Любовь Романчук
Б Е З М Е Р Н О С Ч А С Т Ь Е,
или
БЕСПОРЯДОЧНОЕ БЛУЖДАНИЕ ОДНОЙ
ОТДАЛЕННОЙ ДУШИ В ПОЛЕ ДЕЙСТВИЯ МИРОВОГО ВЕКТОРА ЗЛА
Взглянув на часы, Обрыдлов встал, потушил свет и, схватив Андрея за рукав
свитера, потащил в коридор.
- Будешь Прометеем, - прошипел ему в шею, - Прометея у нас еще не было. И,
главное, подходит. Ты без конца куришь, и у тебя глаза блестят.
- Лучше Абом, - возразил Андрей, упираясь в стену. - Мое внутреннее имя.
- Но у нас греческий пантеон, - напомнил ему Обрыдлов, - не надо выпадать
из общей схемы.
Коридор уже подходил к концу, логично оканчиваясь выкрашенной в белую
краску тяжелой резной дверью. Белая дверь в темном коридоре, слегка
освещенном падающим из ряда остекленных поверху комнат светом, была как
непорочная мечта, и именно за ней располагался пантеон богов, в который
Андрею предстояло сейчас войти и достойно занять свое место.
- Буду Аидом, - решил он, - богом мертвых.
- Сойдет, - согласился Обрыдлов, с трудом, натужившись, вытягивая на себя
ручку двери. Андрей помог и так, вдвоем, они ввалились в просторную, ярко
освещенную светом двух люстр комнату.
- Это Аид, - представил его сидящим Обрыдлов и, поразмыслив, решился
пошутить: - Ежели кто надумает умирать.
Андрей деланно улыбнулся и, отодвинув ближайший стул, сел.
- Вот они, наши боги, - обвел вокруг себя рукой Обрыдлов.
- Какие есть, уж не взыщи. Зевс, - почти в лоб ткнул он рукой в невысокого
лысеющего мужчину с животиком, - сейчас он занят творением Вселенной.
Творец. Звезды, галактики, туманности - его прерогатива. Сегодня, думаю,
он нас порадует созданием чего-нибудь новенького.
- Я пока на планетарной фазе застрял, - сообщил Зевс, сжимая перед собой в
замок руки. - Проблем много возникло.
- Планеты клепает, - пояснил Обрыдлов. - А это Посейдон, бог моря. Насчет
водных процедур - к нему.
Посейдон приподнялся и, кивнув седой взлохмаченной шевелюрой, тяжело
рухнул на стул.
- Дионис, ценитель тонких вин и закусок, - представлял Обрыдлов дальше,
кивая на тощего узколицого и синюшного мужчину в конце стола.
Неестественно взбитая, точащая над высоким лбом прядь придавала ему
сходство с грифом и, встряхивая этой прядью, Дионис громко фыркнул,
выгнулся и заявил:
- Я бы попросил без намеков. Неэтично.
- И как раз насчет этики у нас есть Фемида, - кивком головы поблагодарил
за подсказку Обрыдлов, обернулся и виновато поклонился богиням. Одна из
них, сняв очки, хмуря строгое, с косящими глазами лицо, недовольно
покачала ему гордо посаженной черной головой.
- Медуза опять опаздывает, - констатировал факт Обрыдлов, осматривая
пустое кресло, - а это - сестры-Эвмениды, маленькие шалуньи Эринии.
- А где Гера? - удивился и, кажется, разочаровался он.
- У Геры день рождения, - напомнила Фемида. - Но она придет.
- День рождения? - ахнул Обрыдлов. - А мы ничего не знали. Хотя мы ничего
и не должны друг о друге знать. Но, раз уж просочилось сие известие,
Дионис, сообразите чего-нибудь, будьте так любезны.
- За нами дело не станет, - успокоил его Дионис, ладошкой выставляя вперед
руку, и, простужено шмыгнув носом, углубился в соображения.
- Ну, товарищи боги и богини, а мы пока начнем, - поставил на процессе
знакомства точку Обрыдлов и, пройдя к задрапированному красными шторами
окну, слегка приподнял конец. - Снег на улице, метель, а мы здесь, -
вздохнул он, - потому что - некуда больше богам податься. Верно?
Он мелко раскатисто рассмеялся и, ногой выдвинув стул, присел с краю.
- А он кто? - шепотом спросил Андрей у сидящего рядом Зевса.
- Гефест, покровитель цивилизации, - не сразу отозвался Зевс и, достав
листки, стал приготовляться к чтению.
Красные шторы отгораживали комнату от мира. Может быть, именно таким и был
Олимп - вынесенным вне времени замкнутым подпространством, в котором - и
чистота стен, и яркий свет люстр, и шторы, имитирующие закат, и иллюзия
вечности, созданная обыкновенным повторением. А, может быть, декорация -
весь мир? Может быть, как раз он - декорация к этой комнате, к этому
единственно существующему, обладающему смыслом подпространству, с
закатами, имитирующими тяжелые бархатные шторы, с небом, имитирующим и
никогда не приближающимся к белизне стен? А вечность - не в наших ли
головах? Вся. Целиком.
Андрей скрипнул стулом; наконец отыскав позу, уперся спиной в деревянные,
оббитые красной тканью перекладины. Ни одно лицо не притянуло его к себе,
но - податься в самом деле было некуда, и он сидел, мучаясь от
невозможности закурить, мертвый бог, по уши заросший щетиной, бессмысленно
колупая отросшим на большом пальце ногтем край стола, и синим жестким
взглядом буравил записанных ему в родственники небожителей.
"Вот прошли года, и все не верится,
Что их так уж много за спиною.
Бесшабашной жизни той метелица
Гонит в сад других теперь порою", -
начитывал Посейдон, периодически размахивая в такт крупной жилистой рукой.
- Почему метелица? - тут же сделал замечание Гефест, стуком затупленного
карандаша о стол прерывая посейдоновские откровения. - Почему в сад?
- Это просто образ, - пояснил вальяжно Посейдон.
- Каждый образ должен нести в себе конкретный смысл и служить определенной
цели, - скучно возразил Гефест, не переставая отбивать морзянку.
- Я не согласен, - заупрямился седой Посейдон. - Смысл, цель - это
атрибуты науки. А смысл образа - просто создать настроение.
- Ну и какое настроение от вашей метелицы и сада? - ухмыльнулся Обрыдлов.
- Сад - это сад жизни, мечта, если хотите, жизнь в идеале, а метелица -
это жизнь реальная, без прикрас, суровая и ледяная.
- Раз суровая - тогда уж никак не бесшабашная, - покривился Гефест, не
желая соединять в уме эти два эпитета, но, оборвав стук, махнул в конце
концов рукой. - Ладно, валяйте дальше.
"Из-за длинного седого мола
Как мираж, далекий и немой,
Выходил корабль, взрезая волны
Зеленеющей стальной..."
Посейдон замолчал, делая вид, будто разбирает на листочке какое-то
непонятное слово.
- Ну? - поторопил его Гефест.
- Тут я хотел бы с вами посоветоваться, - признался наконец Посейдон, -
никак не могу подобрать рифму. Просится: кормой, но это же искажение
действительности.
- Ну почему же? - улыбнулся покровительственно Гефест. - Разве корабль не
может дать задний ход?
- Может, но при этом он не будет взрезать волну. И, потом, на корме не
видны водоросли, так как она сильно заглублена в воду.
- Но ничего, это будет такой образ. Как бы перевернутый мир, -
отбрыкивался Гефест от предстоящей работы по подыскиванию Посейдону рифмы.
- Допустим, есть корабль, где все названо наоборот.
- Но вы же сами учили, - удивился Посейдон, - что искусство должно
отражать жизнь, в той или иной форме, иначе оно бессмысленно.
- Ладно, кто может высказаться по предложенному творению? - спросил
покровитель цивилизаций.
- Малопонятно, - отозвался коротко Зевс. - Что этим автор хотел сказать?
- Ну почему? Как мечта, как иллюзия - и этот корабль в конце, как символ
уходящей жизни, - волнуясь, проговорила одна из богинь. - Только так.
- Скорее, попытка создать себе иллюзию, - уточнил Дионис, еще больше
взъерошивая себе прядь.
- Создавать даже иллюзии надо реальными методами, - строго заметил Зевс. -
Использование же нереальных способов есть выражение беспомощности.
- Обижаете, - намекнул Посейдон. - Я вовсе не беспомощный.
"Перебранка Богов, - думал Андрей, покачиваясь на шатком стуле. - Сейчас с
этого все начнется, весь мир, и он будет таким же мелочным и сварливым".
Не выдержав, он достал сигарету, разжег, твердо осилив взгляд Фемиды. Дым
завис над ним белым пахучим облаком наподобие нимфа.
- Все же, я думаю, можно принять за основу, - подытожил сказанное Гефест.
- Бывают же и хуже. И, потом, еще древние философы утверждали: реально
вс(, и наши мечты, и наши слова, мысли, образы. Все это - бытие, а не
выражение беспомощности. Нереально только то, чего пока вообще нет, что
еще не придумано. И давайте не будем забирать друг у друга право творить
свой мир. Ну а пока послушаем еще наших богинь. Фемида меня сегодня ну
прямо пронзает взглядами. Лесная шалунья.
- Я не пронзаю, - возразила с обидой Фемида, - я не умею.
- Ладно, ладно, не скромничайте, давайте показывайте, что у вас
припрятано. Не томите.
Немного помявшись, Фемида встала, поправила в роговой оправе очки и громко
велеречиво произнесла:
"Я не хочу в толпе бродить,
Я не хочу толпою быть..."
Она постояла еще немного, смотря в какую-то дальнюю точку, и села.
- Вс(? - поразился Гефест.
- Вс(, - подтвердила Фемида.
Покровитель поразмыслил, покачал удивленно большой лобастой головой и
неожиданно улыбнулся.
- А в общем-то неплохо, - сказал он, обращаясь к Фемиде, - и неплохо
именно краткостью. Хорошо, что - кратко.
Фемида тоже улыбнулась, улыбка была у нее приятной, хотя и собирала
морщины в углах рта. Андрей подумал, что вот ей, может, нет еще и сорока,
и она надеется выпрыгнуть, успеть-таки сотворить что-нибудь свое,
личностное, не подозревая, что возраст может обрушиться на нее в любой
момент, смяв, высушив ее лицо, грудь, ноги, и ей тогда уже ничего не
захочется, совсем. И будут дни, в которые она станет опасаться смотреть на
себя в зеркало, и будут дни надежд, когда она начнет верить в чудо, в
возврат времени, природы или в какое-то иное чудесное превращение. И будут
мужчины, которыми она будет пытаться наверстать упущенное в таких вот
комнатах, где кажется, что время стоит, что его - море, и остановить ими
необратимый процесс. И исчезнет богиня, и воскреснет женщина.
Воцарилась тишина, в которой неожиданно громко и прозаично прозвучал голос
одной из Эвменид:
- А у нас не курят.
- Это дыхание усопших, - широко улыбнулся ей Андрей. - Или фимиам в их
честь, как угодно.
- Аиду можно, - разводя руки, подтвердил Гефест, - богу мертвых можно вс(.
Обрадовавшись этой фразе, Андрей встал и, чуть склонив голову в знак
прощания, сощурив близко посаженные колючие глаза, вышел.
***
На улице было ветрено. Мороз был небольшой, но ветер помогал ему
пробраться сквозь полушубок, под свитер, майку, кожу, забраться в уши и
потихоньку сверлить их оттуда, сжигая невидимым автогеном. Замерзала даже
кожа на голове. Андрей натянул поглубже шапку, утопил руки в широких
карманах с давно протертой подкладкой и двинулся. Неравномерными
выплеснутыми скоплениями домов раскинулся вокруг него город.
И этому городу он был чужд, и город был чужд ему. А, может, это просто так
казалось сейчас, под этим морозом, в этой темноте, подсвеченной лишь
отсветом выпавшего снега. Грея нос в выдвинутом вперед шарфе, стоптанными
носками огромных растянувшихся сапог загребая рассыпчатый воздушный снег,
он шел, преодолевая бесконечность вымороженного обледенелого пространства.
Среди целой серии освещенных пустых витрин одна дверь оказалась открытой,
и это обрадовало. Возле нее не было даже обычных горилл, и Андрей,
потоптавшись, зашел внутрь. За стойкой отрешенно сидела молодая женщина и
внимательно рассматривала пустой лист бумаги.
- В Венесуэллу можно позвонить? - наугад спросил у нее Андрей.
Телефонистка подняла на него усталое желтое лицо, посмотрела внимательно
на красный распухший нос, покрытую инеем бороду, обмерзшие щеки, двумя
блестящими сверлами выскакивающими из-под низкой шапки глаза и тоже очень
серьезно и деловито ответила:
- Международная связь в городе отсутствует.
- Спасибо, - поблагодарил ее Андрей и, вспомнив, попросил: - А вы не могли
бы мне разжечь сигарету? А то руки совсем замерзли.
Телефонистка молча вынула из пачки папиросу, прикурила и, рассмотрев
огонек, всунула в узкую обветренную щель Андреева рта.
Зажав огарок губами, он постоял у окошка, пытаясь набраться на почте
тепла, но тело отказалось от принятия чужой энергии, и, втянув в себя дым,
он вновь отчалил под ветер. Откуда-то издалека донеслась автоматная
очередь, опять стреляли. Какой все же безумной (и спасительной) была мысль
оставить в этом хаосе островок безмятежности, отгородить его от мира
красными тяжелыми шторами и творить мир заново. Свой. Мир богов,
существующий инкогнито, запрятанный за личину присвоенных чужих имен. Что
может быть больше и важнее этого?
Снег скрипел под ногами яростно, остервенело. И Андрей без жалости топтал,
давил его, разрушая цельность и непорочность невесомых снежинок,
спрессовывая их в неряшливые и рваные колдобины следов.
Он понял: просто он еще не очнулся, не отошел от летних шальных
приключений, безмятежности, тока разгоряченной крови, не отошел, не изгнал
из себя, не приготовился к зиме, а она его настигла, заставив облачить
свое загорелое крепкое тело в робу, которой никогда не хватало, и сразу
стать одетым хуже других. В то время как он еще там, на море,
нерасчетливо, бездумно прожигает свои дни. Прожигает так, словно их у него
- миллиарды и что там значит какое-то одно лето? И именно смысл, ценность
была в этом однообразном течении, неизменяемости, лени. Смысл был в том,
чтобы - НИЧЕГО. И даже девчонка, прибившаяся к их кампании по дороге (со
странным именем Вельга), оставшаяся с ними из-за него, девчонка, служившая
причиной не одного кулачного боя - даже она не всколыхнула его так, чтобы
все бросить и с головой надолго нырнуть в бездонный наполненный вином
омут.
Почти обнаженный, он лежал рядом с ней на прогретом, смешанном с галькой
песке, касаясь ногами ее ног, блаженно улыбаясь от щекочущих шею волос,
весь погруженный в небо, в разлитый вокруг обездвиживающий зной, в
яростное сопротивление зреющей вспышке желания, и получал какое-то
необыкновенно пьянящее жгучее удовольствие именно от этого сдерживания, от
игры с красивой девочкой, и со своим телом, и с природой. Как гончих
воздержанием держат на постоянном взводе перед охотой, так и он держал на
взводе свое тело, обостряя его чувствительность, и молодость, и упругость.
И вовсе не потому, что так уж стремился тогда к воздержанию. И не оттого,
что полагал, будто любовь непременно должна пройти все положенные ее
вызреванию стадии: от вздохов, разговоров, касаний, сдерживаний, робких
поцелуев до того экстаза, который может завершить ее, но никогда не
начать. А потому что в основе всего в то лето лежало НИЧЕГО.
Увлекательная игра осталась незавершенной, и теперь он жалел об этом.
Морозными длинными вечерами ему было нужно воспоминание, безразлично о
чем, а его не было. И каким бесам теперь было нужно его великое
гордо-пьяное НИЧТО в первую выпавшую для них двоих ночь, когда он дурак
дураком испытывал своего меньшего брата, слабо ль ему, лежа с красивой
нравящейся ему женщиной, удержаться от близости с ней, ничем не разрушить,
не осквернить духовное поэтическое единение, и чувство дружбы, и
платонический восторг; досмотреть до конца парад красок, развертывающийся
за окном, который особенно яростен, фантастичен бывает в эти последние
августовские дни в горах.
"Насколько неживая природа красивее и грандиознее живой, - думал тогда
Андрей, заглушая мыслями предательские движения плоти. - Эти разливы
красок, эти вздыбленные складки из камня, на глазах вырастающие хлещущие
валы волн размером с дома, забрызгивающие небо, и молнии, вспышками
причудливых капризных разрядов выстреливающие в эфир, и сам эфир,
наполненный смесями газов, и звезды на нем, наводящие ужас - все это мир,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг