ВЛАДИМИР РЫБИН
С НАМИ КРЕСТНАЯ СИЛА
Фантастическая повесть
Сон был странен и почему-то страшен: ослепительно белые колонны, увитые
виноградом, позолота высокого потолка, прохладный мрамор пола, на котором
отдыхали исколотые камнями босые ноги.
И одни и те же фразы назойливо лезли в уши: "В белом плаще с кровавым
подвоем... ранним утром четырнадцатого числа... в крытую колоннаду..."
Он видел их обоих - этого самого человека в белом плаще, сидевшего в
кресле, и другого, стоявшего перед ним, худого, небритого, со связанными
сзади руками, - видел со стороны и в то же время был как бы и тем и другим,
думал за них, говорил за них.
- Зачем ты смущал народ?
- Я видел, что людям можно помочь.
- Что тебе до этих людей? Разве ты один из них?
- Я не знаю, кто я.
"Зато я знаю, - подумал сидевший. - Был бы из них, катался бы в ногах,
просил помиловать. А упросив, плевался бы, смеясь над судьей, которого
одурачил. А этот ни о чем не просит, ни на кого, выгораживая себя, не
наговаривает. Говорит правду, даже когда выгодней соврать".
- Они приговорили тебя к смерти. Те самые, кому ты хотел помочь.
- Люди часто ошибаются.
- Эти люди редко ошибаются. Они приговорили тебя к смерти на кресте,
зная, что такой приговор должен утвердить я. Они хотят убить тебя моими
руками.
Он замолк: не говорить же подследственному, что не верит в его
виновность.
- Я хотел только, чтобы истина дошла до них.
- Истина? Что есть истина?
"Вот ты и попался, - подумал сидевший. - Ответишь, и я узнаю, откуда ты
родом. Для римлянина истина - юридическое, правовое, не противоречащее
римским законам, для иудея - это неизменность, соответствие вечному Закону.
"Скорее небо и земля прейдут, нежели одна черта из Закона пропадет", -
сказано в их учении. Ну а если скажешь, что истина - нечто жизненное,
меняющееся, значит, пришел издалека-из Индии или же из тех таинственных
земель, что лежат по ту сторону Понта Эвксинского..."
Неожиданный треск скатился по знойному лучу, наискось пронизывающему
пространство, и оба они разом взглянули вверх, в блеклую синеву неба,
просвечявающую меж высоких колонн.
И погасло видение, и замельтешило вдруг, как на экране у зазевавшегося
киномеханика.
Снова послышался треск, и Андрей окончательно проснулся. Полежал,
удивляясь сну. Увиденное и пережитое не уходило, не заплывало в памяти,
как всегда бывало после пробуждения. Вспомнил, что недавно смотрел очень
неприятный фильм Пазолини "Евангелие по Матфею", что в тот вечер был
долгий разговор о фильме, о романе Булгакова "Мастер и Маргарита", о
загадочности образа Христа, и успокоился: все обыкновенно, никакой мистики.
Опять затрещал телефон. В трубке дребезжал, как всегда крикливый, голос
дежурного по отделению милиции лейтенанта Аверкина:
- Савельев! Спишь, что ли? Не дозвониться. Давай ноги в руки...
- Что случнлось-то?
- Случилось, тут одна баба двух мужиков под электричку загнала.
- Что?!
- Срочно давай. Дэмин сказал: твое это дело. Смотри не засни, больше
будить не буду.
- Погоди. Я же в отпуске.
Но трубка уже частила гудками.
Андрей сунул руку под подушку, достал часы. Было ровно семь утра.
Семь утра?! Вспомнился вдруг чей-то рассказ, что будто бы тот
приснившийся ему суд Пилата над Иисусом начался к ровно в семь утра. Это
совпадение почему-то встревожило. И пока брился, он все думал о фильме, о
книге Булгакова, о своем сне, который никак не забывался. И еще
вспомнилось, что Пилат-то, по существу, пытался спасти Иисуса, придумывая
то один довод, то другой, чтобы не утверждать решение Синедриона о казни, И
жена-то его уговаривала. Дескать, видела сон, а сны перед пробуждением
сбываются...
"И у меня перед пробуждением", - подумал адруг Савельев. На минуту он
застыл у зеркала, словно впервые увидев себя намыленным, и испугался
своего вида. Подумалось, что в зеркале кто-то другой, бледный, пятнистый
от какой-то копоти и будто от ожогов.
- Черт знает что! - выругался он, промаргиваясь, мотая головой.
Непонятно, по какой аналогии вспомнилось вдруг давнее дело, так и не
раскрытое им. Еще зимой была обворована одна квартира. Чисто обворована -
ни взломанной двери, ни разбитых окон и вообще никаких следов. А унесли,
как уверял хозяин, только старинное серебро - ложки, вилки, бокалы,
супницу, - всего больше ста предметов. Ценность по нынешним временам
неимоверная. Кто-то знал, что брать. Правда, хозяин - Клямкин - оказался
потомком богатой до революции купеческой фамилии, и это, вероятно, было
вору известно. Но серебряный сервиз, чудом уцелевший после всех реквизиций
и конфискаций, наверняка прятался от чужих глаз, и, если о нем все-таки
разузнали, значит... Вот тут и вышла закавыка.
Хозяин клялся, что, кроме него одного, никто про сервиз не знал.
Полгода следили за рынками и комиссионными магазинами, думали - всплывет
серебро.
А оно как в воду кануло, и у Савельева начало закрадываться сомнение: а
не врет ли Клямкин, не перепутались ли у него в голове времена на старости
лет?..
Снова затрещал телефон, тихо и хрипло затрещал, незнакомо, и это тоже
отозвалось в душе смутной тревогой.
- Слушаю! - раздраженно сказал он в трубку, сердясь на самого себя:
такого с ним еще не бывало, чтобы сонная одурь не проходила сразу, как
вставал.
На другом конце провода кто-то кхекал, откашливался.
- Это товарищ Савельев?
Он узнал голос начальника отделения милиции майора Демина. Но это был
вроде бы и не Демин.
Тот никогда не выражался так вежливо.
- С кем я говорю?
- Вы меня не узнали?
- Теперь, кажется, узнал. Вам звонил дежурный?
- Звонил. Но вы же мне сами выходные дали. Догулять от отпуска.
- Отдыхайте. Это дело не горит,
Опять тенью прошла тревога. Чего это Демин вдруг на "вы" перешел?
Никогда этого не бывало.
И откладывать дела - не в его правилах.
- Когда это случилось? - спросил Савельев.
- Вчера вечером. Да, собственно, ничего и не случилось. Пострадавших
нет.
- А дежурный говорит... под электричку.
- Да, собственно, так и было. Но они запнулись...
- Запнулись?
- Да, оба. Это их спасло. Они даже в милицию не хотели заявлять.
- А кто заявил?
Какое-то время трубка молчала. Андрей ждал, что Демин выругает его за
неуместные расспросы по телефону и бросит трубку. Но тот только недовольно
кхекал, что тоже было никак не похоже на строгого, не любящего
рассусоливать начальника.
- Потом заявление написали. Да и женщина пришла. Говорит, что сама
испугалась и тем напугала этих двух граждан. А потом опять испугалась за
них, упала и сильно ушиблась.
- Запнулась? - машинально спросил Савельев, трогая пальцем засыхающую на
подбородке мыльную пену.
- Как вы догадались?
Андрей хотел сказать, что в этой бэлиберде кто-то явно крутит: мужики,
которые не собирались жаловаться в милицию, а пожаловались, эта баба,
запинающаяся за компанию с мужиками, или же сам Демин. Что-то было во всем
этом странное до дикости.
- Аверьян Ильич, как вы себя чувствуете?
- Я? А что? Хорошо чувствую.
- Я сейчас приеду.
- Сзгодня вы можете отдыхать.
- Я приеду, Аверьян Ильич. Отдохнем потом..,
Он хотел добавить любимую фразу Демина - "когда попадем в госпиталь", -
но промолчал. Подумал, что Демину до госпиталя ближе, а обижать людей даже
случайными намеками было не в его характере.
Характер у Савельева, надо сказать, был прескверный. Так он сам определял
его. Даже в приятельском трепе что-то все время держало его за язык. Иной
бухнет, подумавши, нет ли, поди разберись, и, если обидишься, захохочет,
похлопает по плечу, дескать, на своих не дуются, юмор понимать надо. И
инцидент исчерпан. То ли извинился, то ли нет - думай как хочешь. На душе
всегда было скверно после таких "шуточек", а самое пакостное - оставалась
какая-то робость перед бесцеремонным шутником. Сам же Савельев никогда не
позволял себе подобное. В самый ответственный момент мысль делала какой-то
кульбит, на мгновение он ставил себя на место собеседника, и готовая
сорваться с языке бесцеремонная фраза застревала в зубах. Он видел, что это
не прибавляло ему авторитета, что нагловатые да развязные преуспевают куда
больше, но переломить себя не мог. В критический момент жалко ему было
людей, жалко, и все тут. Не в милиции бы ему работать, а в детском саду. И
потому понимающий порой больше других, видевший, как ему казалось, дальше
других, обладающий столь ценной для следователя интуицией, он числился в
отделении в посредственностях.
Осознание своих пороков мучило Савельева больше, чем самая изнуряющая
работа, и если хогда и накатывала хандра, так только, пожалуй, от такого
вот самобичевания.
И в этот раз с изрядно испорченным настроением доехал он до отделения
милиции, кивнул у входа дежурному Аверкину, разговаривавшему с кем-то по
телефону, прошел по коридору и здесь у двери своего кабинета, увидел
молодую и очень даже миловидную женщину.
- Я вас жду, - сказала она.
- Именно меня?
- Да, мне сказали, что мое дело будет вести следователь Савельев.
- А откуда вы знаете, что я Савельев? Мы с вами вроде бы прежде не
встречались.
Ему захотелось добавить: "А жаль!". Но он не решился это сказать,
только про себя усмехнулся.
Женщина пожала плечами:
- Просто знаю.
Он пропустил ее вперед себя в кабинет, не без удовольствия оглядывая
стройную фигурку, у которой, как говорится, все было на месте и осекся,
поймав почти насмешливый взгляд посетительницы, Сказал, нахмурившись:
- Просто так и вороны не летают.
- Вы правы, - согласилась она. - Просто так ничего не бывает. И то, что
случилось вчера вечером, не случайность. Я полностью признаю обвинение.
- Вот как? А я вас пока что ни в чем не обвиняю, поскольку сам ничего
не знаю.
- Но вы же знаете.
- Вы поразительно осведомлены. Откуда?
Он подумал, что Демин, должно быть, при ней звонил ему, И скорее всего
этим объясняется удивившая его странность утреннего телефонного разговора.
Хотя тут же возник другой вопрос: с чего это вдруг Демин разговорился при
человеке, против которого выдвигается обвинение? Савельев искоса глянул на
женщину и подумал о своем начальнике, далеко уж не молодом, невесть что.
- Давайте по порядку, - сказал он, садясь за стол. И спохватился, что сам
никакого порядка не придерживается. По порядку полагается прежде всего
зайти к начальнику.
- Вы идите, я подожду.
- Что?!
Это совсем уж было ни на что не похоже: заговаривается, вслух
произносит то, что думает. Встал, намереваясь идти к Демину, и открыл рот,
чтобы предложить женщине подождать в коридоре. Но сказал совсем другое:
- Подождите здесь.
Привычно окинул взглядом стол, запертый сейф, зарешеченное окно и вышел.
Какой-то заук догнал его в коридоре, слабый, мелодичный, похожий на
далекое птичье пение. Приятные щекотные мурашки волной скатились с затылка
на плечи, на спину. Мурашки эти были знакомы ему с детства, с тех пор, как
он себл помнил. Может, от материных ласк? Возникали они всегда неожиданно,
а основном когда касались его чьи-либо добрые руки, например, в
парикмахерской. Непременно добрые, это Савельев знал твердо, ибо не могли
недобрые так потрясать, наполнять неведомой радостью и надолго, иногда на
целый день, улучшать настроение.
Но теперь-то никто его не касался. Откуда же этот внутренний трепет, от
которого хотелось сладко потянуться, поежиться?..
Кабинет Демина оказался запертым. Недоумевая, Савельев прошел к дежурному
и здесь удивился еще больше: оказалось, что Демин еще не приходил. Откуда
же он звонил? Из дома? А эта женщина что же, была у него дома?
И толком выспросить у дежурного все не удавалось: непрерывно звонил
телефон, перебивал. Из сумбурного рассказа уяснил только суть, больше
похожую на нелепицу: ночью прибежали в отделение два гражданина, до
крайности возбужденные, потребовали привлечь к ответственности свободно
разгуливающую ведьму.
- Поначалу решил: пьяные. Вот, думаю, до чего дошло, с белой горячкой в
милицию бегут. Велел дыхнуть - ничего. Заявление накатали.
Дверкин шлепнул на стол перед Савельевым исписанный тетрадочный лист.
- Я их туда-сюда - зачем нам лишнее заявление? - ни в какую. А час назад
эта птаха явилась, все подтвердила...
- Постой, - перебил его Савельев. - Когда ж Демин-то успел?
- Сам удивляюсь. Звонит строгий такой...
- Строгий?!
- Прямо не узнать.
- Странно.
Савельев позвонил домой Демину, но телефон не ответил.
- Значит, едет, - посочувствовал Аверкин. - Подожди, раз уж приехал.
Всегда этот Аверкин со своими советами, скажет, как смажет. Прибежишь
вымокший под дождем, он непременно сообщит: "Дождь на улице". Пожалуешься,
что не успел пообедать, услышишь назидательное: "Кушать надо вовремя". И
теперь: знает ведь, что заявление есть заявление, сковывает по хлеще
наручников. Одно слово - Бумага. Хоть бы и самая разнелепейшая...
Как ни разжигал себя Савельев, а благостное состояние, возникшее в
коридоре, не проходило. И вернувшись в кабинет, он почти весело поглядел
на ответчицу.
- Ну-с, рассказывайте.
Она почему-то смутилась, даже покраснела, отчего стала еще миловиднее.
- Что рассказывать?
- А все. Вон заявители вас ведьмой обзывают.
- Люди часто ошибаются.
- Что?!
Ясно вспомнился сон и эти самые слова подследственного. И еще фраза:
"Сны перед пробуждением сбываются".
Он поднял глаза и увидел явный испуг на лице женщины. Спросил
обеспокоенно:
- Что-то случилось?
- Я за вас испугалась.
- За меня? А что я?
- В глазах у вас... Что-то вспомнилось?
"Этого еще нехватало, - подумал Савельев. - Исповедоваться перед
допрашиваемой?" И одернул себя: никакая она не допрашиваемая. Для допроса
надо достать бумагу и перво-наперво спросить имя и фамилию. А он даже
документов ее не видел.
Женщина открыла сумочку и положила на край стола новенький паспорт в
целлофановой обертке.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг