применения. Ионе приятно было сознавать себя добродетельным, а, конечно,
еще было бы приятнее, если б и другие тоже сознавали себя добродетельными.
Это была потребность его мягкой, мечтательной натуры; это же
обусловливало для него и потребность пропаганды. Сожительство
добродетельных с добродетельными, отсутствие зависти, огорчений и забот,
кроткая беседа, тишина, умеренность - вот идеалы, которые он проповедовал,
ничего не зная о способах их осуществления.
Несмотря на свою расплывчатость, учение Козыря приобрело, однако ж,
столько прозелитов в Глупове, что градоначальник Бородавкин счел нелишним
обеспокоиться этим. Сначала он вытребовал к себе книгу "О водворении на
земле добродетели" и освидетельствовал ее; потом вытребовал и самого
автора для освидетельствования.
- Чёл я твою, Ионкину, книгу, - сказал он, - и от многих надписанных в
ней злодейств был приведен в омерзение.
Ионка казался изумленным. Бородавкин продолжал:
- Мнишь ты всех людей добродетельными сделать, а про то позабыл, что
добродетель не от тебя, а от Бога, и от Бога же всякому человеку
пристойное место указано.
Ионка изумлялся все больше и больше этому приступу и не столько со
страхом, сколько с любопытством ожидал, к каким Бородавкин придет выводам.
- Ежели есть на свете клеветники, тати, злодеи и душегубцы (о чем и в
указах неотступно публикуется), - продолжал градоначальник, - то с чего же
тебе, Ионке, на ум взбрело, чтоб им не быть? и кто тебе такую власть дал,
чтобы всех сил людей от природных их званий отставить и зауряд с
добродетельными людьми в некоторое смеха достойное место, тобою "раем"
продерзостно именуемое, включить?
Ионка разинул было рот для некоторых разъяснений, но Бородавкин прервал
его:
- Погоди. И ежели все люди "в раю" в песнях и плясках время
препровождать будут, то кто же, по твоему, Ионкину, разумению, землю
пахать станет? и вспахавши сеять? и посеявши жать? и собравши плоды, оными
господ дворян и прочих чинов людей довольствовать и питать?
Опять разинул рот Ионка, и опять Бородавкин удержал его порыв.
- Погоди. И за те твои бессовестные речи судил я тебя, Ионку, судом
скорым, и присудили тако: книгу твою, изодрав, растоптать (говоря это,
Бородавкин изодрал и растоптал), с тобою же самим, яко с растлителем
добрых нравов, по предварительной отдаче на поругание, поступить, как мне,
градоначальнику, заблагорассудится.
Таким образом, Ионой Козырем начался мартиролог глуповского либерализма.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели
Ионку на базар и, дабы сделать вид его более омерзительным, надели на него
сарафан (так как в числе последователей Козырева учения было много
женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В
довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на
преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
Таков был первый дебют глуповского либерализма. Несмотря, однако ж, на
неудачу, "дурные страсти" не умерли, а образовали традицию, которая
переходила преемственно из поколения в поколение и при всех последующих
градоначальниках. К сожалению, летописцы не предвидели страшного
распространения этого зла в будущем, а потому, не обращая должного
внимания на происходившие перед ними факты, заносили их в свои тетрадки с
прискорбною краткостью. Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем
дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь за то,
что говорит хульные слова, а слова те в том состояли, что "всем-де людям в
еде равная потреба настоит, и кто-де ест много, пускай делится с тем, кто
ест мало". "И сидя на цепи, Ивашка умре", - прибавляет летописец. Другой
пример случился при Микаладзе, который хотя был сам либерал, но, по
страстности своей натуры, а также по новости дела, не всегда мог
воздерживаться от заушений. Во время его управления городом тридцать три
философа были рассеяны по лицу земли за то, что "нелепым обычаем говорили:
трудящийся да яст; нетрудящийся же да вкусит от плодов безделья своего".
Третий пример был при Беневоленском, когда был "подвергнут расспросным
речам" дворянский сын Алешка Беспятов, за то, что к укору градоначальнику,
любившему заниматься законодательством, утверждал: "худы те законы, кои
писать надо, а те законы исправны, кои и без письма в естестве у каждого
человека нерукотворно написаны". И он тоже "от расспросных речей да с
испугу и с боли умре". После Беспятова либеральный мартиролог временно
прекратился.
Прыщ и Иванов были глупы; дю Шарио же был и глуп, и, кроме того, сам
заражен либерализмом. Грустилов, в первую половину своего
градоначальствования, не только не препятствовал, но даже
покровительствовал либерализму, потому что смешивал его с вольным
обращением, к которому имел непреодолимую склонность. Только впоследствии,
когда блаженный Парамоша и юродивенькая Аксиньюшка взяли в руки бразды
правления, либеральный мартиролог вновь восприял начало, в лице учителя
каллиграфии Линкина, доктрина которого, как известно, состояла в том, что
"все мы, что человеки, что скоты - все помрем и все к чертовой матери
пойдем". Вместе с Линкиным чуть было не попались впросак два знаменитейшие
философа того времени, Фунич и Мерзицкий, но вовремя спохватились и
начали, вместе с Грустиловым, присутствовать при "восхищениях" (см.
"Поклонение мамоне и покаяние"). Поворот Грустилова дал либерализму новое
направление, которое можно назвать
центробежно-центростремительно-неисповедимо-завиральным. Но это был
все-таки либерализм, а потому и он успеха иметь не мог, ибо уже наступила
минута, когда либерализма не требовалось вовсе. Не требовалось совсем, ни
под каким видом, ни к каких формах, ни даже в форме нелепости, ни даже в
форме восхищения начальством.
Восхищение начальством! что значит восхищение начальством? Это значит
такое оным восхищение, которое в то же время допускает и возможность оным
невосхищения! А отсюда до революции - один шаг!
Со вступлением в должность градоначальника Угрюм-Бурчеева либерализм в
Глупове прекратился вовсе, а потому и мартиролог не возобновлялся.
"Будучи, выше меры, обременены телесными упражнениями, - говорит
летописец, - глуповцы, с устатку, ни о чем больше не мыслили, кроме как о
выпрямлении согбенных работой телес своих". Таким образом продолжалось все
время, покуда Угрюм-Бурчеев разрушал старый город и боролся с рекою. Но по
мере того как новый город приходил к концу, телесные упражнения
сокращались, а вместе с досугом из-под пепла возникало и пламя измены...
Дело в том, что по окончательном устройстве города последовал целый ряд
празднеств. Во-первых, назначен был праздник по случаю переименования
города из Глупова в Непреклонск; во-вторых, последовал праздник в
воспоминание побед, одержанных бывшими градоначальниками над обывателями;
и, в-третьих, по случаю наступления осеннего времени, сам собой подошел
праздник "предержащих властей". Хотя, по первоначальному проекту
Угрюм-Бурчеева, праздники должны были отличаться от будней только тем, что
в эти дни жителям, вместо работ, предоставлялось заниматься усиленной
маршировкой, но на этот раз бдительный градоначальник оплошал. Бессонная
ходьба по прямой линии до того сокрушила его железные нервы, что, когда
затих в воздухе последний удар топора, он едва успел крикнуть: "Шабаш!" -
как тут же повалился на землю и захрапел, не сделав даже распоряжения о
назначении новых шпионов.
Изнуренные, обруганные и уничтоженные, глуповцы, после долгого
перерыва, в первый раз вздохнули свободно. Они взглянули друг на друга - и
вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но
чувствовали, что воздух наполнен сквернословием и что далее дышать в этом
воздухе невозможно. Была ли у них история, были ли в этой истории моменты,
когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? - ничего они
не помнили. Помнили только, что у них были Урус-Кугуш-Кильдибаевы,
Негодяевы, Бородавкины и, в довершение позора, этот ужасный, этот
бесславный прохвост! И все это глушило, грызло, рвало зубами - во имя чего?
Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло
гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руках,
пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор
прошедшему, настоящему и будущему...
А он между тем неподвижно лежал на самом солнечном припеке и тяжело
храпел.
Теперь он был у всех на виду; всякий мог свободно рассмотреть его и
убедиться, что это подлинный идиот - и ничего более.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло
казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то
всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может
поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный,
когда ни на ком не тяготел его, исполненный бесстыжества, взор, делалось
ясным, что это "громадное", это "всепокоряющее" - не что иное, как
идиотство, не нашедшее себе границ.
Как ни запуганы были умы, но потребность освободить душу от обязанности
вникать в таинственный смысл выражения "курицын сын" была настолько
сильна, что изменила и самый взгляд на значение Угрюм-Бурчеева. Это был
уже значительный шаг вперед в деле преуспеяния "неблагонадежных элементов".
Прохвост проснулся, но взор его уже не произвел прежнего впечатления.
Он раздражал, но не пугал. Убеждение, что это не злодей, а простой идиот,
который шагает все прямо и ничего не видит, что делается по сторонам, с
каждым днем приобретало все больший и больший авторитет. Но это раздражало
еще сильнее. Мысль, что шагание бессрочно, что в идиоте таится какая-то
сила, которая цепенит умы, сделалась невыносимою. Никто не задавался
предположениями, что идиот может успокоиться или обратиться к лучшим
чувствам и что при таком обороте жизнь сделается возможною и даже,
пожалуй, спокойною. Не только спокойствие, но даже самое счастье казалось
обидным и унизительным, в виду этого прохвоста, который единолично
сокрушил целую массу мыслящих существ.
"Он" даст какое-то счастье! "Он" скажет им: я вас разорил и оглушил, а
теперь позволю вам быть счастливыми! И они выслушают эту речь хладнокровно!
они воспользуются его дозволением и будут счастливы! Позор!!!
А Угрюм-Бурчеев все маршировал и все смотрел прямо, отнюдь не
подозревая, что под самым его носом кишат дурные страсти и чуть-чуть не
воочию выплывают на поверхность неблагонадежные элементы. По примеру всех
благопопечительных благоустроителей, он видел только одно: что мысль, так
долго зревшая в его заскорузлой голове, наконец осуществилась, что он
подлинно обладает прямою линией и может маршировать по ней сколько угодно.
Затем, имеется ли на этой линии что-нибудь живое, и может ли это "живое"
ощущать, мыслить, радоваться, страдать, способно ли оно, наконец, из
"благонадежного" обратиться в "неблагонадежное" - все это не составляло
для него даже вопроса...
Раздражение росло тем сильнее, что глуповцы все-таки обязывались
выполнять все запутанные формальности, которые были заведены
Угрюм-Бурчеевым.
Чистились, подтягивались, проходили через все манежи, строились в каре,
разводились по работам и проч. Всякая минута казалась удобною для
освобождения, и всякая же минута казалась преждевременною. Происходили
беспрерывные совещания по ночам; там и сям прорывались одиночные случаи
нарушения дисциплины; но все это было как-то до такой степени разрозненно,
что в конце концов могло, самою медленностью процесса, возбудить
подозрительность даже в таком убежденном идиоте, как Угрюм-Бурчеев.
И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и
шорох во время ночи. Он видел, как, с наступлением сумерек, какие-то тени
бродили по городу и исчезали неведомо куда, и как, с рассветом дня, те же
самые тени вновь появлялись в городе и разбегались по домам. Несколько
дней сряду повторялось это явление, и всякий раз он порывался выбежать из
дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх
удерживал его. Как истинный прохвост, он боялся чертей и ведьм.
И вот однажды появился по всем поселенным единицам приказ, возвещавший
о назначении шпионов. Это была капля, переполнившая чашу...
Но здесь я должен сознаться, что тетрадки, которые заключали в себе
подробности этого дела, неизвестно куда утратились. Поэтому я нахожусь
вынужденным ограничиться лишь передачею развязки этой истории, и то
благодаря тому, что листок, на котором она описана, случайно уцелел.
"Через неделю (после чего?), - пишет летописец, - глуповцев поразило
неслыханное зрелище. Север потемнел и покрылся тучами; из этих туч нечто
неслось на город: не то ливень, не то смерч. Полное гнева, оно неслось,
буровя землю, грохоча, гудя и стеня и по временам изрыгая из себя какие-то
глухие, каркающие звуки. Хотя оно было еще не близко, но воздух в городе
заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, животные
обезумели и метались по полю, не находя дороги в город. Оно близилось, и
по мере того как близилось, время останавливало бег свой. Наконец земля
затряслась, солнце померкло... глуповцы пали ниц. Неисповедимый ужас
выступил на всех лицах, охватил все сердца.
Оно пришло...
В эту торжественную минуту Угрюм-Бурчеев вдруг обернулся всем корпусом
к оцепенелой толпе и ясным голосом произнес:
- Придет...
Но не успел он договорить, как раздался треск, и бывый прохвост
моментально исчез, словно растаял в воздухе.
История прекратила течение свое".
К о н е ц
ОПРАВДАТЕЛЬНЫЕ ДОКУМЕНТЫ
I. МЫСЛИ О ГРАДОНАЧАЛЬНИЧЕСКОМ ЕДИНОМЫСЛИИ, А ТАКЖЕ О
ГРАДОНАЧАЛЬНИЧЕСКОМ
ЕДИНОВЛАСТИИ И О ПРОЧЕМ
Сочинил глуповский градоначальник Василиск Бородавкин26
Необходимо, дабы между градоначальниками царствовало единомыслие. Чтобы
они, так сказать, по всему лицу земли едиными устами. О вреде
градоначальнического многомыслия распространюсь кратко. Какие суть
градоначальниковы права и обязанности? - Права сии суть: чтобы злодеи
трепетали, а прочие чтобы повиновались. Обязанности суть: чтобы
употреблять меры кротости, но не упускать из вида мер строгости. Сверх
того, поощрять науки. В сих кратких чертах заключается недолгая, но и не
легкая градоначальническая наука. Размыслим кратко, что из сего произойти
может?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг