сотворивший нечто трудом ли долгим, прозрением ли мгновенным.
- Не всякий, - возразил Андрей. - Взять преступников...
- Страхом объяты они, страхом Божиим. Глушат в себе божественное из
страха же - вдруг да проснется? Тогда ведь - в петлю!
- Божественное? У преступников?
Епифан вздохнул и повернулся в Гиданне:
- Объясни ты.
- Чего ему объяснять? Он понимает, только притворяется.
- Все равно.
- Тогда так, - многозначительно начала Гиданна. - Задумывался ли ты,
почему человечество не деградирует, несмотря ни на какие провалы истории?
Вот ты думаешь: люди звереют...
- Я не думаю...
- Допустим. А я говорю: очеловечиваются. Отдельные могут. Но этим они
обрекают себя на новую жизнь в созданной ими же помойке. Всяк обречен
выкарабкиваться сам. Не в этой жизни, так в другой. Всяк обречен начинать с
того шага, на котором оступился. И нет иного, только к свету. Таков закон
кармы. И я говорю: если ты не преуспеешь, если не преодолеешь себя, тебе
придется прожить свою жизнь со всеми ее тяготами еще раз. И я говорю: все
божественное, что тебе дано, ты должен воплотить в себе и развить. Не з
этой жизнк, так в другой, так в третьей.
Епифак кивал удоволетворенно при каждом ее слове, будто она отвечала
урок, и бабка Татьяна, стояла в дверях, подперев кулачком, подбородок:
слушала завороженно. По избе разливался багровый отсвет от оконных стекол,
впитывающих закатное зарево.
Андрей молчал, раздумывая не столько над словами Гиданны, сколько над
заверением Енифана, что и он, Андрей, тоже верующий, как все. Скажи такое в
отделении милиции - шарахаться начнут.
- Какой я верующий... - сказав задумчиво. - Молиться не умею.
- Молиться надо, - обрадованно выкрикнул Епифан, словно ждал сказанного
и вот дождался. - Только не для Бога это, а для себя. Чтобы не забывал о
своем божественном предназначении...
- И в церковь не хожу.
- В церкви, ясное дело, скорее снисходит благость. Единое устремление
создает. - Старик пошевелил пальцами в воздухе и замолк, не находя слова.
Снова повисла тишина, ощутимая, плотная. И с улицы не доносилось ни
единого звука. Было в этом всесветном молчании что-то многозначительное и
жутковатое. Сильные духом молятся в пустыне, - сказал наконец.
- Противоречие получается, - возразил Андрей.
По следовательской привычке ему хотепось и теперь все до конца прояснить.
- Христос создавал церковь для всех, не деля людей на сильных и слабых...
- Церковь создал Павел, - прервал его Епифан.
При этом он опять сердито прихлопнул ладонью, и Андрей решил больше не
возражать, не лезть в спор со своими куцыми познаниями в этом деле. Но
похоже было, что, возражая, затронул он что-то важное.
Епифан выпрямился, навис над столом и заговорил назидательно. В
точности, как Гиданна, когда поучала. Даже голос был похож.
- Не поняв учение Христа, да толком и не зная его, Павел связал это
учение с фарисейским преданием, с Ветхим Заветом. Со времени Павла
начинается Талмуд христианский, называемый Учением Церквей. Учение Христа
проповедует непосредственное общение человека с Богом, утверждат, что
учительство есть источник зла в мире. И вот первый фарисей Павел, не
понимая учения, подхватывает слова и торопится поскорее всех научить
какой-то внешней вере в воскресшего и искупившего мир Христа. Когда Павел
учит, Евангелия еще нет и - учение Христа почти неизвестно, и Павел,
переменив одно суеверие на другое, проповедует его миру. И многие приняли
толкование Павла, одни - заменяя им иудейство, другие - эллинство. Но когда
являются Евангелия Матфея и Луки и в них выясняется вся сторона учения
Христова, его, это учение, подгибают под суеверие Павла, примешивают
иудейства, и вера в Христа представляется верой в нового прибавочного Бога
- Мессию...
Андрей слушал и недоумевал: чего это Епифана понесло в такие дебри?
Вроде и повода не было. Но что-то такое имелось в словах, заставляя
следить за мыслью.
Он коротко глянул на Гиданну. Она сидела бледная, с таким напряжением
на лице, что, казалось, вотвот потеряет сознание. Напряжение это
передавалось Андрею, но проходило, когда он отворачивался. Не задевала его
премудрость Епифанова, почти не задевала.
- Думаешь, все это я сам придумал? Это говорил еще граф Толстой. Тот
самый, писатель.
И еще больше удивился Андрей. Но не тому, что Лев Толстой бросил Павла,
то бишь еврейского проповедника Саула, что называется "рожей об стол" - все
русские писатели были горазды мудрствовать, а Лев Толстой в особенности, -
поразило, что деревенский мужик так лихо цитирует классика. Что это? Откуда
это у него? Или русскому колдуну все нипочем?
Не зная, ведает, не ведая, знает?
Ничего Андрей не сказал, но Епифан сам догадался о его думах.
- Да нет, какой я колдун. Я просто умею использовать дар, данный мне, как
и всякому, - разум и сердце.
Андрей подумал, что таких "умельцев" в некие времена называли еретиками.
И опять Епифан догадался и почему-то очень разволновался. Заговорил так,
будто продолжал незаконченный с кем-то спор:
- Еретики те, кто считает, что Богу, для того чтобы вочеловечиться, нужно
непременно поступать почеловечески. Ахают: девственница родила! Эка
невидаль! Такое бывало во все времена, и никого это не удивляло.
Вдумайтесь, как объясняют-то. Является к девице человек... Ну, ангел,
ангел, не маши головой-то, - резко повернулся Епифан к бабке Татьяне, будто
видел спиной. - Явился и говорит: придет к тебе вечерком некто, а ты на
всякий случай подмойся... Не вскакивай, не вскакивай, ишь, запрыгала, -
опять оглянулся Епифан. - А ты сообрази сама-то, что должна была дева
подумать?.. Пусть не подумала, не догадалась по неведению. Но люди-то потом
все так вот и посчитали. Иначе откуда же пошли всякие "Гаврилиады" и прочие
срамные байки... Не-ет, Духу Святому, чтобы вочеловечиться, совсем не нужно
лезть на деву-то по-мужицки. Дух Святой всегда и во всем, войти-выйти для
него-не обязательно дверью хлопать. Вникаешь? Вот и вникай, вникай.
- Чтой-та ты, Епифан, седни не в себе как! - сердито выкрикнула баба Таня
и порывисто заметалась по избе, запереставляла громко ухваты у печки,
загремела ведрами в сенях. - Послушать тебя, так сына-то Божьего и не было
совсем.
- Как же не было? Был Иисус, и родила его простая женщина обычным
образом.
- Обычным?! Без отца-та?
- Почему без отца? У тебя вон трое было, сама знаешь, можно ли без отца.
- Тьфу, охальник!..
- Не плюйся, о Боге речь.
Баба Таня, присевшая было на табуретку у двери, опять вскочила, убежала
в сени и затихла там, прислушиваясь.
- Отец был, да только нельзя было Иисусу по отцу зваться. Не для того
он рожден, чтобы продолжать отцово. Иисус не твой, не мой, он всеобщий.
- Без роду, без племени, - вынырнула из сеней баба Таня и хихикнула, явно
на что-то намекая.
Епифан крякнул, но виду не подал.
- Принадлежи Иисус к какому-нито племени, и племя это возгордилось бы
надо всеми, и не единение было бы, а распря.
Тут и Андрея проняло, и он сказал:
- Как же... Известно же, мать-то еврейка.
- Это еще вопрос. Вифлеем не один был. На севере, в нынешней Сирии,
тоже был Вифлеем, иные люди считают, что именно там Христос и родился.
И говорил-то он на галилейском речении арамейского языка. А арамейцы
восходят к финикиянам, а финикияне к древнеариям... Знаю, знаю, чего
скажешь, - замахал он рукой в сторону Андрея. - Дескать, Иудея, евреи
кругом. А ты что же думаешь, что Спаситель мог явиться там, где в нем нужды
не было? Иудеи погрязли в грехах, как никто. Уже тогда они провозгласили
себя избранниками Божьими и сочли, что им все дозволено. Первый грешник,
который зло объявляет благом, и не совсем падший тот, кто, творя зло,
знает, что он творит именно зло. Человеком был Иисус, обычным человеком...
- Как же, обычным! - опять встряла баба Таня.
- Не совсем обычным, - согласился Епифан. - Да ведь и Ганка наша, к
примеру, не совсем обычная. Много таких, кому они помогают, те, которые все
знают и нам говорят. Кто они? Ангелы? Пускай ангелы. Но такие же, как мы,
только другие, с другого свету.
- С того свету? Окстись, Епифан!
- С того, не с того, а с другого, откуда видней...
Епифан внезапно вскочил, уставился в окно:
- Да вона они, вона, опять шастают.
Андрей подался к окну, потом к двери:
- Поглядеть бы!
И остановился в дверях, оглянулся: вдруг скажут - нельзя?
- Чего ж не поглядеть? Можно и поглядеть.
Они прошли в дверь мимо крестящейся бабы Тани, остановились у
приоткрытой калитки. Совсем уже стемнело на улице, только вдали, над
лесом, кровямела неширокая полоса заката. В другой стороне, за огородами,
где был одинокий сарай с памятным сенником, стлался туман. А в том тумане
медленно плыли две человеческие фигуры, прозрачные, вроде как вырезанные
из полиэтиленовой пленки.
- Они? - шепотом спросил Андрей Гиданну, стоявшую рядом, прижавшуюся к
нему плечом. Плечо чуть подрагивало-то ли от прохлады вечерней, то ли еще
от чего.
Ответил Епифан:
- Они, родные.
- С летающих тарелок?
- С каких еще тарелок? Выдумки это. Тут они живут, где и мы, только в
своем мире.
- Как это?
- А так вот...
- Ученых бы позвать. По всему миру пришельцев ищут, а они тут, искать не
надо.
- Приезжали. Обругали нас выдумщиками, ничего, мол, нету.
- Да вот же...
- Это для тебя - вот же. Ну мы еще, они к нам привыкли, не прячутся.
- Ученых боятся, что ли?
- Чего им бояться у себя-то дома? Видать, не интересны им. Они ведь
заранее знают, кто чего скажет - подумает. И что завтра будет, тоже знают,
кто когда чихнет или помрет.
- А мы?.. Я-то чего?
- Чем-то ты им приглянулся.
- Может, пойти спросить?
- Не любят они, когда к ним суются. Надо - сами тебя найдут, а так ходи,
не ходи...
Прозрачные силуэты меж тем совсем потерялись в тумане, растворились в
нем. И как-то сразу туман погас, стал невидим в сгущавшемся сумраке.
Только закат еще тлел, сужаясь, но не угасая.
- Пожара бы не было, - непонятно почему сказал вдруг Епифан. - Не
нравится мне...
Что ему не нравилось, Андрей не спросил, И Гиданна тоже промолчала. Так
они и стояли некоторое время, ни слова не говоря. Андрей все вглядывался в
тьму за огородами, где был тот самый сарай и где только что плавали
странные силуэты, но ничего там уже не видел, совсем ничего.
Епифан застегнул на все пуговицы свой старенький пиджачишко, ознобно
передернул плечами.
- Ну, я пойду.
И пошел было, да остановился, оглянулся и, как тогда, у плетня,
погрозил пальцем:
- Смотрите у меня!..
Андрей засмеялся, но Гиданна никак не отозвалась, и он примолк,
почувствовав вдруг за шутливой угрозой старика что-то отнюдь не шуточное.
Он обнял Гиданну, прижался щекой к ее щеке, задохнувшись и возликовав в
душе, Но она отстранилась, шагнула к крыльцу.
- Спать пора. Завтра рано вставать.
"Можно и не вставать", - хотелось сказать Андрею. Но промолчал, подумал:
"Потом скажет, ночью".
В избе ярко горела электрическая лампочка, и свет ее после всего
таинственного, что было в тот вечер, показался неестественным. На высокой
кровати с железными спинками и никелированными шарами была пышно взбита
перина, острыми углами наволочки топорщилась подушка, тоже высоко взбитея
заботливой бабой Таней. А у другой стены лежал на полу ватный матрац с
аккуратно разглаженной подушкой и пестрым ватным одеялом.
- Располагайтесь, голубчики, приятных вам сновидений, - ласково пропела
баба Таня и подалась к выходу.
- А ты, баб Тань?
- Я в чуланчике.
- Давай я в чулане...
- Располагайтесь. Тебе, Андрей, чай, не жестко будет на полу-та?
- Не жестко, - весело ответствовал он, косо гяянув на высокую кровать.
- А я в чуланчике. Хорошо там. Прохладно, травами пахнет.
И выскользнула в сени, плотно затворив за собой дверь.
- Ты на кровать-то не заглядывайся, - сказала Гиданна. - Такой бугай.
Он подергал железную спинку и вздохнул: жидковато для двоих,
поломается, того гляди.
- Давай ты ко мне.
- Ладно. Потом. Гаси свет.
- В темноте раздеваться?
- Ничего, не запутаешься.
Промолчал, щелкнул выключателем, разделся, лег на жесткий матрац и
уставился во тьму, раздумывая, что делать: идти к Гиданне или дожидаться,
когда сема придет? Спохватился: если молчать, она возьмет да уснет. Позвал
тихо:
- Ты спишь?
- Засыпаю.
Хотел позвать ее, да вдруг сказал совсем другое:
- Эти чудики-то прозрачные в сарай пошли.
- Они который день там ходят.
- Чего им надо?
Сказал он это с чуть заметной иронией, дескать, ясно чего, мы тоже там
были.
- Ты зря смеешься,
- А как думать о пришельцах с того света? Всерьез?
- Я тебе говорила о других пространствам, да ты не понял.
"Не до того было", - подумал он.
- Ну так слушай, я расскажу.
"Иди, здесь расскажешь", - мысленно произмес Андрей. И еще повторил там
же мысленно, чтобы хорошенько поняла. Не поняла, не захотела. И он,
закинув руки за голову, стал глядеть на неясные тени на потолке.
А Гиданна говорила, тихо, назидательно, переходя на этот так не
нравившийся ему менторский тон.
- Русский математик Лобачевский путем аналогии между нашим трехмерным и
воображаемыми двух- и одномерным мирами выводил законы высших миров.
Представь себе одномерное существо, способное двигаться лишь в одном
направлении, не знающее что такое право и лево. Теперь представь себе, что
к нему приближается двухмерное существо, некая плоская фигура, квадрат там
либо треугольник.
Одномерное существо увидит лишь линию, подобную себе, если треугольник
приблизится ребром, и ничего ме увидит, если приблизится плоскостью.
Точно' так л"е двухмерное существо, не знающее верха и низа, ме способно
понять трехмерное существо. Если последний обратится ч первому, то
двухмерному будэт казаться, что голос звучит где-то внутри его самого.
Если существа высшего измерения попадают в фокус зрительных образов
низшего измерения, то эти последние видят только ту сторону первых,
которая свойственна их собственному измерению. Таким образом, существа
низшего измерения всегда находятся в сфере наблюдения невидимых ими
существ высшего измерения, и понятия высшего измерения настолько
неизвестны для существ низшего измерения, что последние не в состоянии
определить их свойственным им языком. Понятно?
Андрей промычал что-то невразумительное. Подумал, что такие
мудрствования и днем-то не переварить, не то что теперь, когда волнуют
совсем доуие мысли и образы.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг