Искусство мореплавания не стоит еще на такой высоте (несмотря на примеры
бесстрашных путешественников), чтобы сделать блуждание в Тихом океане
увеселительной прогулкой...
В течение пятнадцати месяцев все наше человечество - это офицеры "Маркизы
Наннеты" (я могу не упоминать простых моряков). Новости и сплетни
рождаются тут, на палубе славной бригантины. И они кочуют вместе с ней,
как океаны, народы и короли кочуют вместе с Землей вокруг великого светила.
Я сказал: наше человечество. Ибо своим мы называем тот мир, частью
которого сознаем себя, который делает нас тем, что мы есть. Мы видели
также другие миры. На островах, где растет камфара и мускат, мы находили
чернокожих. Они соперничали с обезьянами в лазанье по ветвям. И с
попугаями в гортанных выкриках. Вы прочтите описание всего этого в трех
томах, которыми Ле-Кордек, наш командир, готовится затмить знаменитого
Бугенвиля. Отлично представляю, как недоуменно и капризно взлетает ваша
бровь: Ле-Кордек, морской волк с лицом, иссеченным багровыми шрамами,
голосом, гремящим иерихонской трубой над грозными валами океана, - и
одинокие бдения у письменного стола, безмолвная, неустанная борьба с
неподатливым словом, руки рубаки, нанизывающие ожерелья изящных фраз! Я не
выдам никакого секрета, признавшись, что на титуле этого труда (появится
ли он вообще?) было бы уместнее найти иное имя, некогда небезразличное
вам. Но опыт отучил меня от поисков справедливости в людских делах.
Мудрость состоит в покорности неизбежному порядку вещей.
Итак, я упомянул о туземцах. Черные, цвета золы или в пестрой раскраске -
да, дорогая, все они также люди, и равно перед ними растворены врата
спасения искупительной кровью. Это наши братья, но мы не помним родства с
ними. Они нам далеки, как созвездия.
Счастливые или несчастные братья? Вы знаете, что философы до хрипоты
спорят об этом и не пришли ни к какому заключению. Я не стану решать за
них. Я хочу только рассказать об одном видении другого мира, явившемся мне
в знойной Океании, видении, которое будет лучшим из всего, что похоронят
со мною в гробу.
Именно так я хочу продолжить наши беседы о золотом веке.
Есть несравнимое очарование, когда за пеной бурунов, в серебряном потоке
дня или ночными отсветами дрожащих костров встанет перед вами земля,
которой еще не видел никто. Я выражаюсь точно. Никто из людей нашего мира
- для нас это и есть: никто. И не будет высокомерием, если мореплаватель
откажет туземцам в праве оспаривать у него первенство в открытии их родины.
На волнах ветви и плоды - западный ветер когда-то пригнал такие же с
берегов Нового Света навстречу каравеллам Колумба; возглас вахтенного;
доносится свист птицы; скрипнули реи, и с пассатом пахнул жар накаленной
почвы, ропот и запах земли. Рядом смеются; в волчьих коричневых морщинах у
кого-то слезы - старик плачет, как женщина, под хлопающими парусами,
обнажив десны, взрыхленные цингой. Что там, за этим низким прибрежьем в
сизом оперении пальм, - в этом странном, опаленном, оплывающем в тусклой
дымке очерке неведомой земли?
Вот мгновенья, которыми искуплены для мореплавателя беды, труды и
опасности длинного пути, бури и штили, более страшные, чем бури!
Сейчас весна. Она размягчает снег на северных полях и человеческое сердце.
Она срывает людей с самых насиженных мест и увлекает за собой: я не забыл
этого. Мне особенно беспокойно весной. И больнее всего вспоминать о
мгновеньях счастья, недоступного больше мне.
Как долго, как жестоко трепал нас шторм! Ореховой скорлупкой была для его
неистовой ярости "Маркиза Наннета". Он откинул нас прочь от морских дорог.
Где мы очутились? Гладь этих наконец умиротворившихся вод, возможно,
никогда не рассекали судовые кили. То было пустынное сердце великого
Океана. Где-то в неизмеримых просторах рассеяны острова Дружбы,
Мореплавателей и Товарищества. Ничего не оставалось, как взять курс к
какому-либо из них, если новый шторм не добьет полумертвый корабль.
И тут вахтенный оповестил о суше. Мы наткнулись на осколок ее - такой
плоский, что становилось понятным, почему до сих пор ни один корабль не
замечал этой отмели.
Дождались рассвета. Брешь в коралловом рифе позволила войти в лагуну.
Разноцветные рыбы сновали в глубокой и прозрачной воде. Земля была рядом;
казалось, достаточно протянуть руку, чтобы сорвать зрелый плод.
Но мы совершенно ошиблись ночью в характере острова. Он вовсе не был ни
пустынно безжизненным, ни даже плоским! Отмели наносила быстрая речонка.
Тяжелое плодородие благословляло ее берега. Душный чистый аромат тропиков
неподвижно висел над нею. Ветви встречались через реку, лианы свивали их в
сплошной зеленый полог. Впрочем, он не оставался зеленым. Драгоценные
камни птиц сверкали в нем. Гигантские бабочки колыхались на гигантских
цветах, образуя двойное соцветие. Цветущие гирлянды обрамляли их, более
прекрасные, чем короны царей. Орхидеи походили на колибри. Сладостные
шишки ананасов соперничали с полновесными громадинами, спеющими на хлебном
дереве. Ваниль обнимала теоброму, дающую напиток богов. Флора раскрыла
свой рог изобилия, как на полотнах Рубенса. Конусообразный пик дымился
вдали.
И еще раз я почувствовал бессилие человека рядом с неиссякаемой щедрой
мощью природы. Как жалки казались здесь попытки прибрать к рукам,
занумеровать, назвать, вся эта игра в латинские системы, забавляющая наших
Линнеев, - какое безумие думать, что можно втиснуть в закостенелые рамки
вечную творящую силу!
Мы берем от природы одну десятитысячную, то, до чего дотянутся наши руки и
наш разум, то, что пригодно для наших маленьких целей. Это мы умеем
называть и в этом наша наука. Не довольно ли с нас?..
Так думаю я теперь, оглядываясь на неожиданно подаренное мне и так быстро
утраченное... А тогда? Тогда я, как и все мы, горел лишь одним желанием -
скорее ступить на берег острова.
И уже первые шаги убедили нас, что действительность превосходит самые
пылкие наши ожидания. Остров был сказочно богат. Целые флотилии не смогли
бы вывезти всех его сокровищ, и десятки торговых компаний составили бы тут
себе капиталы.
Мы непонятным образом ошиблись и в размерах острова. Он оказался гораздо
обширнее, чем можно было ожидать. Мы не отваживались, однако, особенно
удаляться от судна, хотя прохладный лиственный навес умерял зной,
неприметно было ни хищников, ни ядовитых змей, а чистота воздуха ручалась,
что нам не грозят лихорадки, порождение болотных миазмов, или москиты, бич
тропиков.
Первая ночь в палатках показала, что земля эта обитаема. Люди приближались
к кострам, они не боялись нас. То были статные молодцы с шапкой курчавых
волос и повязкой на бедрах. Они не походили на других туземцев Океании. Вы
знаете, что те, потрясая дротиками, окружают приближающийся корабль на
своих долбленых лодках. Назойливо лезут на палубу, за пустяки, которые
природа дает им даром, стараются выменять все привезенное вами с собой,
затем нализываются алкоголем, которого никогда не пробовали, и
огнестрельное оружие в конце концов лучший язык для переговоров с ними.
Туземцы этого острова не досаждали ни враждебностью, ни назойливостью. С
молчаливым любопытством они разглядывали нас из отдаления.
Следовало на что-нибудь решиться, если мы хотели остаться здесь столько,
сколько потребуется, чтобы привести потрепанную бурей бригантину в
состояние, пригодное для дальнейшего плавания, исследовать страну и
запастись провиантом. Следовало также позаботиться о сборе и доставке на
корабль ценнейших пряностей и копры. Экипаж не сумел бы со всем этим
справиться сам: ведь нас окружали неизмеримые богатства. К тому же болезни
ослабили людей. Значит, необходимо привлечь туземцев.
Ле-Кордек выслал отряды. Они не обнаружили поселений. У прибрежных скал,
куда вышли разведчики, резвились дельфины.
Наконец удалось захватить туземца. Казалось, больше всего он был этим
удивлен. Но нашим искусникам ничего не стоило заставить его разжать рот и
указать путь в деревню.
Мы двинулись с карабинами, блестящими безделушками в тючках и достаточно
емкими вместилищами для водки. В кольце черных тел мы прошли к большому
шалашу предводителя. Навстречу нам поднялся величественный и нагой
патриарх. Мне вспомнились семь бронзовых мудрецов Лисиппа, о которых
говорит Диоген. Приведенные нами переводчики, предусмотрительно
захваченные Ле-Кордеком на нескольких островах Океании, тщетно пробовали
двадцать наречий, похожих на птичий щебет. Наконец старик кивнул. Он
помолчал еще несколько минут, опираясь на посох. Затем он заговорил. Нам
переводили его слова с пятого на десятое. Но жесты досказали остальное.
Я передам вам его речь так, как она врезалась мне в память.
- Ты хочешь, чтобы я пошел и повел, как ты говоришь, "мой народ" сдирать
для тебя кору с живых деревьев и все кокосовые орехи с пальм, хотя это
проворнее сделали бы обезьяны. Ты хочешь еще, чтобы мы обшарили леса и
поляны, собрав все до одного зерна из тонких стручков: тебе полезнее были
бы птицы. Ты хочешь также, чтобы наши юноши, не дыша, доставали с морского
дна ракушки, выбирая с маленькими светлыми камешками внутри: попроси об
этом рыб! Ты хочешь... Да, ты хочешь, чтобы мы, как дети, перебирали
песчинки в реке, вылавливая желтые крошки, в которых вовсе нет ни смысла,
ни красоты. И чтобы мы долбили горы. А затем всем народом сложили к твоим
ногам тяжкие ноши - дань изуродованных лесов, обобранных вод,
обезображенной земли.
Вот чего ты хочешь, ты и приведенные тобой люди, которых во сто раз
меньше, чем нас, населяющих эту землю с тех пор, как небо, прильнувшее к
океану, крышей выгнулось над ней. Нашего неба, моря, страны и всех сил
нашего народа - вот чего ты хочешь. Зачем? Какая тебе польза в горе и
бедствиях других людей? Впрочем, это твое дело, а не мое. Но я не могу
понять еще, почему ты, не зная нас, думаешь о нас так дурно, что ожидаешь,
будто сами мы призовем к себе горе и бедствия для этой твоей, неведомой
нам пользы.
Ты говоришь, что дашь нам за это разные вещи, чтобы мы украсили себя,
наших женщин и утолили жажду. Я не знаю вещей, которые ты хочешь мне дать,
но мне и не надо их знать. Разве тебе не понятно, что не может быть таких
вещей, какие нужны мне, а имел бы их ты, а не я? День и ночь каждому дают
то, что ему нужно. И давая, ничего не просят взамен. Ибо нет дара в том,
что отбираешь обратно. Они одаривают только за то, что мы живем. Разве ты
не понимаешь этого? Такой же человек, как мы, что ты можешь прибавить к их
дарам? Свое тело - единственное, о чем скажешь: мое? Но оно не нужно нам.
Оно никому не нужно, кроме тебя. И ты еще беднее нас, ибо тело у тебя не
имеет даже цвета, и ты вынужден прикрывать его!
Взгляни, вот я хочу есть, и ветви наклоняют ко мне свои плоды. Большего
мне не надо. В плодах и побегах зреет вино для наших юношей, чтобы они
были неустрашимы. Что прибавишь ты?
Ты сказал: вот украшения для женщин, чтобы слаще казалась их любовь. Но
разве те, что ты принес, прекраснее раковин и цветов? Легких опахал
бабочек и огня заката? И разве тобой сделаны главные украшения девушек -
их глаза, и узкие ноздри, и горячие груди, и твердые бедра? Оглянись, вот
юноши и девушки. Они молоды, и юноша избирает девушку. Он вплетает ей в
волосы лепестки. Солнце светит им, и они веселы. Они кружатся, не видя
никого, кроме друг друга. И на закате он поведет ее в лес. Они будут
любить друг друга, пока с ними останется счастье. Может быть, так будет
всю их жизнь. А если нет, он еще найдет себе верную жену, а она мужа. Он
поедет на рыбную ловлю, и прибой оближет ноги жены, ожидающей на рифах.
Она намаслит ему волосы, напоит соком кокоса и научит детей улыбаться
отцу. Что прибавишь ты?
Ты сказал: "мой народ". Я не могу понять, что ты думал при этом. Если меня
слушают во всех хижинах и шалашах, то это потому, что я лучше знаю, как
жить мудро и справедливо. Я учу тому, чему научила меня жизнь. Старость -
печальная вещь, но она постигла меня, как постигает всякого, и надо, чтобы
не пропала даром та единственная выгода, которую дает она. Меня слушают
потому, что, уча других, я говорю о них, а не о себе! Я ничего не прошу,
как равно ничего не даю: старик ничего не может дать сильным и молодым.
Но я помогаю им взять то, что есть у них самих и чего больше нет у меня.
Если бы я не делал этого, моя жизнь слилась бы уже с вечным Ничем. Когда
же старость поглощает силы кого-либо из слушающих меня, они перестают
нуждаться во мне. Они уже сами, как я. Но им нечем гордиться и незачем
сожалеть о них: ибо ни гордости, ни жалости не подлежит то, над чем не
властен человек. И когда исполнится срок моей жизни, один из них, по
согласию всех, заступит на мое место...
И если ты все это имел в виду, говоря "мой народ", то как же ты, не
имеющий ничего, предлагаешь, чтобы я заставил моих сограждан, богатых
всем, бросить тебе свое достояние - свою свободу, свою радость, свою
жизнь, то есть совершить поступок бессмысленный и безрассудный? Может
быть, я кажусь тебе сумасшедшим; но разве ты думаешь, что один безумец
может сделать безумными сотни не потерявших разума?
- Уходи же, чужестранец, лишенный цвета! Я сказал все. Уходи и подумай о
простых вещах, которых не видит твой затуманенный взор. Мы попросим
великое море быть благосклонным к тебе на твоем пути.
Старец умолк. Невозможно выразить, что я почувствовал, услышав под сенью
лиан бессмертные принципы "Кодекса природы", начертанные, как
рассказывают, золотым пером Дидро, - мне не забыть, пусть случайного,
рукопожатия этого человека под вашим гостеприимным кровом!*
Ошеломленные, мы не шелохнулись. Нужно ли добавлять, что многие из нас в
душе возблагодарили Создателя, уберегшего счастливых детей блаженного
острова от бесчеловечной руки работорговцев-англичан. О, если бы я мог
навсегда остаться тут, сбросив оболочку белой кожи и бесполезное бремя
культуры! Вашему чувствительному сердцу был бы любезен этот мир, где не
отделяют "мое" от "твоего" и где не начиналась еще история, состоявшая,
как говорит Греции, в том, что народы передали себя королям.
Между тем положение становилось запутанным. Сумел ли я внятно объяснить,
что повлек бы за собой для нас поворот - прочь от Сезама с его уже
растворенными вратами? Прочь от славы, богатства, удачи всей жизни!
Подумайте: завершены скитания, впереди, з а в т р а домашний
камелек. Сны о дивном минувшем и сбывшиеся мечты наяву. В
с е. Н а в с е г д а. Вы знаете, что это для моряка? "Для меня и
моих детей", - скажет он.
Следовало помнить, наконец, об интересах французской короны, осеняющей
пути далеких странствий - ради познания неведомого и приращения сокровищ
королевства торговлей и мореплаванием.
Ле-Кордек проявил неожиданное терпение. Напрасно прибегали к доводам - не
нашлось неотразимых для старца. Оставалось дать слово силе вместо
бессильной кротости. Я хотел бы опустить завесу. Пролилась кровь.
Бесполезная кровь - мы располагали лишь ничтожной силой, ярость шторма не
пощадила пороховых чуланов - к клочку суши в морской пустыне прибило
искалеченное судно с экипажем, вооруженным хлопушками!
И все же этого было бы довольно, чтобы в Океании вас признали богом... или
дьяволом. Но здесь... Страх не согнул позвоночника наконец-то покорившимся
усердным работникам. Нет! Черные грибы дыма тщетно выросли над жалкими
шалашами деревни. Остров вымер. Туземцы исчезли.
Б е с п о л е з н а я к р о в ь!..
А ночная тьма тучей ладей обступила корабль. Мы больше не решались
ночевать на берегу. Отряды не смели углубляться в леса. Умолчу ли о
негаданном? Я ошибся, воображая, будто лишь немногие из наших, изощренные
в диалектике, поняли речь старика. Оборачиваясь, мы ловили косые взгляды.
Матросы забывчиво пренебрегали самыми категорическими приказами. Мачта,
которую укрепляли, вырвалась из гнезда, конец ее просвистел у головы
Ле-Кордека.
И вот - через волны, хребты, дебри и пески я обращаюсь к вам. Друзья мои!
Не слишком ли громко беседуем мы при бесшумных слугах? При земледельцах,
возделывающих наши сады и поля? Даже при рыночных торговках? Что, если
близок - пусть звучит это абсурдом - страшный день, который мы сами
торопливо готовим, - день, когда - чересчур поздно! - слетит повязка с
наших глаз?
Видите, какие мысли внушают Южный Крест и досуг моряка!
Итак, медлить у острова сделалось невозможно. Заспешили плотничьи топоры и
кривые иглы парусинщиков. Офицеры не уставали подгонять. Нет места жалости
к другим, когда презираешь собственную слабость. Мы должны отчалить, чтобы
начать все сначала, по крохам, у побережий, облепленных европейскими
кораблями, как мед мухами...
Теперь, когда все ушло в невозвратное, я и шлю вам письмо - горькая удача!
- с капитаном одного из этих кораблей, тех, что опередили нас... Трюмы
полны, капитан возвращается на родину, - тем труднее наполнить их нам, тем
дальше она от нас!
Мне приходится упомянуть еще отчаянную "кухонную" вылазку, предпринятую
Ле-Кордеком ради повара и его кладовой. В решающий час не жалели зарядов.
Заговорила единственная пушка, сохранившая голос.
Последний возврат на борт. Поверка. Не досчитались одного. Он нарушил
строжайший запрет не отлучаться из рядов. С мешком за плечами, размахивая
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг