- По вашей вине уже погибло четыре человека. Многие заболели.
- Вы говорите так, будто это я убил их. - Совершенно верно. Вы.
Санэпидстанция предупреждала и штрафовала вас.
- Никогда не предполагал, что вы такой. Вы же должны понимать, хотя бы
как депутат райсовета: буква - буквой, а работа - работой. У нас есть план...
- Дальнейший разговор сейчас бесполезен. Перенесем его на бюро. Вы
знакомы с последними постановлениями об охране природы? Кроме того, довожу
до вашего сведения, что мы с санэпидстанцией вместе возбуждаем против вас
уголовное дело в соответствии со статьей закона о загрязнении среды,
повлекшем смертельные случаи.
- Да вы что? Может, сами лечили их неправильно, а всю вину хотите на нас
перевалить?
- Каждый ответит за свое.
Евгений Максимович открыл глаза и съежился. Необычно яркий свет
нестерпимо резал их. Смотреть было больно. Несколько раз он закрывал и
открывал глаза, пока смог как-то приспособиться. Холодный пот выступил по
всему лицу. Сквозь забор, состоящий из каких-то остроконечных столбов, он
видел громаду белого стола, на нем - огромный стакан с розоватой жидкостью.
А вверху, на ослепительно белом потолке, неспешно ползла большущая, не
меньше вороны, муха. Она направлялась в сторону Евгения Максимовича.
Что это за насекомое? Откуда оно взялось? Вспомнились недавние Петины
рассказы о слепнях и оводах. Может быть, это муха цеце, разносчица сонной
болезни - наганы?..
Он съежился, его взгляд заметался, ища, чем бы прогнать муху. Увидел на
стуле груду огромных газет и журналов и вспомнил: ему вводят фостимин,
профессор предупреждал, что сузятся зрачки. Поэтому все вокруг кажется
увеличенным в несколько раз. Этот частокол из остроконечных столбов -
наверное, его собственные ресницы.
"Гулливер в стране великанов", - подумал он, и страх отступил косматым
чудовищем. Залег в углу и притаился...
Евгений Максимович с трудом поднял руку и включил магнитофон. Уже через
несколько минут в палату заглянула сестра, а затем вошел Владимир
Игнатьевич. Он казался великаном и виделся в окружении все тех же
заостренных столбов.
- Ну что, каким я сегодня кажусь вам? - спросил профессор своим обычным
голосом.
- Большущим. Но не задавайтесь. Вот кончится действие препарата - и
уменьшитесь многократно.
- Не претендую на роль великана, - хохотнул профессор.
- Претендуете. И в науке и в жизни, - уверенно сказал Евгений Максимович.
- Ну что ж, может быть, вы и правы. Но что же тут плохого? Играя роль,
человек пытается в нее вжиться. Поневоле тянется до намеченной величины.
- Вживайтесь, тянитесь. Вам же хуже. Придется на работе ходить согнутым.
- Это почему же? - Ради вас потолок подымать не станут. Оба засмеялись. -
Раз шутите, значит, чувствуете себя лучше? - Как будто, - подтвердил Евгений
Максимович. - А что говорят анализы?
- Рановато еще для перемен. Но уже завтра они должны появиться...
"...А зря и преждевременно огорчаться не следует", - додумал окончание
фразы Евгений Максимович и подивился тому, что стал больше понимать
Владимира Игнатьевича.
- Отдыхайте, вечером зайду еще, - сказал профессор.
Евгений Максимович прикрыл тяжелые веки. В полудреме он снова видел
кукурузный рай за шоссе, ширь пруда, утку с утятами. И в этот рай влетела
маленькая золотистая мушка, постепенно увеличиваясь до размеров другой мухи,
увиденной на потолке. Она являлась как знамение, как грозное напоминание об
изнанке рая. Мгновенно все пространство вокруг постели заполнилось
громадными насекомыми. От их жужжания вибрировал воздух. И тогда откуда-то
появился великан в белом. За ним шли его близнецы. Шли, не замечая мух,
сшибая и давя их своими сапожищами. После них, как после танков, оставались
широкие просеки пустого пространства. Исчезали мухи, высокие зеленые стебли,
падали на траву облака, устилая ее белым снегом...
Евгений Максимович проснулся от скрипа двери. Знакомое, но такое большое
лицо с яркими губами. Знакомый запах, знакомое прикосновение горячих рук.
Кто же это?
Горячие губы коснулись его лба.
- Долго еще будешь притворяться? Жанна! Вот так новость - не узнать
собственную жену! Неужели ему так плохо?
- Довольно валяться в больнице. Когда домой собираешься? Мне одной скучно.
"Не спрашивает о самочувствии - знает от других. Слишком бодрый тон -
значит, информация неутешительная".
- Залежался, как видишь, обленился. Чувствую себя намного лучше.
Выпишусь, как только профессор разрешит.
- Ага, теперь не споришь с ним? Слушаешься? То-то... - Как там Леня? А
Петю и Свету видела? - Все передают тебе привет и желают скорейшего
выздоровления. Петя сейчас дни и ночи занят на пруду. Они там для вашего
профессора отловили всех мух, которых не успели потравить. Так что Петя
совершенствовался в специальности мухолова. Остается еще приз получить. Он
тебя на помощь зовет. - Передай - скоро подоспею. Пусть оставит на мою долю.
Так они перешучивались и лгали друг другу еще минут сорок, чувствуя острую
осознанную тревогу, буквально изнывая от нее, и тон разговора становился все
бодрее и шутливее.
- Так ты смотри, веди себя скромно, притвора. А то здесь такие сестрички
бегают.
- До развода дело не дойдет, - улыбнулся он и внезапно с ужасом осознал
двойной смысл этой фразы.
XI
Дни шли за днями, Евгению Максимовичу становилось то лучше, то хуже.
Приближался конец "трехнедельной отсрочки". Евгений Максимович понял, что
фостимин малоэффективен. Ломота частично прошла, но в тех же местах началось
онемение. Оно распространялось, охватывая обширные участки. И чем больше
слабел Евгений Максимович, тем предупредительнее становились врачи, сестры,
санитарки. Даже известный ворчун и скареда Василий Васильевич, завхоз,
неспешно и торжественно, будто погребальный венок, принес цветы и коробку
конфет, выдавил из себя несколько ласковых слов, от которых по коже поползли
мурашки. Евгений Максимович надкусил из вежливости одну конфету и тут же
пожалел об этом. В последние дни он потерял аппетит, проглоченная пища
стояла комом, и желудок не в силах был ее переварить. Постоянно тошнило.
Менялась и личность Евгения Максимовича - он становился настоящим
больным. Возрастала забота окружающих, но уже никто не приходил к нему,
доктору, за советом, как это бывало еще недавно. Косолапя, выворачивая
непослушные ослабевшие ноги, он медленно шествовал по коридору в ванную,
опираясь на руку санитарки, и советовался с ней, какое полотенце брать с
собой.
Только дневник в "рабочем календаре" вел он по-прежнему педантично, внося
все изменения, которые замечал сам и которые показывали анализы, в две
графы: "самочувствие" и "объективные показания". Ему казалось, что
постепенно он как бы весь переходит в эти записи, перенося туда и "вес", и
"гемоглобин", и "пульс", чтобы истаять до конца, оставшись существовать лишь
в черных буковках на белой бумаге. Вдобавок ко всему, в последние дни под
разными предлогами Евгению Максимовичу старались не давать формуляров с
результатами анализов. Петя в ответ на вопросы тоже отводил глаза и говорил
что-то бодренькое.
Когда в очередной раз пришел профессор Стень, Евгений Максимович увидел
впервые за все время, что знал его, мешки под глазами. Морщина на невысоком
гладком лбу прорезалась резче, веки покраснели, как от бессонницы. Этот
измотанный Стень почему-то взбодрил Евгения Максимовича, он даже пошутил:
- Новую монографию пишете срочно? - А что? - Докторскую вроде бы уже
защитили... Владимир Игнатьевич понял. Возможно, ему и другие говорили, что
вид у него неважный.
- Не скроешь от вас. Кое-что посложнее монографии. Вы же сами сказали,
что надо в "великаны" пробиваться.
- Вот и хорошо, что стали меня цитировать. Старые люди - как старые
истины. И к тем и к другим стоит прислушиваться.
- Говорю то же самое. Видите, как теперь в унисон попадаем мы?
Евгений Максимович нашел в себе силы, чтобы приподняться на подушке.
- Так плохи наши дела? - в упор спросил он. - Ну, не так плохи, как
предполагаете вы, но и не так хороши, как хотелось бы.
Он исподлобья посмотрел на Евгения Максимовича. В запавших серых глазах
мерцали льдинки раздумья.
- Фостимин недостаточно эффективен. Он пока действует лишь как ингибитор.
Болезнь не развивается, но, видимо, личинки не убиты. Организм ваш сильно
истощен, справиться с ними не может. Биохимики подсоединяют к фостимину
различные активные прицепы, но им необходимо время...
- А у нас его нет, - закончил за профессора Евгений Максимович. - Сколько
же мне осталось, по вашему мнению?
- Я уже говорил, что ваше положение не так плачевно, как предполагаете вы.
- Откуда вы знаете, что предполагаю я? - Разве мы, коллега, мало изучали
психологию больных? - Значит, у вас что-то есть на уме. Выкладывайте, -
сказал Евгений Максимович и сам удивился тому, что говорит так, как
профессор Стень.
Владимир Игнатьевич, наверное, тоже отметил это и улыбнулся краешками губ.
- Раскладка у нас такая, что сроков назвать не могу. Но продержаться
надо, может быть, и побольше месяца. В любом случае необходим стимулятор -
сильный и специфический...
- А его нет, - вставил Евгений Максимович.
- Он есть, но опробован мало, очень мало, - сказал Владимир Игнатьевич и
подумал: "...несмотря на все усилия мои..." - Мы выделили этот стимулятор из
самих личинок. Им он необходим, чтобы организм-пристанище не погиб раньше,
чем закончится их развитие. А оно длится две-три недели...
"Достаточно было нам с Петей проронить несколько слов - и они вызвали у
него цепь ассоциаций. Для нас это были обычные, будничные наблюдения, а у
него они породили новую мысль, и за нею последовало немедленное действие.
Удивительный человек - с молниеносным воображением и точным расчетом,
самолюбивый, часто предпочитающий перестраховаться и переложить
ответственность на других и в то же время рискованный, безразличный и
заботливый, многоликий и противоречивый, Может быть, именно такие необходимы
в наше время больше, чем мы с Петей?"
Евгению Максимовичу казалось, что думает он о профессоре Стене как о
постороннем человеке - думает достаточно объективно. Но за всеми его
рассуждениями скрывалась одна главная мысль - надежда: "Может быть, он
сумеет спасти меня?" Слова профессора о сроках застряли занозой, и он
проронил в ответ:
- Всего две-три недели... Слишком мало...
- Еще две и еще... Как в песне, "еще много-много раз". Вводить необходимо
каждые две недели.
Их взгляды встретились. И снова, как это случалось неоднократно, они
молча сказали друг другу больше, чем могли вымолвить.
- Давайте бумагу еще для одной расписки, - проговорил Евгений Максимович.
- Раз уж я все равно превратился в подопытного кролика...
Он долго лежал неподвижно, совершенно обессиленный разговором. А как
только закрыл глаза, снова погрузился в волны кукурузного поля, где его
ожидала смертельная опасность...
Он застонал и раскрыл глаза. В палате было уютно, мягко светились
плафоны, тихая музыка долетала из магнитофона - его любимые мелодии. Это был
мир, созданный человеком вокруг себя, чтобы отгородиться от мира природы. И
все-таки человек покидает его и уходит туда, где родились его давние
незащищенные предки, где на каждом шагу, в каждой встрече с прекрасным или
уродливым, в каждом глотке свежего воздуха его подстерегает опасность. И,
возвращаясь в созданный им, свой знакомый - до винтиков - мир, он в самом
себе несет отраженную многоликость мира, в котором был рожден, он сохраняет
ее в своих поступках и делах, она необходима ему, чтобы выжить, и только
немногим очень редко удается преодолеть ее. Тогда человек как бы излучает
вспышку света, уходящего на много лет вперед, чистого, яркого и мощного, как
луч лазера.
Музыка убаюкала Евгения Максимовича, глаза сами собой закрылись. И снова
он вышел в зеленое море, где сверкало безоблачное небо и ласково грели
солнечные лучи. Ему редко выпадало быть на природе, свежий воздух опьянял
его, в лучах была неизъяснимая нежность, и они усыпляли. И вот в этом раю
поднялась на тонких крыльях мушка и стала летать над ним, сужая круги. А он
так устал, что не мог взмахнуть рукой, чтобы отогнать ее...
XII
- Как наш больной? - Плохо. Гемоглобин опять начал падать. Неприятно
засосало под ложечкой. "Столько усилий - неужели напрасно?" - Вводили по
второй схеме? - Сделали все и по второй и по четвертой. Надо бы попробовать
еще дополнительное переливание крови напрямую, но в этой ситуации... Врач
мялся, недосказывал... Стеня охватило глухое нетерпеливое раздражение. Он
опять чувствовал против себя ту же "руку". Непобедимую. В своей жизни он
научился достойно встречать любых противников - еще со студенческих времен,
с тренировок по самбо, с научного кружка с его диспутами. Но этот постоянно
загонял его в угол одним и тем же приемом, имя которому - цейтнот. Ибо у
Противника всегда имелся избыток времени, а Стеню приходилось считать
минуты... Что же, смириться? Признать поражение? Раздражение нарастало.
Профессор спросил, и его голос звучал глухо и грубо: - Что "в этой
ситуации"? - Ну, сами понимаете, с донорами сложно... - Вы, надеюсь,
объяснили, что мы примем все предупредительные меры? Заражение практически
исключено. - Но... - А практиканты? Вот, например, Скутаренко... - Не
подходит группа крови. У больного - нулевая. - Помню. А доктор Ревинская? -
На бюллетене. Завтра выйдут новые практиканты. Может быть, среди них...
- До завтра ждать рискованно. Взгляд Стеня стал сверляще острым, врач
понял его по-своему, сжался, забормотал:
- Моя группа крови тоже не подходит...
- Ладно, идите в манипуляционную. Готовьтесь к переливанию.
- Но донор... - Будет. У меня - нулевая.
XIII
Золотисто-черная мушка поднялась из камышовых зарослей. Уходящие лучи
солнца, уже не страшные ей, играли радугой на крыльях. Мушка летела, вся
исполненная ликующей радостью - так можно было бы на человеческом языке
выразить это ощущение, - радостью и значительностью того, что ей предстоит
совершить. Она несла в себе умноженную в личинках саму себя. В этом
заключался смысл ее бытия. Предвкушение материнского блаженства удесятеряло
ее силы, и она зорко рассматривала мир, разбитый на десятки осколков, своими
фасетчатыми глазами, а обоняние и чувствительные к звукам волоски наполняли
его знакомым ей содержанием. Вот они принесли сигнал, и она изменила
направление полета. Вскоре цель уже четко отразилась и в глазах - приятно
пахнущая, желанная, благодаря которой можно совершить великое блаженное
таинство продолжения рода.
Чуть вздрогнуло красивое брюшко, словно одетое в фольгу, на голове
задвигались челюсти - два острых стилета, способные неслышно проткнуть кожу
и подготовить для личинок пристанище.
Мушка сужала круги, присматриваясь к цели. Она с рождения знала свою
легкую уязвимость и готова была при малейшем движении цели изменить полет,
унестись подальше и продолжать поиск - вечный поиск ради детей своих. Но
цель была неподвижна, доступна - и мушка, будто легкая фея, опустилась на
нее. Она еще не успела двинуть челюстями, как все вокруг нее изменилось:
небо расчертилось белыми квадратами, дуновение ветра погасло, а главное -
изменился запах. Теперь он удушал. Мушка мгновенно взлетела, спасая не
столько себя, сколько личинок, но больно ткнулась в сетку белых квадратов,
расчертивших небо. Затем что-то больно сдавило ее, и мир опять поменялся,
стал неузнаваемым.
В этом новом мире были и другие мушки. Они изо всех сил бились о
стеклянные стенки сосуда, пытаясь выбраться из неведомо кем уготованной
твердой и блестящей западни.
Мучения мушки только начинались. Еще не раз ей сдавливали бока, ломая
крылья. Потом к брюшку прикоснулось что-то острое и холодное, а в следующий
миг вся она изогнулась от невыносимой боли, разрывающей внутренности.
- Осторожнее, Иван Корнеевич, она должна оставаться живой до тех пор,
пока не извлечем личинки и не выдавим околоплодную жидкость
- Постарайтесь, ребятки, у меня пока экземпляров немного, а личинки и
жидкость нужны срочно. От этого зависит жизнь нескольких людей, - говорил
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг