человеческим телом. Следовательно, если начать предотвращать эту
неизбежную развязку предварительными разглагольствиями, то не значит ли
это еще больше растравлять ее и придавать ей более ожесточенный характер?
Наконец, всякий администратор добивается, чтобы к нему питали доверие, а
какой наилучший способ выразить это доверие, как не беспрекословное
исполнение того, чего не понимаешь?
Как бы то ни было, но глуповцы всегда узнавали о предмете похода лишь
по окончании его.
Но как ни казались блестящими приобретенные Бородавкиным результаты, в
существе они были далеко не благотворны. Строптивость была истреблена -
это правда, но в то же время было истреблено и довольство. Жители понурили
головы и как бы захирели; нехотя они работали на полях, нехотя
возвращались домой; нехотя садились за скудную трапезу и слонялись из угла
в угол, словно все опостылело им.
В довершение всего, глуповцы насеяли горчицы и персидской ромашки
столько, что цена на эти продукты упала до невероятности. Последовал
экономический кризис, и не было ни Молинари, ни Безобразова, чтоб
объяснить, что это-то и есть настоящее процветание. Не только драгоценных
металлов и мехов не получали обыватели в обмен за свои продукты, но не на
что было купить даже хлеба.
Однако до 1790 года дело все еще кой-как шло. С полной порции обыватели
перешли на полпорции, но даней не задерживали, а к просвещению оказывали
даже некоторое пристрастие. В 1790 году повезли глуповцы на главные рынки
свои продукты, и никто у них ничего не купил: всем стало жаль клопов.
Тогда жители перешли на четверть порции и задержали дани. В это же время,
словно на смех, вспыхнула во Франции революция, и стало всем ясно, что
"просвещение" полезно только тогда, когда оно имеет характер
непросвещенный. Бородавкин получил бумагу, в которой ему рекомендовалось:
"По случаю известного вам происшествия извольте прилежно смотреть, дабы
неисправимое сие зло искореняемо было без всякого упущения".
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми
шагами и совсем не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с
удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались
кой-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он
обсудил этот факт не прямо, а с своей собственной оригинальной точки
зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже не
невежеством, а излишеством просвещения.
- Вольный дух завели! разжирели! - кричал он без памяти, - на французов
поглядываете!
И вот начался новый ряд походов, - походов уже против просвещения. В
первый поход Бородавкин спалил слободу Навозную, во второй - разорил
Негодницу, в третий - расточил Болото. Но подати всё задерживались.
Наступала минута, когда ему предстояло остаться на развалинах одному с
своим секретарем, и он деятельно приготовлялся к этой минуте. Но
провидение не допустило того. В 1798 году уже собраны были
скоровоспалительные материалы для сожжения всего города, как вдруг
Бородавкина не стало... "Всех расточил он, - говорит по этому случаю
летописец, - так, что даже попов для напутствия его не оказалось.
Вынуждены были позвать соседнего капитан-исправника, который и
засвидетельствовал исшествие многомятежного духа его".
ЭПОХА УВОЛЬНЕНИЯ ОТ ВОЙН
В 1802 году пал Негодяев. Он пал, как говорит летописец, за несогласие
с Новосильцевым и Строгановым насчет конституций. Но, как кажется, это был
только благовидный предлог, ибо едва ли даже можно предположить, чтоб
Негодяев отказался от насаждения конституции, если б начальство
настоятельно того потребовало. Негодяев принадлежал к школе так называемых
"птенцов", которым было решительно все равно, что ни насаждать. Поэтому
действительная причина его увольнения заключалась едва ли не в том, что он
был когда-то в Гатчине истопником и, следовательно, до некоторой степени
представлял собой гатчинское демократическое начало. Сверх того,
начальство, по-видимому, убедилось, что войны за просвещение, обратившиеся
потом в войны против просвещения, уже настолько изнурили Глупов, что
почувствовалась потребность на некоторое время его вообще от войн
освободить. Что предположение о конституциях представляло не более как
слух, лишенный твердого основания, - это доказывается, во-первых,
новейшими исследованиями по сему предмету, а во-вторых, тем, что, на место
Негодяева, градоначальником был назначен "черкашенин" Микаладзе, который о
конституциях едва ли имел понятие более ясное, нежели Негодяев.
Конечно, невозможно отрицать, что попытки конституционного свойства
существовали; но, как кажется, эти попытки ограничивались тем, что
квартальные настолько усовершенствовали свои манеры, что не всякого
прохожего хватали за воротник. Это единственная конституция, которая
предполагалась возможною при тогдашнем младенческом состоянии общества.
Прежде всего необходимо было приучить народ к учтивому обращению и
потом уже, смягчив его нравы, давать ему настоящие якобы права. С точки
зрения теоретической такой взгляд, конечно, совершенно верен. Но, с другой
стороны, не меньшего вероятия заслуживает и то соображение, что как ни
привлекательна теория учтивого обращения, но, взятая изолированно, она
нимало не гарантирует людей от внезапного вторжения теории обращения
неучтивого (как это и доказано впоследствии появлением на арене истории
такой личности, как майор Угрюм-Бурчеев), и следовательно, если мы
действительно желаем утвердить учтивое обращение на прочном основании, то
все-таки прежде всего должны снабдить людей настоящими якобы правами. А
это, в свою очередь, доказывает, как шатки теории вообще и как мудро
поступают те военачальники, которые относятся к ним с недоверчивость.
Новый градоначальник понял это и потому поставил себе задачею
привлекать сердца исключительно посредством изящных манер. Будучи в
военном чине, он не обращал внимания на форму, а о дисциплине отзывался
даже с горечью.
Ходил всегда в расстегнутом сюртуке, из-под которого заманчиво
виднелась снежной белизны пикейная жилетка и отложные воротнички. Охотно
подавал подчиненным левую руку, охотно улыбался, и не только не позволял
себе ничего утверждать слишком резко, но даже любил, при докладах,
употреблять выражения, вроде: "Итак, вы изволили сказать", или: "Я имел
уже честь доложить вам" и т. д. Только однажды, выведенный из терпения
продолжительным противодействием своего помощника, он дозволил себе
сказать: "Я уже имел честь подтверждать тебе, курицыну сыну"... но тут же
спохватился и произвел его в следующий чин. Страстный по природе, он с
увлечением предавался дамскому обществу, и в этой страсти нашел себе
преждевременную гибель. В оставленном им сочинении "О благовидной господ
градоначальников наружности" (см. далее, в оправдательных документах) он
довольно подробно изложил свои взгляды на этот предмет, но, как кажется,
не вполне искренно связал свои успехи у глуповских дам с какими-то
политическими и дипломатическими целями. Вероятнее всего, ему было
совестно, что он, как Антоний в Египте, ведет исключительно изнеженную
жизнь, и потому он захотел уверить потомство, что иногда и самая
изнеженность может иметь смысл административно-полицейский. Догадка эта
подтверждается еще тем, что из рассказа летописца вовсе не видно, чтобы во
время его градоначальствования производились частые аресты или чтоб
кто-нибудь был нещадно бит, без чего, конечно, невозможно было бы
обойтись, если б амурная деятельность его действительно была направлена к
ограждению общественной безопасности. Поэтому почти наверное можно
утверждать, что он любил амуры для амуров и был ценителем женских атуров
просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь для
ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный
либерализм, все-таки не упускало от времени до времени спрашивать: не пора
ли начать войну? "Он же, - говорит по этому поводу летописец, - жалеючи
сиротские слезы, всегда отвечал: не время, ибо не готовы еще собираемые
известным мне способом для сего материалы. И, не собрав таковых, умре".
Как бы то ни было, но назначение Микаладзе было для глуповцев явлением
в высшей степени отрадным. Предместник его, капитан Негодяев, хотя и не
обладал так называемым "сущим" злонравием, но считал себя человеком
убеждения (летописец везде, вместо слова "убеждения", ставит слово
"норов"), и в этом качестве постоянно испытывал, достаточно ли глуповцы
тверды в бедствиях. Результатом такой усиленной административной
деятельности было то, что к концу его градоначальничества Глупов
представлял беспорядочную кучу почерневших и обветшавших изб, среди
которых лишь съезжий дом гордо высил к небесам свою каланчу. Не было ни
еды настоящей, ни одёжи изрядной. Глуповцы перестали стыдиться, обросли
шерстью и сосали лапы.
- Но как вы таким манером жить можете? - спросил у обывателей
изумленный Микаладзе.
- Так и живем, что настоящей жизни не имеем, - отвечали глуповцы, и при
этом не то засмеялись, не то заплакали.
Понятно, что ввиду такого нравственного расстройства главная забота
нового градоначальника была направлена к тому, чтобы прежде всего снять с
глуповцев испуг. И надо сказать правду, что он действовал в этом смысле
довольно искусно. Предпринят был целый ряд последовательных мер, которые
исключительно клонились к упомянутой выше цели и сущность которых может
быть формулирована следующим образом: 1) просвещение и сопряженные с оным
экзекуции временно прекратить, и 2) законов не издавать. Результаты были
получены с первого же раза изумительные. Не прошло месяца, как уже шерсть,
которою обросли глуповцы, вылиняла вся без остатка, и глуповцы стали
стыдиться наготы. Спустя еще один месяц они перестали сосать лапу, а через
полгода в Глупове, после многих лет безмолвия, состоялся первый хоровод,
на котором лично присутствовал сам градоначальник и потчевал женский пол
печатными пряниками.
Такими-то мирными подвигами ознаменовал себя черкашенин Микаладзе. Как
и всякое выражение истинно плодотворной деятельности, управление его не
было ни громко, ни блестяще, не отличалось ни внешними завоеваниями, ни
внутренними потрясениями, но оно отвечало потребности минуты и вполне
достигало тех скромных целей, которые предположило себе. Видимых фактов
было мало, но следствия бесчисленны. "Мудрые мира сего! - восклицает по
этому поводу летописец, - прилежно о сем помыслите! и да не смущаются
сердца ваши при взгляде на шелепа и иные орудия, в коих, по высокоумному
мнению вашему, якобы сила и свет просвещения замыкаются!"
По всем этим причинам, издатель настоящей истории находит совершенно
естественным, что летописец, описывая административную деятельность
Микаладзе, не очень-то щедр на подробности. Градоначальник этот важен не
столько как прямой деятель, сколько как первый зачинатель на том мирном
пути, по которому чуть-чуть было не пошла глуповская цивилизация.
Благотворная сила его действий была неуловима, ибо такие мероприятия,
как рукопожатие, ласковая улыбка и вообще кроткое обращение, чувствуются
лишь непосредственно и не оставляют ярких и видимых следов в истории. Они
не производят переворота ни в экономическом, ни в умственном положении
страны, но ежели вы сравните эти административные проявления с такими,
например, как обозвание управляемых курицыными детьми или беспрерывное их
сечение, то должны будете сознаться, что разница тут огромная. Многие,
рассматривая деятельность Микаладзе, находят ее не во всех отношениях
безупречною.
Говорят, например, что он не имел никакого права прекращать просвещение
- это так. Но, с другой стороны, если с просвещением фаталистически
сопряжены экзекуции, то не требует ли благоразумие, чтоб даже и в таком
очевидно полезном деле допускались краткие часы для отдохновения? И еще
говорят, что Микаладзе не имел права не издавать законов, - и это,
конечно, справедливо.
Но, с другой стороны, не видим ли мы, что народы самые образованные
наипаче почитают себя счастливыми в воскресные и праздничные дни, то есть
тогда, когда начальники мнят себя от писания законов свободными?
Пренебречь этими указаниями опыта едва ли возможно. Пускай рассказ
летописца страдает недостатком ярких и осязательных фактов, - это не
должно мешать нам признать, что Микаладзе был первый в ряду глуповских
градоначальников, который установил драгоценнейший из всех
административных прецедентов - прецедент кроткого и бесскверного
славословия. Положим, что прецедент этот не представлял ничего особенно
твердого; положим, что в дальнейшем своем развитии он подвергался многим
случайностям более или менее жестоким; но нельзя отрицать, что, будучи
однажды введен, он уже никогда не умирал совершенно, а время от времени
даже довольно вразумительно напоминал о своем существовании. Ужели же
этого мало?
Одну имел слабость этот достойный правитель - это какое-то неудержимое,
почти горячечное стремление к женскому полу. Летописец довольно подробно
останавливается на этой особенности своего героя, но замечательно, что в
рассказе его не видится ни горечи, ни озлобления. Один только раз он
выражается так: "Много было от него порчи женам и девам глуповским", и
этим как будто дает понять, что, и по его мнению, все-таки было бы лучше,
если б порчи не было. Но прямого негодования нигде и ни в чем не
выказывается.
Впрочем, мы не последуем за летописцем в изображении этой слабости, так
как желающие познакомиться с нею могут почерпнуть все нужное из
прилагаемого сочинения: "О благовидной градоначальников наружности",
написанного самим высокопоставленным автором. Справедливость требует,
однако ж, сказать, что в сочинении этом пропущено одно довольно крупное
обстоятельство, о котором упоминается в летописи. А именно: однажды
Микаладзе забрался ночью к жене местного казначея, но едва успел
отрешиться от уз (так называет летописец мундир), как был застигнут
врасплох ревнивцем-мужем. Произошла баталия, во время которой Микаладзе не
столько сражался, сколько был сражаем. Но так как он вслед за тем умылся,
то, разумеется, следов от бесчестья не осталось никаких. Кажется, это была
единственная неудача, которую он потерпел в этом роде, и потому понятно,
что он не упомянул об ней в своем сочинении. Это была такая ничтожная
подробность в громадной серии многотрудных его подвигов по сей части, что
не вызвала в нем даже потребности в стратегических соображениях, могущих
обеспечить его походы на будущее время...
Микаладзе умер в 1806 году, от истощения сил.
------------------------------------------------------------------------
Когда почва была достаточно взрыхлена учтивым обращением и народ
отдохнул от просвещения, тогда, сама собой, стала на очередь потребность в
законодательстве. Ответом на эту потребность явился статский советник
Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг и товарищ Сперанского по
семинарии.
С самой ранней юности Беневоленский чувствовал непреоборимую
наклонность к законодательству. Сидя на скамьях семинарии, он уже начертал
несколько законов, между которыми наиболее замечательны следующие: "Всякий
человек да имеет сердце сокрушенно", "Всяка душа да трепещет" и "Всякий
сверчок до познает соответствующий званию его шесток". Но чем более рос
высокодаровитый юноша, тем непреоборимее делалась врожденная в нем страсть.
Что из него должен во всяком случае образоваться законодатель, - в этом
никто не сомневался; вопрос заключался только в том, какого сорта выйдет
этот законодатель, то есть напомнит ли он собой глубокомыслие и
административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд, как Дракон.
Он сам чувствовал всю важность этого вопроса, и в письме к "известному
другу" (не скрывается ли под этим именем Сперанский?) следующим образом
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг