала.
- Как?
- Ну, делает вид, будто впервые встретились.
- Боится, - уверенно сказал Юрий, а я вспомнил, что это же говорил
вчера Игорь. - Боится. Я и сам тебя боюсь.
- Но почему?
- Не знаю... Не каждый вот так запросто возьмет и откажется от
карьеры... Это пугает. Ты строг к себе, а потому, возможно, слишком строг
и к другим. До свидания. Извини. - И он вдруг быстро пошел вперед по
коридору, затем оглянулся: - Очень тебя прошу: уезжай!
В общем, я остался у разбитого корыта. Даром только потерял неделю. К
тому же вышли все деньги. Брать в долг у Игоря не хотелось.
И я совершил самое неожиданное из всего, что можно сделать: дал
телеграмму Флоре с просьбой немедленно вылететь ко мне и привезти двести
рублей из командировочного фонда. Если бы меня призвали к ответу и
потребовали объяснений, зачем мне нужна здесь Флора, что я собираюсь
сделать с двумястами рублями, то ничего внятного я бы не произнес.
Через день прилетела Флора. Но не одна. С нею была Марина. Я встречал
их в аэропорту. Собственно, опять все не так. Встречал я одну Флору -
именно от нее пришла телеграмма на главпочтамт с указанием номера рейса.
Но в автобусе, подвозившем пассажиров от самолета к аэропорту, увидел их
вдвоем - Флору и Марину.
- Что все это значит? - спросил я, и, думаю, лицо мое в этот момент
не выражало ни смирения, ни добродушного желания воспринимать жизнь такой,
какая она есть. - Почему вы прилетели вдвоем?
Флора ничего не ответила. Зато Марина принялась объяснять, что лететь
она решила, несмотря на протесты Флоры. Ей вдруг стало совестно, что она
втянула меня в эту историю. Я почему-то мало поверил в искренность ее слов
и принялся рассказывать о Юре, о том, что испытал, слушая его пение. Но
она прерывала меня. Она убеждала, что все это ее давным-давно не
интересует, да и вообще, она третьего дня говорила с Юрием по телефону.
Очередная неожиданность!
Тут появилась Флора (я и не заметил, когда она отошла) с тремя
билетами на обратный рейс.
Только в самолете я понял, что игра в неузнавание закончилась. Я
задремал. Неожиданно Марина тронула мою руку. Я вздрогнул и открыл глаза.
- Спи! Еще полтора часа.
Я осторожно отнял руку и ничего не ответил.
Флора лакомилась леденцами. Пила плохой кофе в пластмассовых
чашечках. Ей было хорошо. Что ж, Флоре было всего двадцать два года.
Мы оглянуться не успели, как самолет нырнул под тучи и ринулся на
посадочную полосу.
- Мне на девятый троллейбус, - сказала Флора. - До свидания.
- Ну и что же теперь? - спросил я, когда мы остались с Мариной на
остановке.
Шел мелкий дождик. Было зябко. Ни зонтов, ни плащей у нас не было. Мы
успели хорошенько промокнуть и промерзнуть. От этого возникало наивное
ощущение, что и во всем мире дискомфорт и непорядок, хотя, к примеру, в
Африке или даже поближе, в том городе, который мы только что покинули,
вполне могла стоять отличная погода и зонтики если и были нужны, то для
того, чтобы спасаться не от дождя, а от солнца.
- Так что же теперь? - повторил я. - Все еще будем играть в прятки?
- Ты дикий. И неудобный. Так же, как ты бросил петь, ты можешь
перешагнуть через что угодно. Тебя каждый день надо было бы завоевывать
снова. Женщинам приносят счастье отношения более простые.
- Ты говоришь от имени всех женщин?
И тут Марина взорвалась. Она выкрикивала мне в лицо слова обидные и,
может быть, несправедливые. Она говорила, что я никогда не понимал женщин.
Когда от меня ждали услышать простое ласковое слово, я вдруг начинал
разводить непонятные, не имеющие никакого отношения к реальной жизни
теории, талдычил, что любовь, если она настоящая, обязательно должна быть
похожа на отношения Елены и Инсарова, Ромео и Джульетты... А в мире все
много проще. У тех, утверждала она, кто находится рядом со мною, всегда
такое чувство, будто они стоят перед экзаменатором. От этого быстро
устаешь. Многие, в том числе и сама Марина, вздохнули с облегчением, когда
я оставил театр и отправился искать птицу счастья в журналистике. Она так
и сказала: "птицу счастья". Я расхохотался. Эта "птица счастья" показалась
мне до такой степени нелепой, что всерьез и возразить было нечего.
- Мне на девятый троллейбус! - побледнев, повторила Марина слова
Флоры. - Я хочу ехать одна...
- Пожалуйста! - сказал я, и не без некоторого облегчения.
4
Вот уж три дня Флора не заваривала мне кофе. Она вела себя
подчеркнуто официально, аккуратно исполняла секретарские обязанности.
Звонила по телефону всем, кому следовало, перепечатывала письма и
материалы. Но на ее лице ни разу не возникло даже дальнего отсвета улыбки.
Почему? Конечно же, на все имеются причины. Интересно, о чем они говорили
с Мариной, когда летели вызволять меня в приморский город? Предположим,
Марина сказала ей что-то, чего не следовало бы говорить. Но ведь это еще
не повод, особенно для секретаря корреспондентского пункта, вести себя со
своим шефом недружелюбно. А собственно, в чем недружелюбие? В том, что она
перестала готовить кофе? Да и входит ли это в обязанности секретаря?
И я сам отправлялся на кухню.
Как-то раз, почему-то сознательно сделав это в присутствии Флоры, я
позвонил Марине, расспросил о самочувствии, твердо пообещав в свободное
время все же докопаться до сути внезапных превращений безголосых в
голосистые. Флора не подымалась, не уходила посреди разговора, не проявила
никаких признаков заинтересованности. Она не подняла головы от машинки,
но, я уверен, слышала каждое мое слово. Марина пообещала в ближайшее время
зайти на корреспондентский пункт и передала привет от Николая Николаевича.
Я так и не понял, был ли он во время разговора с нею. Но говорила Марина
так, будто нас слышал кто-то третий. Впрочем, в таком случае мы были на
равных. Ведь меня тоже слушала Флора.
В ту пору мы с Флорой работали над статьей, внешне очень простой, а
по сути - едва ли не одной из самых каверзных за всю мою журналистскую
практику. Я пытался защитить молодого педагога, которого, собственно, ни в
каких конкретных грехах не обвиняли. Просто некоторые детали его поведения
вызывали нервный зуд у коллег. Так, он разъезжал по городу на маленьком
красном электромобиле собственной конструкции, в беседах с учащимися
признавал, что любой педагог, как и всякий человек, может ошибаться (не
подрыв ли авторитета воспитателя?), организовал поход на моторных лодках
по пути древних варягов: Балтика - Ладога - Днепр - Черное море. Кроме
того, этот педагог - а звали его, что я навсегда запомнил, Андрей Петрович
Шагалов - на своих уроках истории предлагал учащимся писать дневники от
имени Суворова (в ту ночь, когда он решился на переход через Альпы),
Кутузова (перед последним свиданием с императором Александром) и даже не
очень грамотного Степана Тимофеевича Разина... Может быть, во всем этом и
были отступления от канонической педагогики. Но одно несомненно: все его
бывшие учащиеся великолепно сдавали вступительные экзамены по истории в
вузы. Много лучше, чем выпускники других школ.
Мне предстояло мягко, без нажима, без будоражащего пафоса доказать,
что ребята не случайно любят Шагалова и что во всей ситуации нет никакого
вызова остальным педагогам и районным органам народного образования.
Работал я над статьей долго, несколько раз ее переписывал, отыскивая
наиболее гибкие формулировки. Наконец Флора перепечатала статью и сказала:
- Удалось. Осторожно, точно, но вместе с тем смело.
И тут же отправилась на кухню варить кофе. Мир был восстановлен.
- Итак, я прощен?
- Может быть.
- Потрудитесь объясниться определеннее.
Флора засмеялась.
Я действительно походил на человека, застегнутого на все пуговицы, да
еще натянувшего поверх костюма противомоскитную сетку - чтобы ни один
комар не пробрался к душе и не ужалил. Наверное, это оттого, что, как бы я
ни храбрился, многое и разное пришлось мне претерпеть за последние годы. И
я оделся в панцирь, изготовленный из сверхпрочного материала: смесь
ироничности с прямолинейностью. День, когда я перестал быть "господином
Онегиным"... Собственно, почему день? Это был вечер. Над бульварами висел
мелкий дождик, что часто случается в этом городе. Свет фонарей дробился,
плыл по мокрому асфальту. В спектакле Юрий Ильенко пел Зарецкого - три
фразы во время дуэли да две на балу у Лариных.
Зарецкому не хлопают. Его не вызывают на "бис". Его вообще не
замечают. Пришел, ушел, что-то пропел. Таких партий в операх много. Нужны
для создания фона и колорита. Но если говорить честно, то они попросту
дань традиции. Полагается, чтобы новости сообщал специальный гонец. Вот он
и возник в "Аиде" - опере крепко сбитой, нота к ноте, совершенной от
первого и до последнего аккорда оркестра. Да, собственно, у него даже не
партия, а несколько вялых фраз. Так и с Зарецким. Полагалось в ту пору
иметь секундантов - он и возник. Онегин вполне мог застрелить юного поэта
и без посторонней помощи. Наконец, нужна ли сама сцена дуэли? Достаточно
было ссоры на балу и прощальной арии Ленского. Впрочем, сам Чайковский
назвал "Онегина" не оперой, а лирическими сценами. И долго противился ее
постановке на сцене. Видимо, чувствовал: сделано не все, что можно было, и
музыкальная драматургия не так безупречна, как ему самому того хотелось
бы. Может быть, именно партию Зарецкого он позже вычеркнул бы не
дрогнувшей рукой... Не успел. Свободной минуты не нашлось. Но потомки
забыли о сомнениях мастера. Что им до них? "Онегин" им пришелся по вкусу.
Терпят и растянутый первый акт, терпят и Зарецкого...
Но в тот давний дождливый вечер (в такую погоду голос обычно
"гаснет", а иногда даже меняет окраску тембра, особенно на верхнем
регистре) центральной фигурой спектакля был Зарецкий. Его ждала Марина. На
него смотрели из-за кулис два голубых глаза. И может быть, никогда еще и
нигде господин Онегин не бывал до такой степени лишним человеком.
Настолько никчемушным и даже самому себе не нужным, что совершенно
непонятно, как он умудрился все же попасть в Ленского? Куда проще было
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг