на людях, это дело понятное, но брать Точинкова под руку, когда муж идет в
двух шагах?..
- Иван Кондратович! - окликнул Пшеничный и, намекая на большое участие
министерства в финансировании городского восстановления, сказал: -
Троллейбус исключительно благодаря вам скоро пустим.
Он сочинил на ходу эту незатейливую лесть, но Точинков лишь покосился и
весело продолжал рассказывать Кате о каком-то деревенском стражнике,
который, ежели случалась драка, въезжал на своем боевом коне, брал
подносимую четверть самогонки и удалялся на кладбище, где, поделившись с
конем зельем, засыпал, а пьяный конь бродил по улице, свешивая во дворы
оскаленную морду, вследствие чего от почтения и ужаса селяне долго жили тихо
и мирно.
Пшеничный догнал Точинкова и жену.
- Обратите внимание, - он показал рукой влево на огороженные забором
развалины большого здания с полуразрушенными колоннами.
Точинков посмотрел, узнал площадь и театр. На средней колонне сидела
ворона, у забора росла высокая седоватая лебеда и тонкие побеги клена.
- Нет, - возразил Точинков, - в ближайшее время ничего не выйдет. Денег
не хватает даже на общежития.
Катя отпустила его руку.
Пшеничный пошел рядом с ними, рассказывал о строительстве города. Он не
хотел признаться себе, что ему перестает нравиться этот высокопоставленный,
много сделавший для города человек.
На лицо Точинкова снова легло выражение застарелой задумчивости.
Пшеничный заговорил о восстановлении большого хлебозавода, для чего
требовалось объединить средства соответствующих организаций.
Повернувшись к Кате, Точинков виновато развел руками.
За хлебозаводом пошли детские сады, горнопромышленные училища, школы,
продовольственные и промтоварные магазины, Пшеничный оседлал Точинкова и не
выпускал ни на мгновение. Видя такой натиск, Остапенко с комбинатовскими
работниками подключился к секретарю горкома. Точинков, наверное, уже
пожалел, что отпустил машину, и дважды спросил, долго ли еще идти.
Второй городской театр, точнее - зал, некогда принадлежавший Русскому
хоровому обществу, находился на спуске к реке у деревянного временного
моста, по соседству с рынком.
Прошли по рыночной площади, мимо телег с мешками; за дощатыми ларьками
блеснула серовато-сизая речная вода, окутанная вечерним туманом, открылись
на том берегу окруженные садами домики Грушовки, а за Грушовкой - терриконы
"Зименковской".
Точинков вспомнил о Кате, спросил ее, какие цены на рынке.
- Пришли, - объявил Пшеничный, показав на деревянный оштукатуренный дом
на фундаменте красного кирпича.
Катя, начавшая было отвечать, что за пуд картошки просят двадцать, а за
килограмм мяса - двенадцать - тринадцать рублей, вдруг увидела, что
Точинкову уже нет до нее дела, что его окружают начальник комбината,
какие-то другие люди в горной форме и шевиотовых "сталинках", и отошла к
крыльцу, где стояли их жены, приведенные сюда, как и она, "для мебели".
Возле Точинкова появился фотокорреспондент, просил его и Пшеничного
стать поудобнее, настойчиво пытался взять замминистра за предплечье и
показать, где надо встать. От него пахло потом. Как каждый
фотокорреспондент, он знал, что люди любят фотографироваться. Но Точинков
отказался позировать. Фотокорреспондент выразительно посмотрел на Пшеничного
блестящими коричневыми глазами, как будто и просил, и удивлялся.
- Потом, - отмахнулся Пшеничный.
- У вас дети есть? - вдруг разозлился фотокорреспондент. - У меня есть.
Я их должен кормить.
Точинков пожал плечами и с улыбкой подчинился.
Женщины оглядели Катю, словно решая, как отнестись к ее необычному
наряду; все были одеты по стандартной прямоугольной моде в платья с
укороченными до колен юбками. Однако она была женой Пшеничного, и
требовалось показать ей, что она выскочка, и одновременно облачить это в
пристойную форму. Жена начальника комбината Янушевского улыбнулась Кате и
спросила, в каком настроении Точинков. По приветливо-снисходительному ее
тону было видно, что она помнит о дистанции между собой и недавней
грушовской девчонкой.
- Когда Иван Кондратович не в настроении, он любит показать свою
начитанность, - продолжала Янушевская. - Он не играл в литературную
викторину? - И, наклоня голову, увенчанную золотистой толстой косой, она
повернулась к другим женщинам, давая им понять, что знает гораздо больше,
чем сказала. - А что за фасон такой интересный? - спросила она, не меняя
положения и лишь немного поворачивая голову. - По-моему, легкомысленно. Я
вам советую... - Не договорив, что же она советует, жена начальника
комбината увидела приближающегося Точинкова и воскликнула укоризненно: -
Иван Кондратович, как вам не совестно? Мы ведь ждали вчера весь вечер!
Точинков приостановился, вопросительно поглядел на Янушевского, - что,
мол, ты не объяснил супруге, что я приехал сюда не для вечеринок у тебя
дома? Он действительно отклонил вчера приглашение Янушевского, а сейчас
из-за нечуткости собственной жены тот был вынужден, пожимая тучными плечами,
делать вид, будто не понимает, о чем речь. В его маленьких умных глазах
промелькнула злость.
Однако Янушевская, не обращая на него внимания, взяла Точинкова под
руку и вместе с ним первая вошла в театр.
Катя поискала мужа, но он был занят.
Она стала его ждать, а проходившие мимо мужчины заинтересованно
смотрели на нее. Рядом с ней остановилась незнакомая женщина, тоже
поджидавшая кого-то, и искоса оглядывала Катю. Когда Катя посмотрела на нее,
та отвернулась с независимым видом.
- Ты приезжая? - просто спросила Катя.
- Приезжая. Еще никого тут не знаю.
Это была Лидия Устинова, жена научного работника Кирилла Ивановича
Устинова и мать того драчливого мальчишки.
- Он у нас единственный, - ответила Лидия на ее вопрос. - Перед самой
войной у меня умер мой первенец.
Они вошли в полутемное фойе, где пахло прелыми досками и было так
тесно, что не стояло ни одного стула, лишь кадка с могучим фикусом скучала
под деревянной лестницей, ведущей на балкон.
- В войну эвакуировалась? - спросила Катя.
- Тут перетерпели.
- Я тоже. А где наши мужья? Снова побросали нас, как в эвакуацию! - Она
окликнула: - Товарищ Пшеничный!
Муж помахал рукой, но его заслонили и окружили, о чем-то просили,
предупреждали и просто напоминали о своем существовании.
Катя с Лидией пошли навстречу ему. Они оторвали Пшеничного от
начальника горотдела милиции, докладывавшего о каких-то засадах, и повели в
зал, попутно выловив из другой группы Кирилла Ивановича, высокого очкарика с
лауреатской медалью.
Концерт был неплохой. Началось с того, что худощавый конферансье
заметил выпорхнувшую из черного бархатного занавеса подпрыгивающую моль и,
хлопнув ее, сказал:
- Будьте как дома!
Потом артисты пели песни "Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех",
"Катюшу", "Три танкиста".
Катя вспомнила, что муж иногда кричит во сне, когда ему снится фронт, и
ей захотелось сказать ему что-то сердечное, что могла сказать лишь она одна,
потому что другие должны были говорить ему не то, что хотелось, а то, что
требовалось.
- Володя, - шепнула Катя и подтолкнула локтем его руку.
- Что?
- Просто так. - Она улыбнулась.
Он тоже подтолкнул ей руку, показывая, что я, мол, рядом, и продолжал
смотреть на сцену.
На мгновение она представила себя важной персоной: ее окружают люди,
жаждут ее участия, на мужа не обращают внимания. "Ты не забудь вовремя
забрать детей, - напоминает она ему на бегу. - Вернусь поздно. Приехал
заместитель министра. А мы с ним земляки, оба грушовские..." - "Снова
уходишь, - вздыхает муж, - ты меня совсем забыла!" - "Ничего, жди. - Она
строго глядит на него, чтобы он проникся чувством ответственности. - Если
любишь - жди".
Эта выдумка рассмешила Катю. Чего не приходит ей в голову, когда Володя
занят! А вот еще купит он себе костюм, а она ему запретит носить -
аполитичный, дескать, костюмчик.
Тем временем веселый конферансье снова вышел, и на сей раз на нем была
форменная тужурка и фуражка со скрещенными молоточками.
- Я - Углекоп Мармеладыч, - представился он. - Тружусь не первый год
как известный мастер угля. - Прошелся по сцене туда-сюда и, приставив ладонь
к щеке, словно по секрету сообщил: - Вчера меня фотографировали в газету.
Фотограф разглядел меня, не понравился я ему.
Конферансье изобразил нахального корреспондента - примерился будто
фотографировать, потом вытащил из кармана опасную бритву и стал брить
Углекопа Мармеладыча, то есть конферансье брил воображаемого человека, то
держа себя за нос, то примеряясь, не подровнять ли и нос, то хватая себя за
ворот и удерживая от побега. Затем спрятал бритву, достал галстук, завязал:
- Теперь на человека похож.
Пшеничный и другие местные товарищи поняли, что имеется в виду Боб
Кауфман из молодежной газеты, во всяком случае, все его приемы были тут как
тут. Точинков тоже узнал; он оглянулся, чтобы разделить с соседями свое
узнавание, чтобы они одобрили его догадливость. Пшеничный сказал: "Сейчас
еще будет", а Янушевский, зная язву Мармеладыча, поморщился: "Не то!"
И действительно, конферансье стал выдавать такие штучки, что работники
комбината затаили дыхание. Похоже, заместителю министра можно было завершать
командировку, все равно более яркой картины он уже не получит.
Углекоп Мармеладыч балансировал на их вытянутых нервах, шутил,
критиковал, выносил сор из избы. Он задавал детские вопросы: почему даже
милиции ночью страшно ходить по улицам? Почему в горном техникуме изучают
новую технику по старой американской врубовке "Джеффри", которой уже нет ни
на одной шахте? Почему у кое-кого из руководства расписывают потолки квартир
сценами охоты, а рабочих на шахте "Зиминковская" селят в недостроенное
общежитие? Почему отключили электричество главному санитарному врачу?.. Эти
"детские вопросы" были известны Пшеничному по газетам последних дней,
конферансье лишь немного выпятил их парадоксальность. Но о санитарном враче
он слышал впервые. Это надо было проверить.
- Очернительство! - громким шепотом пояснил Янушевский, высунувшись из
кресла. - Мы пришли культурно отдохнуть, а не выслушивать этот бред.
- Еще поговорим, - возразил Пшеничный.
Напоследок конферансье привел еще один парадокс. При театре есть
маленькая кочегарка с одним маломощным котлом. Театр и актерское общежитие
отапливаются по очереди: чем больше спектаклей, тем холоднее. Артисты отдают
зрителям свое тепло. Но театру отказано в капитальном ремонте. "Ну что ж, -
закончил конферансье. - Лишь бы вам было тепло у нас!"
Он покинул сцену, ему невесело похлопали. Многим было неприятно. После
концерта к Пшеничному подлетел маленький энергичный директор театра и стал
извиняться, прижимая к груди пухлые ладошки:
- Мармеладыч сам решил, для общей пользы. Зимой вправду невыносимо
холодно. Ежедневно два-три товарища заболевают. А кем заменять? Но вы не
подумайте, что мы не понимаем момента. Все понимаем. Ничего не поделаешь.
Будем ждать. А Мармеладыча мы сами накажем. Ну и что, что холодно? Неженка
какой! Вы извините, милый Владимир Григорьевич, он хотел как лучше...
- Очернительство! - громко возмутился Янушевский, хотя директор
обращался не к нему. - Кто вам дал право?
- Извините, пожалуйста. Мы накажем... Но холод... Амундсен говорил, что
нельзя привыкнуть к холоду.
- Хотите сказать, что у нас как на полюсе? Вы отдаете себе отчет?
- Больше не повторится, - директор театра беспомощно поглядел на
Пшеничного. - Но мы не занимаемся очернительством! Это же юмор, вы же
понимаете?
- Понимаю, - сказал Пшеничный. - Товарищ Янушевский преувеличивает.
Большевики критики не боятся, надо бороться не с критикой, а с недостатками.
В выступлении вашего артиста нет очернительства. Оно - своевременно.
Пшеничный пожал руку еще более оробевшему директору и отпустил его. Тот
отошел, потом вернулся. Пшеничный и Точинков знакомились с четой Устиновых,
которую подвела Катя. Директор кашлянул, тронул Пшеничного за рукав:
- У нас есть средства на ремонт, а строители отмахиваются от нас.
Точинков приветливо расспрашивал Кирилла Ивановича Устинова о его
взрывобезопасных лампах дневного света.
В зале перед сценой было тесно, Янушевский отстранил директора и
буркнул:
- Имейте совесть.
Пшеничный, однако, попросил его решить вопрос, что, конечно, означало
больше чем просьбу.
Янушевский отвернулся и с ходу включился в разговор об освещенности
горных выработок, показывая себя знатоком дела.
- Кто богу не грешен, царю не винен, - сказал директор театра, уходя.
- Может, нужна помощь? - предложил Янушевский Устинову. - Вы дали нам
свет...
Кирилл Иванович, поняв его буквально, заговорил о том, что на
экспериментальном заводе, где делаются светильники, не хватает алюминия, и
Янушевский поскучнел. От Кирилла Ивановича повеяло настырностью.
После концерта у всех было приподнятое настроение, и работа казалась
отдаленным делом. Что работа? Всю жизнь - работа. И вдруг - никакой работы,
вечер, молодые нарядные женщины...
- Давай света побольше! - шутливо пожелал Точинков. - Не одним углем
живем. О будущем думай!
Пшеничный смотрел на знакомое лицо Кирилла Ивановича и вспоминал
нынешнего пришельца, столь похожего на своего отца. И никто не знает, думал
он, что совсем неподалеку находится это неведомое будущее в человеческом
образе. А что станет с нами через тридцать лет? Будем ли живы? О чем
пожалеем? Как станем судить себя? Но не верилось, что он состарится.
Пшеничный ощущал себя вечным. Катя? Она живет его жизнью, а он живет вместе
с людьми. Кто она без мужа, без детей, без дома? И он отверг сомнения,
посеянные социологом Устиновым. Единственное отрадно - Трумэну не дадут
развязать войну. Значит, наша сила сдержала вражью силу... Однако какая-то
тревога беспокоила секретаря горкома, когда он смотрел на лицо рослого
очкарика.
Тем временем ворчун Остапенко напомнил, что пора ехать в комбинат на
совещание.
Вышли на улицу. Пахло дымом, над рекой стелился плотный туман, сквозь
который прокалывались огоньки Грушовки.
Возле театра патрулировали два конных милиционера. Блестел стеклами
автобус. На нем и поехали в центр, подвезли Устиновых и Катю и вскоре
занялись своими суровыми делами.
Ночь. Маленький Миша Устинов спит, и ему снятся сны. Спится, что в
комнату врываются фашисты, ищут его, а он прячется под кроватью. Фашисты
черные, острые, очень страшные. Вдруг они исчезают, и Миша оказывается в
детском саду среди незнакомых мальчиков. Мальчики молча окружают его, и Миша
бросается на самого первого. Потом мама, бабушка и отец копают за городом
картошку.
Устинова с Ивановским поселили в разных общежитиях, одного - для
простых шахтеров, второго - для инженерно-технического персонала.
Простившись с товарищем, Устинов пошел за хромым усатым комендантом.
Вокруг двухэтажного дома высились кучи строительного мусора, общежитие было
новое, с неокрашенными дверями и окнами.
- Осторожно, тут глина, - предупредил комендант, когда в темном
коридоре Устинов споткнулся о какой-то бугор.
Во втором коридоре уже было посветлее. Устинов увидел у стены высокий
бак без крышки, оттуда пахнуло болотом.
- То бывает, что воду не привозят, - равнодушно заметил комендант. -
Конечно, нехорошо. Но река под боком... Зато еще клопов нет.
Он отпер комнату, в которой стояли пять кроватей, застеленных
солдатскими одеялами, и одна - с голым матрасом. Эта-то возле дверей кровать
предназначалась Устинову.
- Подушку, одеяло имеешь? - спросил комендант.
Узнав, что у новенького ничего нет, он хмуро посоветовал купить что
надо на барахолке и собрался уйти.
- Как вас зовут? - задержал его Устинов.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг