бытового мышления? Как же быть большинству людей, которым не до подобных
философствований?
- Большинство здесь ни при чем, - сказал я. - Большинство живет,
работает, растит детей, не разводя никаких секретов с серебряными
пластинками на нёбном своде...
Дальше я зачитал Николаю Николаевичу письма. Одно из них было от
старика - он все же прийти не смог.
Старик сообщил, что он согласен с решением ученого совета
консерватории, отныне и сам тоже считает установку серебряной пластинки
нарушением артистической этики. Как автор запатентованного изобретения, он
накладывает запрет на дальнейшие опыты, ибо радости и счастья его
эксперименты никому не принесли. Наконец, старик выражал удовлетворение,
что пластинки поставлены лишь десятку певцов. Во всяком случае, это не
успело превратиться в моду, как джинсы.
- Так что большинство здесь ни при чем! - жестко сказал я Николаю
Николаевичу. - Речь идет всего лишь о нескольких отчаянно честолюбивых,
лихорадочно и много говорящих во имя собственного самооправдания.
Далее были письма от Ирины и Юрия. Ирина предупреждала, что будет
петь вопреки всему, ни за что не откажется от пластинки. Просила оставить
ее в покое, не искать и не разглашать ее тайну. А Юрий писал, что на
корреспондентский пункт приходить ему незачем. Пластинку решил снять.
Отныне так же, как Валентина Павловна, будет заниматься вокальной
педагогикой. В заключение неожиданно благодарил за то, что ему помогли
вновь обрести себя самого.
Николай Николаевич не вскочил, а как-то взлетел над стулом. Затем
сделал два шага вперед и остановился, будто натолкнулся на невидимую
стену. Очки уронил и тут же наступил на них. Хруст стекла и движение
Флоры - она бросилась к Николаю Николаевичу.
- Вот! - крикнул он. - Вот и весь секрет. Марина вернулась к вашему
Юрию. Вы это знаете? А с чем остаюсь я?
- Сядьте в кресло, - мягко попросила Флора. - Ведь Марина всегда
любила только Юрия. И он любил ее. Все естественно...
Флора отослала меня в соседнюю комнату - и поступила правильно.
Мужчины легче переносят, когда их растерянность видят женщины, но
стыдятся даже самых близких друзей.
Через пять минут он вошел ко мне в кабинет, протянул руку. Она уже не
дрожала.
- Спасибо.
- За что же?
- За урок. Каждому свое. И у каждого своя жизнь со своими
трудностями. Наконец, каждого подстерегает соблазн воспользоваться в жизни
символической серебряной пластинкой... Для меня подобным допингом могла бы
стать Марина. В ней есть жизнь. А я сам, пусть это и горько, - как
дистиллированная вода. Да что там! Благ и успехов! И постарайтесь никогда
не оказываться в моем нынешнем положении.
В эту минуту Николай Николаевич был по-своему величествен и красив.
Ни дать ни взять английский лорд еще времен империи, когда лорды могли
себе позволить быть гордыми и элегантными. В эту минуту никому не пришло
бы в голову пожалеть Николая Николаевича.
Мы с Флорой прощались с городом. Таким милым и уютным, как хорошо
обставленная малогабаритная квартира. Здесь все было близко, все удобно,
все под руками.
Флора принесла к озеру в Стрыйском парке хлеба и скормила его
лебедям.
- Они уже жили здесь, когда я была совсем маленькой.
Мы побывали в кафе Дома ученых. Мне еще раз захотелось взглянуть на
ехидного маскарона над камином. Сел на то же место, где сидел, когда
почувствовал себя плохо, уставился на физиономию графа Бадени и подмигнул
ему.
Уголок рта Флоры дрогнул. Она понимала, что я беру у графа реванш.
Вот, собственно, и конец странной истории. Да, вот еще - я снова
начал петь. Нет, не на сцене, а для Флоры. И делаю это с удовольствием.
Пакую книги, вещи и... пою.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Теперь пора рассказать, как рукопись попала ко мне в руки. Это важно.
Более того, без этого не понять всего, что произошло однажды в милом и
красивом городе.
Прибыв в город и став хозяином корреспондентского пункта, я долгое
время чувствовал себя здесь не то гостем, не то постояльцем гостиницы. И
то правда - хозяином этих мрачных комнат с лепными потолками пока что был
вовсе не я. По-настоящему здесь обжилось и царствовало эхо. Скажешь слово
или кашлянешь - и услышишь странное глухое бормотание и пришептывание,
будто где-то в дальней комнате, прикрываясь плащами, совещались
заговорщики. Дом был очень старый и, наверное, многое повидал на своем
веку. Уж не хаживали ли по наборному паркету, бряцая шпорами, кавалеры в
лосинах и дамы в атласных туфельках? Впрочем, в этой квартире вряд ли
давали роскошные балы. В давние времена принадлежала она, надо думать,
какому-нибудь купцу средней руки или просто зажиточному горожанину. А
сейчас официально именовалась корреспондентским пунктом, что удостоверяла
и вывеска - золотые буквы на черном поле.
Три комнаты, прихожая, в которой при желании можно было бы играть в
настольный теннис, кухня, ванная комната размером с малогабаритную
квартиру. И почти никакой мебели, если не считать странного дивана с
тумбой для постели, стенного шкафа и двух канцелярских столов. Правда,
были еще книжная полка со справочниками, кое-какая мебель на кухне и набор
стульев разных стилей, времен и габаритов.
Стенной шкаф был завален старыми подшивками, письмами читателей (на
каждом из них синим карандашом был проставлен номер и дата ответа),
какими-то рукописями. На подоконниках, столах и на полу лежал густой слой
пыли. По смете на уборку корреспондентского пункта полагалось девять с
половиной рублей в месяц. Но я не знал, кому вручить эти рубли и копейки,
а потому купил в ближайшем хозяйственном магазине щетку, взял напрокат
пылесос, пустил на тряпки старую майку и принялся наводить порядок.
До моего приезда корреспондентский пункт пустовал год.
- Город не так уж плох, - говорил заместитель главного редактора,
наставляя меня перед отъездом сюда. - По-своему, он интереснее и
занимательнее многих других. Удивительная смесь сегодняшнего со вчерашним,
истории с современностью... Там делают автобусы, начали строить и
двенадцатиэтажные дома. А несколько лет назад местная команда неожиданно
напомнила о себе, покусившись на Кубок страны по футболу. Но главная
отрасль индустрии в этих местах - туризм. Недаром город именуют музеем под
открытым небом. Там удивительные средневековые кварталы. Да и среди более
поздних построек есть любопытные. Полтора миллиона туристов в год - это не
шутка. Впрочем, сами все увидите и почувствуете. Когда-то я там жил и
учился. Позднее работал на том самом корреспондентском пункте, во владения
которым ныне вступаете вы. Нужны секретарь-письмоводитель и шофер. Но
подобрать умелого секретаря не менее сложно, чем собственного
корреспондента. Кстати, у нас там сменилось за последнее время трое... А
последний год и вовсе место было вакантным. Я решился рекомендовать вас.
- Это звучит как предостережение.
- Нет, - сказал заместитель редактора, - вы справитесь.
- Не уверен.
- Зато я уверен. Предположим, что я немного разбираюсь в людях... а у
меня есть такое подозрение относительно самого себя, если это не мания
величия... В общем, вы внешне достаточно пластичны, чтобы вписаться в
любую ситуацию, чем не обладали ваши предшественники... Но ошибается тот,
кто примет эту гибкость за бесхребетность. И постоять за себя, и настоять
на своем вы умеете...
- Странно выслушивать о себе подобное...
- Кажется, будто тебя препарируют? - спросил замредактора. -
Наверное... Ну да оставим эту тему. Скажу лишь, что я с пристрастием читал
ваши статьи. Понимаю, что в институте у вас прекрасные перспективы -
впереди диссертация и тому подобное. Но я, как Мефистофель, решился
смутить вашу душу и пригласить на работу к нам. Если вам когда-нибудь
придет на ум чем-нибудь обогатить историческую науку, то вы легко это
сделаете, не бросая журналистики. А журналистика - я позволю употребить
себе расхожую фразу - много ближе к жизни, чем работа в таком институте,
как ваш. Я никогда не любил историков, так сказать, в чистом, классическом
виде. Предпочитаю Пушкина или Герцена... Если хотите, поедем сегодня
вместе на природу. В шесть за мной заедут.
В тот вечер мы действительно отправились за город. И провели два
отличных дня. Я узнал о заместителе редактора много такого, чего никогда
не узнаешь, находясь с человеком в сугубо официальных отношениях.
Машину вела жена шефа. Очень молодая, красивая и, как мне показалось,
уверенная в себе женщина. Вместе с нами был и их четырехлетний сын -
гражданин тоже весьма самостоятельный, унаследовавший решительность от
своей матушки (стоило лишь поглядеть, как смело она шла на обгон попутных
машин) и ироничный, острый склад ума от батюшки ("Миллиционер в будке
очень строгий, - заметил юный пассажир. - Но люди смотрят на светофор, а
на милиционера один я").
Я еще расскажу об этой поездке. О том, как сидел на берегу реки, у
одинокой шепчущейся с ветром сосны и читал сборник рассказов моего шефа.
А сейчас несколько слов о прочитанной книге. Думаю, на многих она
произвела сильное впечатление, - чувствовалась уверенная, твердо
поставленная рука. Автор не страдал комплексами и не испытывал робости,
столкнувшись с тем или иным характером. И все же я почувствовал не то
легкую досаду, не то недоумение, когда понял, что автор как-то очень уж
отрешенно, со стороны разглядывал и препарировал своих героев. И в этом
чудился элемент высокомерия. Впрочем, я не литературный критик. Вполне мог
ошибиться. Но об этом ниже.
Кроме того, он пел. Но не так, как поют дилетанты. Он не впадал ни в
одну из крайностей - не кричал и не мурлыкал. Нет, он пел. Широко,
свободно, как поют лишь настоящие профессионалы, одаренные от природы и
голосом, и музыкальностью, и тем чувством меры, без которого не спеть ни
арии Руслана, ни романса "Утро туманное, утро седое...". Оказалось, что
ария Руслана - колыбельная его сына.
- Так уж случилось! - сказал он, извиняясь передо мной. - Пока не
услышит "Времен от вечной темноты", не засыпает.
- Если же случалась командировка, - добавила его жена, - мне
приходилось ставить на проигрыватель пластинку. Но ничего не получалось.
Других певцов юный меломан не принимает... Спас магнитофон. Записали
"Руслана" в папином исполнении...
А "Утро туманное" он спел на следующий день. Может быть, для жены.
Или для меня. Но скорее всего - я поглядел на его лицо - он пел самому
себе, как может петь человек, твердо знающий, что он никому не подражает,
а поет так, как другой не спел бы... Лучше? Хуже? Как это определить? Одно
несомненно: "Утро туманное" было лишь его "Утром туманным". И ничьим
другим.
Мы долго беседовали. И я внутренне завидовал этому человеку, твердо
знающему, чего он хочет. Настолько талантливому, чтобы не стать рабом
своего таланта. Наверное, он мог бы петь. Но решил писать. Так захотелось.
Того душа потребовала.
Поговаривали уже и о том, что вскоре его могут назначить главным
редактором газеты. Нынешний собирался на пенсию. Вот уж воистину человеку
не приходилось утверждать свое "я". Успех его сам искал.
Я вспоминал об этой поездке за город, вздымая клубы пыли на
корреспондентском пункте. Уборка шла трудно. Да и вел я ее не в том
порядке, в каком следовало. Сначала отмыл двери и протер окна, а затем уж
принялся подметать и разбирать шкаф с бумагами. Вот тут-то и натолкнулся
на рукопись. Вернее, это была довольно чистая, без помарок, машинопись. Ни
названия, ни подписи.
Я сидел за столом и читал. И не сразу понял, что речь идет о моем
корреспондентском пункте, о том самом столе, за которым я сейчас сижу, о
холодильнике, который не так давно открывал, чтобы взять бутылку холодного
пива.
Я читал и не мог понять, что это. Дневниковые записи? Большой
рассказ? Маленькая повесть? Было совершенно очевидным лишь одно: записи
принадлежали перу моего нынешнего шефа. А речь в них шла о событиях
шестилетней давности...
Я закурил и закашлялся. Забормотало эхо в дальних углах. И возникло
странное и тревожное ощущение, будто я в этих стенах не один, будто кто-то
невидимый, стоя сзади за стулом, вместе со мной читает рукопись. Ощущение
было не из приятных.
Помню, тут я прервал чтение рукописи и отправился на кухню заваривать
чай. Шел я уже по совершенно иным комнатам. Они вдруг ожили. Вот здесь,
наверное, сидела в тот вечер Флора и читала книгу о Клаузевице. На кухне
она варила крепкий кофе для своего усталого шефа.
Хотелось бы мне знать, неужели наш заместитель редактора испугался
сцены, публики или самого себя? Почему он в конце концов отказался от
певческой карьеры? Ведь тогда, за городом, он удивительно пел "Утро
туманное, утро седое...". Помню, я его спросил, почему он не записал этот
романс, чтобы его могли слушать многие. "Так поют только для себя или для
близких людей, - ответил он. - Стоит лишь выйти на сцену, в дело вступают
другие законы". Тогда я не понял этой фразы и промолчал. Сейчас, кажется,
начинал догадываться, что же тревожило некогда шефа...
Кроме того, меня не покидало ощущение, что я прочитал нечто не
предназначавшееся для чужих глаз, заглянул в какой-то интимный уголок души
другого человека. Но с другой стороны, пишут именно для того, чтобы кто-то
мог прочитать написанное. Тем более эта машинопись была небрежно брошена в
шкаф. Значит, ею не слишком дорожили.
И все же было странно читать строки о корреспондентском пункте, о
городе, в котором я увидел совсем не то, что увидел автор записок.
Например, я так и не побывал в парке, где обретались лебеди, и в кафе в
бывшем доме графа Бадени. Но уже успел объездить почти все заводы. К ним
вели широкие проспекты, как бы прорубленные сквозь кварталы типовых
двенадцатиэтажных домов. Старая часть города затерялась среди новостроек.
Да, наверное, и новостроек-то в пору, когда здесь жил мой предшественник,
было поменьше.
С тех пор он не только успел переехать в столицу, но и выпустить в
свет три книги. За одну - сборник очерков о чудаках, которые на самом деле
были вовсе не чудаками, а людьми полезными, энергичными, деятельными, но,
может быть, чуточку лишь не похожими на других, - ему присудили
республиканскую премию. И вообще, наш заместитель редактора был не только
администратором, но человеком, великолепно пишущим. И потому никого не
раздражало, если он в чьем-то материале менял слова или правил целые
абзацы.
Чайник вскипел. Я заварил себе чаю и возвратился в кабинет, к
рукописи. Вероятно, время от времени я ставил чашку на обратную сторону
уже прочитанных страниц. На них и по сей день сохранились желтоватые
кружочки, оставленные донышком чашки.
Был момент: я вдруг почувствовал себя неловко оттого, что в моем
сознании стали переплетаться мое собственное "я" и "я" автора рукописи.
Мне стало казаться, что мы вместе глядим в окно, вспоминая, где стояла
Марина, когда ей навстречу двинулся человек в светлом плаще; потом я начал
вдруг искать спички и сигареты, досадуя, что от курения "садится" голос,
хотя я никогда не курил, а о моем голосе говорить было просто смешно.
Обычный голос, предназначенный для обыденного, ежедневного пользования.
Никак не певческий.
...Кажется, я догадался, кого из местных писателей имел в виду автор.
Это был человек солидный, с положением и определенным, отнюдь не малым
весом в здешних литературных кругах. К нему не так-то просто было попасть
в кабинет, уставленный стеллажами, за толстыми стеклами которых прятались
корешки солидных изданий с золотым тиснением и с обычным, переплетенные в
кожу и холст. На одной из полок выстроились книги попроще, большею частью
в мягких обложках. Это были произведения самого хозяина кабинета. А на
стене, обрамленные в красное дерево и орех, были развешаны иллюстрации к
его рассказам и повестям.
Сам хозяин восседал за огромным столом старинной работы,
поблескивавшим литой латунью и стеклами двух хрустальных фонарей по бокам.
И так медленно, степенно поднимался он навстречу посетителю, что невольно
приходило на ум не слово "встреча", а слово "аудиенция". Казалось, вас
допускали в святая святых, туда, где творится высокая культура, где
рождаются бессмертные строки и образы, которые вскоре, может быть, станут
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг