взгляд, Дождь оглянулся. Позади, подозрительно глядя на него, стояла
старушка в черном платье с белым отложным воротничком.
- Не дышите на стекло, - сказала она, - а то, если каждый будет дышать,
картина испортится...
Deus est in nobis... - любил повторять Марсилио, бог находится в нас...
не дышите на стекло.
Вечерами они чаще всего собирались в доме Франческо Бандини, чья щедрость
в устройстве пиров не имела себе равных, или на вилле у Лоренцо. Марсилио
повсюду таскал Дождя за собой и повсюду царствовал, не давая никому
говорить, правда, у него хватало ума неожиданно умолкать и просить Лоренцо
прочитать новый сонет или новеллу, а потом без умолку хвалить "маленький
шедевр", сравнивая его с творениями великих греков. Здесь, на вилле, Дождь и
увидел впервые невысокого юношу, стройного, с чистым, светлым личиком,
который неожиданно вошел в зал, где сидели они и слушали Лоренцо. Он прошел
прямо к герцогу и улегся у его ног.
Вскоре этот юноша поселился у них, заявив сразу же свои права на порядок
и жизнь в доме... Через месяц он уже наскучил Марсилио, и тот отослал его
обратно к Лоренцо. Что с ним стало, Дождь не знал, да и не очень
интересовался, но этот месяц, что юноша прожил у них, надолго запомнился
Дождю. Бесконечные оргии изо дня в день, в каковых, как хвалился Марсилио,
"этот негодяй, несмотря на свои пятнадцать лет, изрядно преуспел", отвращали
Дождя, и он на время переселился к Пико, но Марсилио заставил его вернуться
и нарочно звал именно в те минуты, когда неистово предавался бесстыдству с
мальчишкой...
Именно этого юнца и напомнил Дождю Чугунов. Та же сладострастная улыбка
на губах, тот же греховодный искус в глазах, демон зла и наслаждений, таким
запомнил он это лицо, и теперь вновь его увидел рядом с ней. Он не допустит
их сближения! И Чугунов это чувствует. Потому так и побледнел, когда увидел,
как Дождь смотрит на нее и как она откликается на его взгляд...
Дождь усмехнулся. Он пришел вовремя, и что бы ни говорили, но даже Старик
бессилен перед судьбой, а она подобна этим часам на площади, что бьют
полдень. Время идет. Даже там, в Храме.
Она уже не ведала, что творила. Из трех тем она выбрала последнюю - "О
доблестях, о подвигах, о славе...", которая предлагала обзор современной
литературы, посвященной воинским и трудовым подвигам советского человека. Но
написала сочинение совсем о другом, сославшись на то, что блоковская строчка
- начало одного из известнейших стихотворений поэта о любви. О любви
неразделенной и трагичной.
Она начала так: "В первый раз я родилась в Венеции, в доме Джованоццо ди
Томазо Эспиньи, известнейшего купца, имевшего торговлю по всей Италии и за
ее пределами, бывавшего везде, даже в Новгороде, и торговавшего всем -
сукнами, драгоценностями, мехами, а зачастую и зерном. Моя мать была родом
из Падуи, и мой отец влюбился в нее тотчас же, как только ее увидал. А
случилось это, когда он ехал во Флоренцию. В Падуе его лошадь захромала, и
мессер Риньери Кавиччули пригласил его к обеду... Вот там, в доме Кавиччули,
за обедом мой отец и увидел мою мать, и едва он успел выйти из-за стола, как
тотчас, улучив минуту, сказал ей подобающим образом:
"Я всецело Ваш и полностью вверяю себя Вам". Моя мать девушка была весьма
решительная и в ответ на эти слова спросила: "Если ты мой, будешь ли
повиноваться мне в том, что я заставлю тебя исполнить?" - "Испытайте и
прикажите!" - сказал отец. Моя мать задумалась на мгновение и сказала:
"Тогда поезжай к русскому царю и привези мне от него подарок, да такой, чтоб
он мне понравился..."
Отец сел на коня и поскакал обратно в Венецию. Там снарядил корабль,
набрал лучших материй, драгоценностей и отправился на Русь, в Новгород.
В Москве правил в те годы Иван III, враждовавший с Великим Новгородом. В
нелегкую пору приехал отец на Русь, и не сносить бы ему головы, но любовь
вручила ему в руки волшебный посох, благодаря каковому он добрался до
Москвы, явился с дарами пред великим князем, поведав о своей кручине. Немало
подивился тому Иван III, но, обласканный иноземными дарами, не поскупился и
сам, отдав отцу лучших соболей и перстень с безымянного пальца в придачу. С
тем и вернулся отец, сшив у венецианских мастеров отменную шубу, каковая
очень понравилась матери, и счастье отца решилось сей же час, а тот царский
перстень, грубый и тяжелый, каковой отец показал матери уже после свадьбы,
еще долго хранился в материнской шкатулке, пока куда-то не исчез после
смерти отца, пережившего мать на восемь лет... Но речь не о них, речь о моей
любви, печаль по которой жила в тайнике моей души, но Он вернулся, и я могу
поведать обо всем без утайки..."
И далее вся история на десяти тетрадных страницах.
Первой мыслью литераторши Веры Васильевны было кричать "Караул!", но,
поразмыслив, она решила поставить тройку: тема не раскрыта, но изложено
четко и грамотно. Однако и это решение успокоения не принесло. История, если
рассматривать ее как некую стилизацию, выполнена была безупречно, и за что
тогда тройку? Как быть?.. Вера Васильевна, поколебавшись, попросила
прочитать сочинение историка Семена Давыдовича. Тот, прочитав, разразился
бурей восторгов и потребовал отличной оценки. Тогда Вера Васильевна
попросила почитать сочинение завуча Аглаю Петровну. Та пришла в возмущение и
велела поставить двойку, но, вспомнив, что Неверующая - единственная из
школы претендует на аттестат с отличием, о чем уже успели известить районе,
призадумалась... Дело принимало непростой оборот. К концу дня сочинение
прочитали все учителя, и готовился плебисцит по этому вопросу.
А Лена была счастлива. Положив свою десятистраничную исповедь на стол,
она вышла из класса и долго шла по третьему этажу школы, купаясь в солнечных
лучах. Прошла весь коридор, остановилась, оглянувшись, и ей показалось, что
следы ее отпечатались, как тогда, на песке...
Чугунов с Крупенниковым поджидали ее у ворот школы. У Крупы болела голова
со вчерашнего, но он радовался тому, как легко передрал "шпору" о "лишнем
человеке", трояк обязаны поставить.
Лена прошла мимо них, даже не обратив внимания.
- Э, ты куда? - удивился Чугунов.
- Домой, - не оглядываясь, бросила Лена.
- Погодь!.. - Чугунов догнал ее. - Есть деловое предложение собраться у
меня! Мои продукты, ваши таланты и ужин при свечах с томатным соком!
- Балдеж! - прогудел Крупа, - Спиртное достанем!
- Ни капли! - отрезал Чугунов. - Так как?
- Никак, мне некогда, - она даже не остановилась.
- Не понял, - все еще хорохорясь, усмехнулся Чугунов.
- Мне некогда, - повторила Лена.
- Чем ты собираешься заниматься? - не унимался он.
- Чем хочу, тем и займусь.
- Да подожди ты! - взвился Чугунов. - Можешь подождать?!
Лена остановилась.
- Чо выламываешься? - пробурчал Крупенников. - Непонятно, что ли?!
Она метнула на Крупенникова уничтожающий взгляд.
- Ты-то чо вякаешь! - закричал на него Чугунов. - Отойди! Дай поговорить!
Крупенников помрачнел, отошел. Чугунов вытащил платок, промокнул лоб.
Расстегнул еще одну пуговицу своей белоснежной рубашки-тенниски с ярлычком
звездно-полосатого флага.
- Что случилось? - спросил он.
- Ничего, - она смело взглянула ему в лицо. - Просто есть человек,
которого я люблю и с которым мне хочется быть каждую минуту. Я...
Чугунов залепил ей пощечину. Она не раздумывая ответила ему тем же - со
всего маху - и ушла. Кровь из носа брызнула на белоснежную тенниску.
- Сволочь! - скрежеща зубами, прорычал Чугунов. - Потаскуха! - выкрикнул
он ей вслед.
- Кровь, это... капает, - предупредил Крупенников.
- Да пошел ты... - Чугунов грязно выругался.
Крупенников пожал плечами и побрел в другую сторону.
- Подожди! - остановил его Чугунов. - Иди сюда!
Крупенников подошел. Чугунов, зажав платком нос, в упор смотрел на него.
- Что посоветуешь?
Крупенников пожал плечами.
- Чо, мало девок, что ли? Когда есть денежки, можно и получше найти!
- Это не проблема, - скривился Чугунов, - тем более что и денежки, и
девушки есть, просто я не люблю, когда мне начинают хамить. Не люблю и
никогда не прощаю!
Плебисцит по сочинению Неверующей Елены, ученицы 10 "а" класса,
продолжался три часа. Выступило тридцать два человека. Подводя итоги,
директор школы осудил непонимание многими педагогами данного явления,
которое он охарактеризовал как отрыв от жизни и игнорирование
всевозрастающей роли советской литературы в развитии мирового литературного
процесса. Поэтому он предложил решить данный вопрос, как это и полагается,
преподавателю литературы в 10 "а" Снегиревой В. В. Вера Васильевна же,
учитывая всевозрастающую роль советской литературы, поставила Лене
Неверующей "удовлетворительно", но поскольку годовая у нее была пятерка, то
в аттестат пошла четверка, в результате чего аттестата с отличием в сто
первой школе на этот раз никто не получил.
Старший кассир Пуговицына, обнаружив комнату бухгалтерии пустой и даже
незапертой на ключ, всполошилась. Ей и в голову не могло прийти, что Петр
Иваныч может уйти и не закрыть дверь! Пуговицына выскочила в коридор. В
конце его сидела вахтерша тетя Тася.
- Теть Тась, где Петр Иваныч? - выкрикнула Пуговицына.
- Петр Иваныч вышел, - сообщила вахтерша.
- Как вышел?.. - не поняла Пуговицына. - Куда?..
- Не знаю. Оне с Боборыкиной вышли и пошли!..
- К директору повел... - прошептала Пуговицына, и лицо у нее побелело.
Петр Иваныч же сидел на кухне у Боборыкиной и ел красный свекольный борщ
с ядреным перцем и со сметаной. Ел так, что за ушами у него попискивало. Ел
да Надежду нахваливал. А Надежда сидела напротив пунцовая от похвал и не
могла налюбоваться на Петра Иваныча, который так замечательно ел ее борщ,
второй день стоявший в холодильнике.
Петр Иваныч съел одну тарелку и запросил вторую. И вторую умял без
разговоров, да еще ложку облизал и отвалился от стола.
- А котлетки-то! - всполошилась Боборыкина. - Куриные котлетки!.. С
картошечкой... Да капустой, да зеленью, да укропчиком и малосольненьким
огурчиком, ну чуть-чуточки, ну капельку!..
Петр Иваныч съел и "капельку". И уже осоловело взглянул на Надежду.
- Я ведь так это... чего доброго, каждый день буду ходить... - сказал он.
- Вот и спасибочки! - просияла Надежда.
- Странный ты человек, Надя... - вдруг сказал Петр Иваныч. - Чего же тебя
муж-то... ну, бросил?..
- Кузин-то?.. - заулыбалась Боборыкина. - Это я Кузина бросила! Надоело,
Петр Иваныч!.. Ты же видишь, какая я! Если меня любить, веревки вить можно,
а он придет вечером, зырк по сторонам и шмыг во двор, а там - поминай как
звали! И я одна весь вечер... Жили мы так жили, и все мне это надоело. Вот
что, Кузин, говорю, жили мы на одной жилплощади, будем жить на разных! Эт
зачем, спрашивает. А затем, говорю я, что надоело! Ну, он туда-сюда, фырк-
шмыг, а дело уже сделано, детей нет, через ЗАГС пятьдесят рублей и пишите
письма. С тех пор друг друга знать не знаем... А тут как-то пришел он,
тихий, спокойный, в галстуке. Все, говорит, завязал. Будем по-новому. На
ужин в кафе пригласил. А мне тошно стало, хоть вой. Слушай, говорю, Кузин,
достань водки! Ну, он достал, а тут ваш... летун...
- А чего ж деток-то?.. - спросил Петр Иваныч.
- Такая вот дура... - стараясь не разреветься, улыбнулась Боборыкина. -
Когда молодой-то была, не думала! В семнадцать лет родители заставили, в
восемнадцать сама, в девятнадцать он...
- Кто, Кузин?.. - удивился Петр Иваныч.
- Да нет, был один любитель острых ощущений... А сколько можно природу
вот так... по мордам... Ну, с Кузиным два раза... И на сохранении была,
словом, такая вот пока картина...
Надежда держалась, держалась и не выдержала, разревелась. Петр Иваныч
обнял ее, и она припала к нему, прижалась.
- Ну-ну, успокойся, еще не поздно!.. Ну...
- Поздно уже, поздно, Петя!..
Неверующий вздрогнул, услышав, как в детстве, свое имя.
- Я тебе говорю, не поздно - значит, не поздно! У меня сестра только в
сорок родила. И ничего, парню уж двенадцать лет, крепыш, голова как дом
советов!..
- Правда? - перестав плакать, спросила она.
- Правда, конечно! Надо верить в себя, понимаешь! Они долго так сидели:
он - откинувшись на спинку стула, а она у него на коленях, прижавшись к нему.
- Ты... - Надежда запнулась, - я... правда тебе нравлюсь, я ведь
некрасивая!..
- Ты просто дура! Я даже в Москве когда был, таких, как ты, не видел, а в
фильмах уж... - он махнул рукой. - Это я старый, сорок пять лет, старый
хрыч, куда мне...
- Ты молоденький, глупый, это я старая, я... - она снова заплакала.
- Не смей плакать!.. Я... Я, кажется...
- Что?! - испугалась она.
- Влюбился! - он затряс головой.
- А я давно так тебя люблю, но сейчас вот... Я не знаю, что со мной
случилось, меня словно подменили...
- И я не узнаю... - прошептал Петр Иваныч.
- Ты знаешь... - Она вдруг сделала круглые глаза. - Это потому, что он...
появился.
- Кто?
- Ну, тот, что летает!..
- Может быть, я не знаю... Только мне кажется, я все время о тебе думал,
еще раньше, - Петр Иваныч помолчал. - Мы ведь и спим с женой на разных
кроватях, так, дочь да обеды лишь общие, а все остальное давно уж врозь...
Он пристально взглянул на нее, погладил, и они поцеловались.
Они долго целовались, и она вдруг потянула его в комнату, но он, точно
испугавшись, взглянул на часы: без двадцати четыре!
- В два обед кончился!..
Петра Иваныча тотчас прошиб пот, глаза зашарили по комнате, руки
машинально подтянули галстук, он надел пиджак.
- Ты иди, а я уж сегодня не пойду, скажешь, что отругал, в общем,
что-нибудь такое, ладно? - говорила она, виноватясь.
Он закивал, заторопился, пошел к двери и неожиданно остановился. Выдохнул
воздух, обернулся.
- Пошли!..
- Но как же... Разговоров потом не оберешься!
- Ну, как ты будешь сидеть здесь одна?!
- Не знаю...
- Поэтому пошли! Имею я право, как главный бухгалтер, обстоятельно
побеседовать с одной из своих подчиненных...
- И, воспользовавшись ее слабостью, склонить к любви!
- Имею право, как любой мужчина СССР!
Она снова прижалась к нему, а он поцеловал ее в нос. И они пошли под руку
по улице, и, надо ж, как раз в это время из канализационного люка вылез
слесарь Баратынский, чтоб взять гаечный ключ. Увидев Неверующего с
Боборыкиной, он опешил, так как Вальку Кузина знал как облупленного и-уж,
конечно, всю подноготную самой Надежды, к которой, кстати, собирался
завалиться вечерком. Во-первых, баба одна, а это не опасно; во- вторых, для
лучшего вхождения в образ Дон-Жуана, чего с Дуськой не наработаешь;
в-третьих, по взаимной склонности, ибо Надежда с Кузиным его видели в Тени
Отца Гамлета, и Баратынский произвел на Надежду неизгладимое впечатление,
что выразилось в ее щедрости - разрешении Кузину выпить сто грамм. Но тогда
еще был Кузин, и Баратынский лишь подмигнул Надежде.
И вдруг эта Надежда, можно сказать его Надежда, с Неверующим! С
бухгалтером!
- Надь, ты чо, ошалела? - хохотнул Баратынский. - Петр Иваныч, а ты...
Но они оба, даже не взглянув, прошли мимо чумазого Баратынского.
Та-а-к, подумал Баратынский. Это значит; в то самое время, когда я
миндальничал, он тихой сапой лишил меня последней надежды?!. Вот старая
луковица! У Баратынского даже охота к работе пропала. Он вылез, махнул рукой
на аварию и побежал в контору. В конторе сидел Валя Кузин и играл в шашки с
пенсионером из 39-й квартиры.
- Валя! Горю! - вскричал Баратынский. - Авария на седьмом колодце, а у
меня жена рожает!
- Кто, Дуська? - удивился Кузин.
- А кто же еще, - умываясь и переодеваясь, рассказывал Баратынский, -
внематочная беременность!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг