Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
Ворон-челобитчик
Все сердце у старого ворона изболело. Истребляют вороний род: кому не
лень, всякий его бьет. И хоть бы ради прибытка, а то просто ради потехи. Да и
само вороньё измалодушничалось. О прежнем вещем карканье и в помине нет;
осыплют вороны гурьбой березу и кричат зря: "Вот мы где!" Натурально, сейчас -
паф! - и десятка или двух в стае как не бывало. Еды прежней, привольной, тоже
не стало. Леса кругом повырубили, болота повысушили, зверье угнали - никак
честным образом прокормиться нельзя. Стало вороньё по огородам, садам, по
скотным дворам шнырять. А за это опять - паф! - и опять десятка или двух в
стае как не бывало! Хорошо еще, что вороны плодущи, а то кто бы кречету, да
ястребу, да беркуту дань платил?
Начнет он, старик, своих младших собратий увещевать: "Не каркайте зря! не
летайте по чужим огородам!" - да только один ответ слышит: "Ничего ты, старый
хрен, в новых делах не смыслишь! нельзя, по нынешнему времени, не воровать. И
в науке так сказано: коли нечего тебе есть, так изворачивайся. И все так нынче
живут: дела не делают, а изворачиваются. Пропадать, что ли, нам! Мы еще где до
свету встанем, снимемся с гнезд и весь лес обшарим - везде хоть шаром покати.
Ни ягоды лесной, ни пичуги малой, ни зверя упалого. Даже червь, и тот в землю
зарылся".
Слышит старый ворон эти речи и глубокую думу думает. Трудные бывали на его
памяти времена. Целыми годами преследовала вороний род бескормица; без числа
вороньё погибало. Но тогда было правило: есть у тебя когти - рви ими свою
грудь, а на чужой кусок не зарься! Однако и тогда уж было приметно, что
недолго вороньё эту школу выдержит. Смотреть, как другие живут припеваючи, а
самому добровольно умирать с голода - от одного этого хоть чье хочешь сердце
изноет.
И наука, кстати, на помощь пришла: клюй, что можешь и где можешь! Удастся
набить зоб - летай на свободе сытый и веселый; не удастся - виси простреленный
на огороде, вместо чучела. На то война.
Когда принес его сюда, едва оперившегося, старый батько из-за тридевяти
морей, места здесь были вольные. Лес да вода - и глазом не окинешь. В лесу
всякой ягоды, всякого зверя, птицы - всего вдоволь; в воде рыба кишмя кишела.
Начальником и тогда у них был, как и теперь, ястреб, но тогдашний ястреб и сам
по себе был по горло сыт, да и прост был, так прост, что и до сих пор об его
простоте анекдоты ходят. Любил, правда, молоденькими воронятами полакомиться,
но и тут справедливость наблюдал: сегодня из одного гнезда унесет вороненка,
завтра из другого; а ежели видит, что гнездо бедное, упалое, так и безо всего
улетит. И подати тогда были не тяжелые: по яйцу с гнезда, да по перу с крыла,
да с каждых десяти гнезд по вороненку орлу в презент. Отбыл повинность - и спи
на оба уха.
Но чем дальше шло, тем глубже и глубже все изменялось. Облюбовал вольные
места человек и начал с того, что пустил в ход топор. Леса поредели, болота
стали затягиваться, река обмелела. Сначала по берегу реки появились заимки,
потом деревни, сёла, помещичьи усадьбы. Стук топора гулким эхом раздавался в
глубинах лесных, нарушая обычное течение жизни зверей и птиц. Старейшины
вороньего племени уже тогда предсказывали, что грозит что-то недоброе, но
молодое вороньё с веселым карканьем кружилось около человеческих жилищ, словно
приветствуя пришельцев. Строгие заветы предков наскучили молодым сердцам;
лесные глубины опостылели. Потребовалось новое, диковинное, неизведанное.
Вороньё разделилось на партии; начались пререкания, усобицы, рознь...
Одновременно с этими изменениями произошли изменения и в высших
орнитологических сферах. Старый ястреб оказался стоящим не на высоте своей
задачи. Он мог управлять только при патриархальных порядках, но когда
отношения усложнились, когда на каждом шагу в воронье существование врывались
новые элементы, административное чутье окончательно его покинуло. Главные
начальники называли его старым колпаком; вороньё оспаривало его власть и
бесцеремонно каркало ему в уши всякую чепуху. Он же, вместо того, чтоб пресечь
зло в самом корне, только благосклонно хлопал глазами и шутя говорил: "Вот
ужо, придет реформа, узнаете вы, как кузькину мать зовут!" Наконец и ожидаемая
реформа пришла. Старика сдали в архив, а прислали вместо него начальником
совсем молодого ястреба, да в помощь к нему, в видах пущего контроля,
поставили кречета.
Прилетели новые начальники и сказали вороньему племени немилостивое слово.
"Я вас к одному знаменателю приведу!" - "цыркнул ястреб, а кречет прибавил: "И
я тоже". Сказавши это, объявили, что отныне налоги увеличиваются против
прежнего втрое, выдали окладные листы и улетели.
Началось окончательное разорение. Вороньё роптало: "Налоги установили
немилостивые, а новых угодьев не предоставили!" - раздавалось по лесу; но ни
ястреб, ни кречет не внимали жалобам воронья и посылали копчиков ловить
смутьянов, которые зря пустые речи в народ пущают. Много было тогда гнезд
разорено, много вороньего племени в плен уведено и отдано на съедение волкам и
лисицам. Думали, что вороньё, испугавшись, на хвосте дани принесет. Но вороньё
от испуга только металось и жалобно каркало: "Хоть режьте, только стреляйте, а
даней нам взять неоткуда!"
Так оно и посейчас идет: вороньё разоряется, а казна не наполняется. Что и
добудет ворона на стороне, и то копчик на пути отнимет. Словом сказать, хуже
нельзя. Надумало было вороньё новых местов искать и летунов вперед для
разведок отправило, но они улететь - улетели, а назад не воротились. Может
быть, заблудились, может быть, по пути копчики задавили, а может быть, и сами
собой с голоду погибли. Да и шутка сказать - с насиженных мест неведомо куда
лететь! Нет нынче вольных мест! всюду проник человек! И ему тесно стало. Идет
вперед с топором; стонут леса, бегут звери, а он с утра до вечера корчует пни,
расчищает пашню, рубит избу, а ночью дрожит в землянке от холода и голода в
ожиданье, когда-то вся эта сутолока в порядок придет.
Думал-думал старый ворон и наконец надумал: "Надо лететь всю правду
объявить". Только стар он и слаб - долетит ли? Ведь лететь - дорога не
близкая. Сначала надо ястребу челом бить, потом кречету, а наконец и к
коршуну, который в ту пору вороньим племенем, вроде как начальник края,
правил.
У птиц тоже, как и у людей, везде инстанции заведены; везде спросят: "Был
ли у ястреба? был ли у кречета?", а ежели не был, так и бунтовщиком, того
гляди, прослывешь.
Наконец, однако ж, снялся ранним утром с гнезда и полетел. Видит, сидит
ястреб на высокой-высокой сосне, уж сытый, и клюв когтями чистит.
- Здравствуй, старче! - приветствовал его ястреб благодушно, - зачем
пожаловал?
- Прилетел я к твоему степенству правду объявить! - горячо закаркал старый
ворон, - гибнет вороний род! гибнет! человек его истребляет, дани немилостивые
разоряют, копчики донимают... Мрёт вороний род, а кои и живы - и тем
прокормиться нечем.
- Вот как! А не от нерадивости ли вашей все эти беды на вороний род
опрокинулись?
- Сам ты знаешь, что нерадивости в нас нет. С утра до ночи мы шарим и
корму доглядываем. Живем в трудах, как честному воронью жить надлежит, только
добыть что-нибудь честным образом невозможно стало.
Ястреб на минуту задумался, словно не решался настоящее слово выговорить,
но наконец сказал:
- Изворачивайтесь!
Однако решение это не удовлетворило, а только пуще взволновало ворона.
- Знаю я, что нынче все изворотами живут,- горячо ответил он,- да прост на
это наш вороний род. Другие миллионы крадут, и все им как с гуся вода, а
ворона украдет копейку - ей за это смерть. Подумай, разве это не злодейство:
за копейку - смерть. А ты еще учишь: "Изворачивайтесь!" Прислан ты к нам
начальником, чтоб защищать нас от обид, а явился первым разорителем и
угнетателем! Доколе мы будем терпеть? Ведь ежели мы...
Ворон не договорил и испугался: не легко, видно, правду-то объявлять.
Но ястреб, как сказано было выше, был сыт и смотрел на незваного гостя
благодушно.
- Знаю, не договаривай, - сказал он, - давно мы эту песню слышим, да
покуда бог еще миловал... А ты все-таки на ус себе намотай: прилетел ты ко мне
правду объявить, да на первом же слове и запнулся... Все ли ты сказал?
- Все покамест, - отвечал ворон, продолжая робеть.
- Ну, так я тебе вот что отвечу: правда твоя давно всем известна; не
только вам, воронам, а и копчикам, и ястребам, и коршунам. Только не ко двору
она в наше время пришлась, а потому, сколько об ней ни объявляй, хоть на всех
перекрестках кричи, - ничего из этого не выйдет. А когда наступит время, что
она сама собою объявится, - этого покуда никто не знает. Понял?
- Понял я одно: что вороньему роду конец пришел! - с горечью ответил
ворон.
- Ну, коли не понял, давай разговаривать. Говоришь ты, что человек вас
истребляет, - но разве можем мы, птицы, против человека идти? Человек порох
выдумал - а мы чем на это ответить можем? Выдумал человек порох - и палит в
нас, что вздумается, то над нами и делает. Мы все равно что мужики: со всех
сторон в них всяко палят. То железная дорога стрельнет, то машина новая, то
неурожай, то побор новый. А они только знай перевертываются. Каким-таким
манером случилось, что Губошлепов дорогу заполучил, а у них после того по
гривне в кошеле убавилось - разве тёмный человек может это понять? А дело-то
простое: Губошлепов порох выдумал, а мужики, ровно черви, только в навозе
копаться умеют. А ежели ты червь, так и живи, как червю жить подобает. Червю и
вы, вороньё, потачки не даете, - вспомни-ка! что если б он на вас гвалт
поднял, не вы ли бы первые удивились: "Червь, мол, ползущий, а тоже
разговаривает!" Так-то, старче! Кто одолеет, тот и прав. Понял теперь?
- Погибать, значит, надо? Ах, какое жестокое ты слово сказал! - затосковал
ворон.
- Жестоко ли мое слово, или не жестоко, не в том суть, а в том, что и я
правды от тебя не утаил. Не той правды, которой ты ищешь, а той, которую, по
нынешнему времени, всякий в расчет принимать должен. Но будем продолжать
разговор. Ты говоришь, что копчики корм у вас на лету отнимают, что я сам,
ястреб, ваши гнезда разоряю, что мы не защитники ваши, а разорители. Что ж: вы
кормиться хотите - и мы кормиться хотим. Кабы вы были сильнее - вы бы нас ели,
а мы сильнее - мы вас едим. Ведь это тоже правда. Ты мне свою правду объявил,
а я тебе - свою; только моя правда воочию совершается, а твоя за облаками
летает. Понял?
- Погибать, погибать надо! - продолжал твердить старый ворон, почти не
сознавая действительного значения Ястребовых речей, но инстинктивно чувствуя,
что они заключают в себе нечто неслыханно жестокое.
Ястреб оглянул челобитчика с головы до хвоста, и так как был сыт, то
захотелось ему пошутить над стариком.
- А хочешь, я тебя съем! - сказал он; но, увидев, что ворон инстинктивно
сделал скачок назад, продолжал, - ну тебя! тощ ты и стар - какая это еда!
Ну-тка, распахни-ка жилет!
Ворон распустил крылья и сам удивился: кости да кожа, ни пуху, ни перьев
нет - волк голодный, и тот на такую птицу не позарится.
- Вот видишь, каков ты стал. А все оттого, что о правде думаешь. Кабы ты
по-вороньи, без думы, жил - такой ли бы ты был! А впрочем, пора и кончить.
Жалуешься ты еще, что поборы с вас, воронья, немилостивые берут, - и это
правда. Но подумай: с кого же брать? Воробьи, синицы, чижи, зяблики - много ли
они могут дать? рябчики, глухари, стрепета, дятлы, кукушки? - эти живут каждый
сам по себе, их и днем с огнем не отыщешь. Одно вороньё живет обществом, как
настоящие мужики, и притом само о себе непрестанно возглашает - что же
удивительного, что оно в ревизские сказки попало? А коли попал в ревизские
сказки - держись! Если же в последнее время и впрямь сборы тяжелее прежнего
стали, то, стало быть, так нужно. Потребностей больше - и сборов больше: это
хоть кого хочешь спроси. Так-то вот, старче. Ты правду сказал, и я правду
сказал; а чья правда крепче - на это отвечает ваше воронье житьё. Ну, а теперь
лети восвояси, а я вздремнуть хочу.
Однако ворон не возвратился восвояси, а направил полет к кречету.
"Будь что будет, - думал он, тяжело взмахивая старческими крыльями, - а я
доведу дело до конца! Если и кречет моей правды не примет, то полечу в
губернию к самому коршуну, а от правды не отступлюсь!"
Кречет жил в впадине горного ущелья, и доступ к нему был очень труден. У
порога его жилища сидел дежурный копчик и принимал просителей. На этот раз
дежурным оказался известный всему вороньему роду копчик Иван Иваныч, фаворит
кречета (слухи шли даже, что он его побочный сын), который поручал ему самые
важные и секретные дела. Это был лихой малый, с виду добродушный, с
благосклонными и даже изысканными манерами. Не прочь был и побалагурить, и
кутнуть где-нибудь за облачком, и полетать с девушками-чечеточками в горелки,
и даже одолженье другу-приятелю сделать; но все это благодушие оставалось при
нем лишь до тех пор, покуда он находился вне службы. Как только он приступал к
исполнению обязанностей (особливо секретных поручений), то мгновенно
преображался. Становился холоден, суров и исполнителен до жестокости. Прикажут
ему настичь - он настигнет; прикажут удавить - задавит. Если птица и вдвое
больше и сильнее его, он таким кубарем к ней подлетит, что та загодя начинает
уж кричать и метаться от тоски. Вообще птицы, которые бывали у него в
переделке, при одном имени его трепетали от страха.
- Не проспался, старик? - иронически приветствовал челобитчика Иван
Иваныч.
Старый ворон понял, что здесь уже все известно. И у птиц существуют свои
лазутчики, через которых не только действия, но и тайные помышления обывателей
известны.
- Какой уж у стариков сон! - уклончиво отвечал он.
- Правду объявлять прилетел? - продолжал копчик, - ну, да, впрочем, это
твое дело. Доложить?
- Да, уж сделай такую милость.
Иван Иваныч юркнул в впадину и около часа там оставался. Ворон, с
замиранием сердца, ждал его появления. Наконец он показался.
- Велено тебе сказать, - молвил он, - что растабарывать с тобой некогда.
Правда твоя искони всем известна, да, стало быть, есть в ней порок, ежели она
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг