мне за всех вас думать приходится.
- А ты не думай, - задиристо встряла Маша. - Я вот не думаю, и
ничего, не пропадаю.
- Молчи уж, вертихвостка. Раньше в деревне-то кажинный знал, зачем
девки с парнями милуются. А теперь? То-то же. Я тебе, Василей, как на духу
скажу: все возвернется. Чаще стали люди-то наезжать. Сказывают: по
грибы-ягоды, або в отпуск - отдыхать. Да я-то не слепой: без душевного
дела люди маются. Раньше, в деревне-то, об отпусках и слыхом не слыхали.
От чего отпуск? От земли своей, в коей вся душа? Манька вон вдругорядь
приезжает. Чуть не так в городской-то молотилке - сюда же тычется, как в
мамкину юбку. Или ты, к примеру...
- Я особь статья, Матвеич...
- Да и не больно-то особь. Знаю твой секрет, сказывал. Да ведь не
куда-нибудь за секретом-то, а сюда же...
Так, за разговорами, и не заметили дороги. Постояли у выхода из леса,
как открылась Березовка, поглядели на заколоченные, необихоженные дома,
помолчали, ровно по покойнику. Каждый по-своему подивился слепоте людской,
не видящей редкой здешней красоты. Стояла деревня на чистом взгорье. По
одну сторону светлела, всегда будто белым туманом укутанная, березовая
роща, убереженная крестьянами даже в пору безоглядных рубок военного
времени. От деревни, меж разбросанных по пологому склону старых берез,
сбегали к реке все еще не заросшие косые тропки. А за рекой стелились
заливные луга, утыканные редкими кустами, отгороженные от неба синим
лесом.
- Господи! - прервал молчание дед Кузьма. - Жалко, не верующий,
перекрестился бы...
От деревни уже бежала навстречу бабка Татьяна, радостно причитала
издали, и этот ее сердечный восторг, и умиление деда, всю жизнь тут
прожившего и не разучившегося любоваться привычным, и красота родины,
вдруг схватившая Василия слезной спазмой, и облегчение, какое всегда
приходит в конце пути, - все это, сливаясь вместе, переполняло душу особой
радостью, давало рукам и ногам неведомые силы, и хотелось мчаться куда-то,
делать что-то большое и важное.
- Вот так всегда, всегда так! - вздохнул Василий. - Чего мы в
городе-то видим? Дураки! Дураки-и!..
- А ты хлопочи там, - сказал дед. - Хлопочи, чтоб колхоз-то
возвернули. Трудно жилося, ну да ведь жилося все-таки, не то что теперя...
День этот прошел для Василия в суете узнавания. Бегали с Машей на
речку купаться, обошли сенокосы, как было оговорено еще прошлым летом,
специально оставленные дедом Кузьмой для Василия, осмотрели заколоченные
дома деревни, и Маша долго хлопотала на бывшем своем пустом подворье,
хватая там и тут всякие пустячные предметы, раскладывая их в каком-то ей
одной известном порядке.
- Раньше мама ругала, что все разбрасываю, а теперь самой хочется
каждую вещь на место положить, - тараторила она. - Чего это со мной, дядь
Вась?
- Взрослеешь.
- Ой, верно, совсем старухой стала. Двадцать лет уж, с ума сойти!
- Замуж тебе пора.
- Никто не берет! - с вызовом бросила Маша. - Взял бы меня, если б не
женатый? - неожиданно перешла она на <ты>, что, впрочем, ничуть Василия не
удивило, поскольку <выкания> в деревне не признавалось.
- Обязательно! - сказал Василий и озорно хлопнул Машу по спине, и
она, радостная, помчалась по улице, прыгая, как молодая козочка...
А вечером пили чай, хрустели сушками, неторопливо беседовали,
свободно, не заданно, обо всем, что приходило в голову.
- Чудно! - дивилась Маша. - Мужики за столом, а без выпивки. Чего не
захватил-то, дядь Вась, денег, что ли, пожалел?
- Ай, Манятка! - качнула головой бабка Татьяна. - Неужто городские-то
завсегда с вином гостюются?
- Без вина какое ж застолье?!
- А вот такое! - хлопнул ладонью по столу дед Кузьма. - Ты там у себя
в городе командовай, а здеся я главный начальник. Хватит, нагляделся, как
это вино проклятущее людей от земли отваживает. Из-за него, считай, и
Березовка обезлюдела. Всем сладкой жизни захотелося. В городе-то отбоярил
свое - и хоть трава не расти: гуляй - не хочу, пей - не хочу. А чего
еще-та? Для того и деньгу зашибают, чтобы тратить. Получил - потратил,
ублажил себя, снова получил - снова потратил. Бывалоча-то, для земли
работал, а теперя для брюха своего. Вот все и перевернулося...
- Потребительство, - вставил Василий.
- Это самое теребительство и есть. Теребит человека, пока забудет он
про отчину свою, за так отдаст душу черту. Раньше-то, баяли, черту надо
было тремя потами изойти, прежде чем заполучит душу. Теперича это ему без
хлопот, потому не за что человеку держаться, окромя как за бутылку, за
ублажение брюха своего...
Понимал Василий: когда еще и выговориться старику, как не теперь, при
гостях. И все же взмолился:
- Матвеич! Давай не будем, а?
- Ах ты, господи! - подскочил дед. - Да разве ж я... Совсем
запамятовал на старости... Не то тебе надобно, не то, знаю...
- А чего тебе, дядь Вась? - заинтересовалась Маша.
- Радости ему надобно, - насмешливо выкрикнула бабка Татьяна. -
Радости, а не жалости.
- Какая ж в деревне радость? И людей-то никого нет. А вправду, дядь
Вась, зачем ты сюда приехал?
- Помолодеть хочу, - сказал Василий.
- На земле потрудиться, - добавил дед. - Отсюда и радость и младость.
Бабка вдруг сморщилась, зашлась тихим смешком:
- Помолодеет и женится на тебе, дурочке.
- Так он женатый, - серьезно сказала Маша.
- Так у вас, чай, и в другой раз можно. Мало ли пакостей в городе.
- Болтаешь, старая, не знамо что, - оборвал ее дед. И повернулся к
Василию. - Ты где спать-то будешь?
- На сеновале, пожалуй.
- Нынче, что ль, ворожить-то начнешь?
- Воздух у вас больно свежий, как снотворное. Не проснуться мне
сегодня. Завтра уж.
- И я хочу на сеновале, - заявила Маша.
- Совсем обесстыдела в городе, - вскинулась бабка. - Что ты, девка!
Он же мужик.
- Пущай спит, - разрешил дед. - Седни можно.
Сено было свежим и таким пахучим, что слегка кружилась голова. А
может, уже начинало действовать то, ради чего он и ездит сюда каждое лето?
Маша шумно укладывалась в другом углу. Отблески заката заглядывали на
сеновал, и, казалось, сам воздух тут розовый, волнующий. Наконец Маша
затихла, и куры внизу угомонились, и навалилась такая тишь, что было
слышно, как плещет на речке рыба.
- Дядь Вась, - шепотом спросила Маша, - а как ты ворожишь?
- Тебе не понять, - так же шепотом ответил он.
- Что я, дура какая?
- Молодая ты, рано тебе об этом думать. Да и не ворожу я вовсе.
- А дед говорил...
- Мало что говорил. Не ворожба это.
- А чего?
- Сам не знаю - чего. Может, и ворожба.
- Расскажи, дядь Вась?
- Не просто рассказать.
- А ты как-нибудь. Я пойму.
Он начал думать, как рассказать обо всем том, что он тут делает,
когда приезжает, и незаметно уснул.
Проснулся от духоты. Солнце било во все щели, и казалось, что весь
этот сеновал подвешен к высокой стрехе, к косой крыше на тонких ниточках
лучей. Маша спала рядом, и губы ее вздрагивали: то ли она сосала соску во
сне, то ли целовалась.
Он бесцеремонно растолкал ее. Маша открыла глаза, минуту испуганно
оглядывалась и вдруг заулыбалась счастливо.
- Ты как тут оказалась?!
Она сморщилась виновато, как набедокурившая девчонка.
- Идем купаться, - сказал он.
- Я посплю, дядь Вась.
- Вставай, вставай, не лениться сюда приехала.
Он потянул ее за руку, и она поднялась, еще сонная, обмякшая вся.
Спустилась по лестнице, села в копну, сваленную внизу, и заупрямилась,
свернулась калачиком, закрыла глаза. Тогда он поднял ее на руки и понес к
реке. Она не сопротивлялась, блаженно улыбалась у него на плече и все
закидывала голову, то ли ото сна, то ли от удовольствия.
Купание освежило обоих. Наперегонки они взбежали по пологому склону,
с хохотом ворвались в тихий двор деда Кузьмы, переполошив ленивых кур и
благодушную дворнягу Белку, не присаживаясь, напились молока, услужливо
приготовленного бабкой Татьяной, и ушли бродить по окрестным полям и
лесам. Ушли босиком. Первым разулся Василий, глядя на него, скинула туфли
и Маша. Повскрикивала, осторожно ступая по траве, но быстро привыкла и
заскользила ногами, стараясь подминать жесткие стебли. От этого ее шаги
сразу стали легкими, летящими, она тотчас приметила неожиданное изящество
своей походки, перестала осторожничать и, к своему удивлению, перестала
колоть ноги.
- Как здорово!
- Еще бы не здорово! Природу надо принимать всем телом, только тогда
можно ощутить, как она радуется тебе.
- Природа? Радуется?!
- Мы привыкли жить как хапуги. Только чтобы нам. А если открыться
навстречу? Будет взаимность. А взаимная любовь - это уже совсем, совсем
другое дело, нежели любовь без взаимности. А?
Маша не ответила, и Василий понял: больной это для нее вопрос,
безответный. И не стал допекать расспросами, шагнул в придорожный куст
черемухи, усыпанный зелеными кистями ягод, но еще не растерявший весенней
пахучести, прижал к щекам холодные листья и застыл с закрытыми глазами,
слушая позванивающий шорох веток, стараясь ощутить редкостный, испытанный
в прошлые годы трепет от близости живого, доброго, всеобъемлющего. Но он
ничего не ощутил теперь, то ли мешала Маша, то ли он еще не освободил душу
для подлинного общения с природой.
До полудня ходили они по старым тропам и напрямую, по твердым как
камень бывшим пахотным полям, зарастающим кустарником и колючей сорной
травой. Шли, куда глаза позовут, а звали глаза к красоте, открывавшейся за
каждым бугром и перелеском. Так и совсем далеко можно было уйти, да начал
донимать голод, да несносно горели изнеженные, отвыкшие от земли ступни.
Вышли они к ручейку малому, отыскали омуток по колено и сели, опустив ноги
в воду. И почувствовали оба не просто облегчение, а будто прикосновение к
чему-то живому, радующемуся их присутствию тут. Так бывает, приходишь
незваным гостем в чужой дом и вдруг встречаешь такую искреннюю
приветливость, будто хозяева все глаза проглядели, тебя ожидаючи. И
скованность остается вместе с пальто в прихожей, и ты уже сам удивляешься:
чего стеснялся? И чувствуешь себя как дома, где в привычном и родном сразу
расслабляешься, отдыхаешь душой.
Долго сидели так, молчали. Потом Маша пожала плечами, сказала
неожиданное:
- И чего я, дура?..
- Ты помолчи, - сказал Василий, поняв все, что она хотела сказать, и
чего не хотела.
- Смешно!..
- Ну и смейся. Смеяться здесь можно. Только тихо.
Но Маша не смеялась, даже вроде бы еще погрустнела или задумалась о
чем-то. Легкая улыбка трогала ее губы, и Василий знал: мысли Маши сейчас
светлые, добрые, и никем она не считает себя обиженной.
Они и возвращались молча. Маша уж не бегала за каждым полевым
цветком, шла задумчивая, словно несла в себе что-то значительное. В
сосредоточенности своей не заметили, как наползла туча. То светило солнце,
а то вдруг потемнело и заохали березы, кланяясь под предгрозовым вихрем. И
ливень обрушился внезапно, зашумел, как дальняя электричка, быстро
приблизился, и листья, вздрагивая под тяжелыми каплями, разом весело
залопотали по всему лесу.
Под плотным куполом одинокой березы пока что было сухо. Но отдельные
тяжелые капли уже пробивали листву, падали на голые плечи Маши, заставляя
ее жаться к Василию. А он стоял зажмурившись, испытывая давно позабытую
нежность, какую он искал здесь каждое лето, долго и с трудом вызывая в
себе это чувство. А теперь оно пришло быстро, на другой же день после
приезда. И все из-за этой девушки, так счастливо оказавшейся рядом.
Радость захлестывала его, и в то же время жил в нем затаенный страх за эту
радость. Слишком уж много было совпадений: и звали-то ее тоже Машей, и
такой же она была порывистой, непонятной, и так же они только что сидели у
ручья, студя уставшие ноги, и дождь в точности такой же, быстрый и теплый,
заставивший их тогда, много лет назад, прятаться под березой...
Туча, как заботливый поливальщик, ушла в луга, волоча за собой серый
хвост дождя. Проглянуло солнце, а они все стояли под березой, словно ждали
чего-то еще. Наконец Василий немного отстранился от Маши, и она тотчас
отшатнулась, выбежала на солнце, затанцевала в мокрой траве.
- Хорошо-то, дядь Вась! Будто я маленькая!..
- А здесь все молодеют. Ты разве не знала? Вон Кузьма Матвеич, забыл,
сколько и лет-то ему, а все не стареет.
- И ты, дядь Вась?
- Что я?
- Тоже молодеешь?
- Конечно. Только нынче больно скоро, не успел приехать... Из-за
тебя, видать.
- Из-за меня?
- Из-за кого же еще?..
Она закружилась, как двенадцатилетняя, впервые почувствовавшая в себе
нечто великое, замерла на миг, запрокинув голову, прислушиваясь, и вдруг
помчалась по тропе.
К деревне подходили с другой стороны, шли напрямую через заброшенные
огороды, на которых росли теперь чертополохи, крепкие, как кусты. Ветер
порывами гудел в бесстекольных рамах, перекрещенных растрескавшимися
старыми досками, и казалось, что это сами избы плачут по своим
заблудившимся в миру хозяевам.
Страшны были эти омертвевшие избы, как забытые могилы на погосте.
Ничто не нарушало тягостной кладбищенской тишины. Но вот Василий расслышал
глухое цоканье и замер на месте. Подумалось вдруг, что это ожили звуки
былого, каким-то образом уцелевшие застывшие до поры. Но тут же и понял:
не иначе, Матвеич или его бабка хлопочут на подворье.
Так и оказалось: дед Кузьма сидел у сараюшки, тюкал молотком, отбивая
косу.
- Вот, - сказал он, - готовлю тебе.
- Матвеич! - взмолился Василий. - Я же просил: сам должен, все сам.
- И для самости делов хватит. Шалаш-то нынче, что ль, будешь делать?
- Счас отдохну и пойду.
- Я тебе там веток нарубил.
- Матвеич!..
- Ничего, ничего, я немного, подсобить только.
- А зачем шалаш? - заинтересовалась Маша.
- Спать, - ответил дед, опередив Василия.
- И я хочу.
- Нельзя тебе. Не один он в ём будет.
Глаза Маши испуганно забегали.
- А с кем?
- Вырастешь - узнаешь, молода еще, - сказал дед, легко, совсем не
по-стариковски, вскочил и пошел к дому. Крикнул с крыльца: - Татьяна!
Хватит на огороде возиться, корми гостей!
После обеда Машу разморило, и она полезла на сеновал <вздремнуть
полчасика>. А Василий взял топор и пошел за деревню, туда, где у самой
реки на краю широкого луга темнел под одинокой березой прошлогодний шалаш.
Он неторопливо обошел его, осмотрел и начал разбирать, откладывая ветки
потолще в одну сторону, а всякую труху - в другую, для костра. Когда все
сделал, подмел место сухим прошлогодним веником и пошел к реке. Медленно
разделся, ступил в воду, побрел на глубину, раздвигая руками водоросли.
Когда вода закачалась под горлом, он остановился и долго стоял так, щурясь
на солнечные блики, стараясь представить себя в том далеком времени, когда
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг