древней Византии под сень Российския державы уповательным учинить", и
каждый день прибавлял к нему по одной строчке. Таким образом составилась
довольно объемистая тетрадь, заключавшая в себе три тысячи шестьсот
пятьдесят две строчки (два года было високосных), на которую он не без
гордости указывал посетителям, прибавляя при том:
- Вот, государь мой, сколь далеко я виды свои простираю!
Вообще, политическая мечтательность была в то время в большом ходу, а
потому и Бородавкин не избегнул общих веяний времени. Очень часто видали
глуповцы, как он, сидя на балконе градоначальнического дома, взирал
оттуда, с полными слез глазами, на синеющие вдалеке византийские твердыни.
Выгонные земли Византии и Глупова были до того смежны, что византийские
стада почти постоянно смешивались с глуповскими, и из этого выходили
беспрестанные пререкания. Казалось, стоило только кликнуть клич... И
Бородавкин ждал этого клича, ждал с страстностью, с нетерпением,
доходившим почти до негодования.
- Сперва с Византией покончим-с, - мечтал он, - а потом-с...
На Драву, Мораву, на дальнюю Саву,
На тихий и синий Дунай...
Д-да-с!
Сказать ли всю истину: по секрету, он даже заготовил на имя известного
нашего географа, К. И. Арсеньева, довольно странную резолюцию:
"Предоставляется вашему благородию, - писал он, - на будущее время
известную вам Византию во всех учебниках географии числить тако:
Константинополь, бывшая Византия, а ныне губернский город
Екатериноград, стоит при излиянии Черного моря в древнюю Пропонтиду и под
сень Российской державы приобретен в 17.. году, с распространением на оный
единства касс (единство сие в том состоит, что византийские деньги в
столичном городе Санктпетербурге употребление себе находить должны). По
обширности своей город сей, в административном отношении, находится в
ведении четырех градоначальников, кои состоят между собой в непрерывном
пререкании.
Производит торговлю грецкими орехами и имеет один мыловаренный и два
кожевенных завода". Но, увы! дни проходили за днями, мечты Бородавкина
росли, а клича все не было. Проходили через Глупов войска пешие, проходили
войска конные.
- Куда, голубчики? - с волнением спрашивал Бородавкин солдатиков.
Но солдатики в трубы трубили, песни пели, носками сапогов играли, пыль
столбом на улицах поднимали, и всё проходили, всё проходили.
- Валом валит солдат! - говорили глуповцы, и казалось им, что это люди
какие-то особенные, что они самой природой созданы для того, чтоб ходить
без конца, ходить по всем направлениям. Что они спускаются с одной плоской
возвышенности для того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность,
переходят через один мост для того, чтобы перейти вслед за тем через
другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще...
В этой крайности Бородавкин понял, что для политических предприятий
время еще не наступило и что ему следует ограничить свои задачи только так
называемыми насущными потребностями края. В числе этих потребностей первое
место занимала, конечно, цивилизация, или, как он сам определял это слово,
"наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества
быть твердым в бедствиях надлежит".
Полный этих смутных мечтаний, он явился в Глупов и прежде всего
подвергнул строгому рассмотрению намерения и деяния своих
предшественников. Но когда он взглянул на скрижали, то так и ахнул.
Вереницею прошли перед ним: и Клементий, и Великанов, и Ламврокакис, и
Баклан, и маркиз де Санглот, и Фердыщенко, но что делали эти люди, о чем
они думали, какие задачи преследовали - вот этого-то именно и нельзя было
определить ни под каким видом. Казалось, что весь этот ряд - не что иное,
как сонное мечтание, в котором мелькают образы без лиц, в котором звенят
какие-то смутные крики, похожие на отдаленное галденье захмелевшей
толпы... Вот вышла из мрака одна тень, хлопнула: раз-раз! - и исчезла
неведомо куда; смотришь, на место ее выступает уж другая тень, и тоже
хлопает как попало, и исчезает...
"Раззорю!", "не потерплю!" слышится со всех сторон, а что разорю, чего
не потерплю - того разобрать невозможно. Рад бы посторониться, прижаться к
углу, но ни посторониться, ни прижаться нельзя, потому что из всякого угла
раздается все то же "раззорю!", которое гонит укрывающегося в другой угол
и там, в свою очередь, опять настигает его. Это была какая-то дикая
энергия, лишенная всякого содержания, так что даже Бородавкин, несмотря на
свою расторопность, несколько усомнился в достоинстве ее. Один только
штатский советник Двоекуров с выгодою выделялся из этой пестрой толпы
администраторов, являл ум тонкий и проницательный и вообще выказывал себя
продолжателем того преобразовательного дела, которым ознаменовалось начало
восемнадцатого столетия в России. Его-то, конечно, и взял себе Бородавкин
за образец.
Двоекуров совершил очень многое. Он вымостил улицы: Дворянскую и
Большую, собрал недоимки, покровительствовал наукам и ходатайствовал об
учреждении в Глупове академии. Но главная его заслуга состояла в том, что
он ввел в употребление горчицу и лавровый лист. Это последнее действие до
того поразило Бородавкина, что он тотчас же возымел дерзкую мысль
поступить точно таким же образом и относительно прованского масла.
Начались справки, какие меры были употреблены Двоекуровым, чтобы
достигнуть успеха в затеянном деле, но так как архивные дела, по
обыкновению, оказались сгоревшими (а быть может, и умышленно
уничтоженными), то пришлось удовольствоваться изустными преданиями и
рассказами.
- Много у нас всякого шума было! - рассказывали старожилы, - и через
солдат секли, и запросто секли... Многие даже в Сибирь через это самое
дело ушли!
- Стало быть, были бунты? - спрашивал Бородавкин.
- Мало ли было бунтов! У нас, сударь, насчет этого такая примета: коли
секут - так уж и знаешь, что бунт!
Из дальнейших расспросов оказывалось, что Двоекуров был человек
настойчивый и, однажды задумав какое-нибудь предприятие, доводил его до
конца.
Действовал он всегда большими массами, то есть и усмирял, и расточал
без остатка; но в то же время понимал, что одного этого средства
недостаточно.
Поэтому, независимо от мер общих, он, в течение нескольких лет сряду,
непрерывно и неустанно делал сепаратные набеги на обывательские дома и
усмирял каждого обывателя поодиночке. Вообще во всей истории Глупова
поражает один факт: сегодня расточат глуповцев и уничтожат их всех до
единого, а завтра, смотришь, опять появятся глуповцы и даже, по обычаю,
выступят вперед на сходках так называемые "старики" (должно быть, "из
молодых да ранние"). Каким образом они нарастали - это была тайна, но
тайну эту отлично постиг Двоекуров, и потому розог не жалел. Как истинный
администратор, он различал два сорта сечения: сечение без рассмотрения и
сечение с рассмотрением, и гордился тем, что первый в ряду
градоначальников ввел сечение с рассмотрением, тогда как все
предшественники секли как попало, и часто даже совсем не тех, кого
следовало. И, действительно, воздействуя разумно и беспрерывно, он добился
результатов самых блестящих.
В течение всего его градоначальничества глуповцы не только не садились
за стол без горчицы, но даже развели у себя довольно обширные горчичные
плантации для удовлетворения требованиям внешней торговли. "И процвела
оная весь, яко крин сельный, посылая сей горький продукт в отдаленнейшие
места державы Российской и получая взамен оного драгоценные металлы и
меха".
Но в 1770 году Двоекуров умер, и два градоначальника, последовавшие за
ним, не только не поддержали его преобразований, но даже, так сказать,
загадили их. И что всего замечательнее, глуповцы явились неблагодарными.
Они нимало не печалились упразднению начальственной цивилизации и даже как
будто радовались. Горчицу перестали есть вовсе, а плантации перепахали,
засадили капустою и засеяли горохом. Одним словом, произошло то, что
всегда случается, когда просвещение слишком рано приходит к народам
младенческим и в гражданском смысле незрелым. Даже летописец не без иронии
упоминает об этом обстоятельстве: "Много лет выводил он (Двоекуров)
хитроумное сие здание, а о том не догадался, что строит на песце". Но
летописец, очевидно, и в свою очередь, забывает, что в том-то собственно и
заключается замысловатость человеческих действий, чтобы сегодня одно
здание на "песце"
строить, а завтра, когда оно рухнет, зачинать новое здание на том же
"песце" воздвигать.
Таким образом, оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы
спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на "песце" была доведена в
нем почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое
выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную
пылью и мусором. И так думал, и этак, но настоящим манером додуматься
все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился
на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
- Руки у меня связаны, - горько жаловался он глуповцам, - а то узнали
бы вы у меня, где раки зимуют!
Тут же кстати он доведался, что глуповцы, по упущению, совсем отстали
от употребления горчицы, а потому на первый раз ограничился тем, что
объявил это употребление обязательным; в наказание же за ослушание
прибавил еще прованское масло. И в то же время положил в сердце своем:
дотоле не класть оружия, доколе в городе останется хоть один недоумевающий.
Но глуповцы тоже были себе на уме. Энергии действия они с большою
находчивостью противопоставили энергию бездействия.
- Что хошь с нами делай! - говорили одни, - хошь - на куски режь; хошь
- с кашей ешь, а мы не согласны!
- С нас, брат, не что возьмешь! - говорили другие, - мы не то что
прочие, которые телом обросли! нас, брат, и уколупнуть негде!
И упорно стояли при этом на коленях.
Очевидно, что когда эти две энергии встречаются, то из этого всегда
происходит нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей
нет. Есть что-то среднее, чему мы видали примеры при крепостном праве.
Бывало, попадется барыне таракан в супе, призовет она повара и велит
того таракана съесть. Возьмет повар таракана в рот, видимым образом жует
его, а глотать не глотает. Точно так же было и с глуповцами: жевали они
довольно, а глотать не глотали.
- Сломлю я эту энергию! - говорил Бородавкин и медленно, без
торопливости, обдумывал план свой.
А глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они, что бунтуют, но не
стоять на коленах не могли. Господи! чего они не передумали в это время!
Думают:
станут они теперь есть горчицу, - как бы на будущее время еще какую ни
на есть мерзость есть не заставили; не станут - как бы шелепов не пришлось
отведать. Казалось, что колени в этом случае представляют средний путь,
который может умиротворить и ту и другую стороны.
И вдруг затрубила труба, и забил барабан. Бородавкин, застегнутый на
все пуговицы и полный отваги, выехал на белом коне. За ним следовал
пушечный и ружейный снаряд. Глуповцы думали, что градоначальник едет
покорять Византию, а вышло, что он замыслил покорить их самих...
Так начался тот замечательный ряд событий, который описывает летописец
под общим наименованием "войн за просвещение".
------------------------------------------------------------------------
Первая война "за просвещение" имела, как уже сказано выше, поводом
горчицу, и началась в 1780 году, то есть почти вслед за прибытием
Бородавкина в Глупов.
Тем не менее Бородавкин сразу палить не решился; он был слишком педант,
чтобы впасть в столь явную административную ошибку. Он начал действовать
постепенно, и с этой целью предварительно созвал глуповцев и стал их
заманивать. В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил
перед обывателями вопрос о подспорьях вообще, и о горчице как о подспорье
в особенности; но оттого ли, что в словах его было более личной веры в
правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или
оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, - как бы то ни
было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять
всем обществом пали на колени.
"Было чего испугаться глуповцам, - говорит по этому случаю летописец, -
стоит перед ними человек роста невеликого, из себя не дородный, слов не
говорит, а только криком кричит".
- Поняли, старички? - обратился он к обеспамятевшим обывателям.
Толпа низко кланялась и безмолвствовала. Натурально, это его пуще
взорвало.
- Что я... на смерть, что ли, вас веду... ммерррзавцы!
Но едва раздался из уст его новый раскат, как глуповцы стремительно
повскакали с коленей и разбежались во все стороны.
- Раззорю! - закричал он им вдогонку.
Весь этот день Бородавкин скорбел. Молча расхаживал он по залам
градоначальнического дома и только изредка тихо произносил: "Подлецы!"
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при
предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы
довели энергию бездействия почти до утонченности. Они не только не
являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его
приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого
было убеждать, не у кого было ни о чем спросить. Слышалось, что кто-то
где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит - разыскать невозможно.
Между тем не могло быть сомнения, что в Стрелецкой слободе заключается
источник всего зла. Самые безотрадные слухи доходили до Бородавкина об
этом крамольничьем гнезде. Явился проповедник, который перелагал фамилию
"Бородавкин" на цифры и доказывал, что ежели выпустить букву р, то выйдет
666, то есть князь тьмы. Ходили по рукам полемические сочинения, в которых
объяснялось, что горчица есть былие, выросшее из тела девки-блудницы,
прозванной за свое распутство горькою, - оттого-де и пошла в мир "горчица".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг